Да, но неужели он полагал, что можно еще рассуждать при таком крушении!
Ах, да, чтобы не забыть, — я так и не писал ему. Завтра надо сдержать слово, послать ему письмо.
И вновь размышлял над святым Иоанном де ла Круа, необыкновенным кармелитом, столь коротко описавшим грозную ступень мистического возрождения.
Преклонялся пред величием Духа Святого, изъяснявшего темнейшие, наименее известные превратности духа, постигшего и проследившего божественное творчество, когда Господь направляет душу, охватывает ее Своей десницей, выжав, словно губку, не препятствует ей опять пропитаться страданием, пока не осушит ее в последнем очищении, не источит кровью и слезами.
VI
— Нет, — прошептал Дюрталь, — не хочу отнимать место этих достойных братьев.
— Но, уверяю вас, им это безразлично.
Дюрталь отказывался пройти раньше послушников, ждавших своей очереди исповедаться, но отец Этьен настаивал:
— Я побуду пока с вами, и вы первый войдете в келью, когда она освободится!
Дюрталь стоял на площадке лестницы, по ступеням которой протянулась цепь коленопреклоненных или выпрямлявшихся братьев, которые, закрыв головы капюшонами, отвращали лица свои к стене. Все погруженные в самих себя, безмолвно омывали они души.
И Дюрталь думал: «Какие могут у них быть грехи? Кто знает? — Он заметил брата Анаклета с поникшей головой и молитвенно сложенными руками. — Кто знает? Не винит ли себя он в тайном влечении ко мне? Воспрещается же в монастырях всякая дружба!»
Ему вспомнилась пламенно-ледяная страница из «Пути к совершенству» святой Терезы, где она взывает о ничтожестве человеческих уз, возвещает, что дружба — слабость, усердно доказывает, что несовершенна всякая монахиня, пожелавшая видеться с близкими.
— Ступайте, — прервал размышления Дюрталя отец Этьен и подтолкнул его к двери кельи, из которой выходил монах.
Близ аналоя сидел отец Максим. Дюрталь преклонил колена и вкратце поведал о своих вчерашних угрызениях и распрях.
— Нет ничего удивительного, что это случилось с вами после обращения. Это благое знамение. Лишь лица, отмеченные Господом, подвергаются подобным испытаниям, — медленно произнес монах, когда Дюрталь окончил свою исповедь.
И продолжал:
— Вы очистились от тяжких грехов, и демон тщится утопить вас в грязи. На мой взгляд коварные потуги его ввели вас во искушение, но не в грех.
Насколько я усматриваю из вашего признания, вы пережили соблазны плоти, усумнились в вере и терзались угрызениями совести.
Оставим сладострастные видения: они независимы от вашей воли, мучительны, правда, но страдательны.
Опаснее сомнения в вере.
Постарайтесь проникнуться истиной, что кроме молитвы, есть лишь одно верное средство против этого недуга — презрение.
Сатана — воплощение гордыни и, презрев, вы сокрушите его дерзость. Он заговорил — пожмите плечами, и демон замолкнет. Не следует препираться с ним. Он одолеет вас, как бы ни были вы догадливы, ибо владеет хитроумнейшим искусством спора.
— Но что делать? Я не хотел и, однако, не мог его не слушать. Опровергая, я вынужден был отвечать.
— Именно этим дух лжи уповал вас соблазнить. Тщательно обдумайте следующее: коварно наделит он вас легкою победой, в подходящий момент снабдит необычными возражениями и, видя, как вы простодушно полагаетесь на превосходство вашего ответа, запутает вас в хитросплетениях, столь исключительных, что тщетно будете вы изнемогать над непосильною задачей.
Повторяю — не противьтесь и как бы ни мнили вы себя правым, отстраняйтесь от борьбы. Помолчав, приор спокойно сказал:
— Двояким способом можно отделаться от вещи, которая тяготит. Отбросить ее вдаль или уронить. Отбросить вдаль — для этого потребно напряжение, которое может оказаться не по силам, уронить — просто, не стоит никакого труда, доступно всякому.
Отбрасывая вдаль, вы проявляете некоторое увлечение, воодушевляетесь, быть может, не чужды известной доли страха. Уронить — значит выказать равнодушие, полное презрение. Доверьтесь мне, используйте это средство и вы обратите в бегство сатану.
Оружие презрения было бы в равной мере всемогуще, чтобы отразить приступы мук совести, если б осажденный мог ясно разбираться в распрях этого рода. К несчастью, угрызения имеют ту особенность, что они одурманивают людей, сбивают их с пути и потому, чтобы защититься, необходимо прибегать к священнику.
После мгновенного раздумья, монах продолжал:
— Тем хуже видит себя человек, чем больше погружается в свое Я. Во время самоиспытания становишься дальнозорким. Чтобы различить вещи, необходимо отойти на расстояние. Слишком близкие, они сливаются, как если бы находились вдалеке. Вот почему в таких случаях надлежит обратиться к духовнику, который не слишком далек, не слишком близок, но созерцает как раз из той плоскости, откуда всего явственнее различаются предметы. Замечу, что угрызения можно уподобить некоторым болезням, которые, если не захватить их вовремя, становятся почти неизлечимыми.
Не давайте им внедряться в вас. Самобичеванию не устоять при первом же разоблачении. Оно рассыплется, едва лишь изложили вы его священнику. Оно — марево, которое развеется от слова.
Помолчав, инок произнес:
— Вы скажете, что слишком мучительно сознаваться в призрачных искушениях, большей частью, отличающихся своей нелепостью: но именно потому демон почти всегда внушает вам не хитроумие, но глупости. Играет на вашем тщеславии, на чувстве ложного стыда.
И снова замолк, потом прибавил:
— Угрызение, предоставленное самому себе, не исцеленное, приводит к худшему из искушений — унынию. В других случаях сатана нападает на одну какую-либо добродетель и действует открыто, но здесь из-за угла атакует все вместе и одновременно.
Вообразите, что вас соблазняет похоть, сребролюбие, гордость; но самоисследованием вы всегда сможете установить природу терзающего вас искушения. Наоборот, в унынии разумение ваше так затемняется, что вы даже и не подозреваете охвативших вас оков диавольских, с которыми следует бороться, трусливо машете на все рукой, теряете единственное оружие вашего спасения — молитву, в тщете которой стремится убедить вас демон,
Никогда не медлите пресечь зло в корне, излечиться от угрызения, едва оно лишь зародится.
Не имеете ли еще чего прибавить к исповеди?
— Нет, но меня не влечет к Евхаристии, меня обуяла безвольная тоска.
— Не дано человеку бесследно сносить подобные удары и, естественно, вы утомились. Не тревожьтесь, — уповайте, не притязайте предстать пред Господом, разряженным в пух и прах. Приблизьтесь к Нему просто, естественно, не прибранным, таким, как есть. Не забывайте, что вы сын, а не только раб. Мужайтесь, Господь рассеет все ваши кошмары.
Приняв отпущение, Дюрталь спустился в церковь и ждал обедни.
Настал миг причастия, и вместе с Брюно он последовал за послушниками. Вереницей преклонили все колена, затем поднялись, чтобы обменяться поцелуем мира, и подходили к алтарю.
Смотря, как вкушали от Святой Трапезы все иноки, Дюрталь, усердно повторявший советы отца Максима и ревностно домогавшийся самозабвения, не мог, однако, не подумать: «Дойдет черед до меня, и Господь испытает перемену. Нисходивший в святилища, Он вынужден будет и посетить вертеп». — И поскорбел за Него чистосердечно и смиренно.
Приблизившись к умиротворяющему таинству и вернувшись на место, он, как и в первый раз, испытал ощущение удушья, и его сердце забилось. Сейчас же после обедни покинул церковь и устремился в парк.
Нежно, без видимых знаков, началось медленное действие Святых Даров. Исподволь открыл и освежал Христос затхлое жилище, и оросили Дюрталя потоки света.
Пред окнами чувств, доселе отверстыми в колодезь, в теснину сырую и окутанную тьмой, блеснула сияющая полоса, озаряя необозримую даль небес.
В ином свете предстала ему природа. Переменились пейзажи, спала с них туманная пелена печали. Неожиданное осияние души роняло отблески вокруг.
Он чувствовал облегчение, нечто подобное детскому восторгу больного, совершающего свою первую прогулку, выздоравливающего, который вышел, наконец, на воздух после продолжительного плена в комнате. Все помолодело. В новом свете явились ему аллеи, леса, по которым он столько бродил и в которых начал уже запоминать все извилины, все уголки. Длительною радостью, взлелеянною нежностью веяло от окружающего ландшафта, и казалось, что не раскидывается он, как раньше, вокруг распятия, но близится, собирается вокруг него, напряженно обращаясь к погружающемуся в воду кресту. Трепетно шелестели деревья в дыхании молитв, склонялись перед Христом, который не искривлял уже в зеркале пруда своих искаженных рук, но благословлял воды, сжимая, обнимая их.
Изменилась и самая вода. Иноческие облики мерцали в темной влаге, белые рясы упадали в отражениях плывущих облаков. Лебедь обрызгивал их сверкающим водопадом и катил перед собой большие, блестящие круги.
Золоченые волны походили на святой елей, которым заклинает церковь в субботу на святой неделе; сень облаков разверзалась над ними, обнажая блестящее солнце, подобное исполинскому расплавленному золотому слитку, Святым Дарам, объятым пламенем.
Природа возносила гимн спасения; коленопреклоненно пели в дуновениях ветра деревья, и цветы кадили своими благоуханиями святыне, ослепительной в возжженном хранилище небесного светила. Потрясенный Дюрталь благоговейно замер. Перед преобразившимся пейзажем ему хотелось говорить о своей вере, ликовании. Он ощутил наконец радость жизни. Ужас бытия — ничто пред такими мгновениями, которых не способно даровать никакое чисто человеческое счастье. Единый Бог властен оросить, затопить душу волнами подобного восторга, как ни одно событие нашего мира не сравнится с ниспосланной Господом чашей страданий. Дюрталь познал это из опыта. Душевное страдание и блаженство под божественной десницей достигают такой остроты, о которой не смеют и мечтать люди, не преступавшие пределов человеческого счастья и страданий.
Эта мысль напомнила ему о грозных томлениях кануна. Он попытался подвести итог своих самонаблюдений в пустыни.
«Во-первых — отчетливое расхождение души и тела. Затем, ясноощутимое демоническое влияние, вкрадчивое и упорные, наряду с божественным воздействием, — наоборот, глухим, затаенным, обнаруживающимся лишь в отдельные мгновения, в другое время как бы скрывающимся навсегда.
И все это, прочувствованное, осознанное, с первого взгляда незамысловатое, оставалось, однако, совершенно необъяснимым. Непонятен был порыв тела, устремившегося помочь душе и овладевшего ее волей, чтобы поддержать ее в миг слабости. Откуда в теле этот, хотя бы смутный, отклик, внезапная бесповоротная решимость, сдавившая его спутницу в тисках, помешавшая ей бежать? Это столь же таинственно, как и все остальное», — говорил себе Дюрталь и продолжал в раздумьи:
— Не менее загадочно и действие Иисуса в Святых Его Дарах… Мое первое причащение разъярило козни диавола, второе обуздало их.
Ах! Как плохо оправдались все мои рассчеты! Бежав сюда, я почти не сомневался за душу и тревожился за тело. Случилось наоборот. Желудок оправился, выдержал напряжение, о котором я не смел и помышлять, а душа повержена, страждет бесплодностью и колебаниями, проявила себя такой хрупкой, такой слабой!
Оставим эту тему.
Он гулял, уносясь мыслью от земли, охваченный туманной радостью, парил в самозабвенном экстазе, принося благодарения без слов. Душа, тело, все существо его признательно изливалось к Богу живому, которого он ощущал в себе, которого чуял в коленопреклоненной природе, казалось, тоже источавшей безмолвные гимны благодарности.
Часы прозвонили на фронтоне, напоминая, что пора завтракать. В трапезной он отрезал кусочек хлеба, взял сыр, выпил полстакана вина. И готовясь уйти, вспомнил, что переменилось расписание служб. Оно теперь отличается от будничного. И он поплелся в келью, чтобы справиться с таблицами.
Нашел всего лишь одну, излагавшую правила для иноков, и вычитал из нее распределение богослужебных часов обители:
Упражнения братии во все обычные воскресные дни.
Утро. часы
Вечер. часы
1 Пробуждение, малая служба, молитва от 1 ч до 1 1/2
2 Конец отдыха. Ноны.
2 Пение великой канонической
4 Вечерня и молитва о спасении.
5 1/2 Час первый, ранняя обедня до 6 ч.
5 3/4 Четверть часа молитвы.
6 3/4 Капитул. Поучения. Великое молчание.
6 Ужин.
9 1/4 Окропление, терцы, шествие.
7 Чтение пред повечерием.
10 Великая литургия.
7 1/4 Повечерие.
11 Сексты, особое испытание.
7 1/2 Salve. Анжелюс.
11 1/2 Анжелюс. Обед.
7 3/4 Испытание и расхождение.
12 1/4 Отдых. Великое молчание.
8 Отхождение ко сну. Великое молчание.
Примечание: После сентябрьского креста отменяется полуденный отдых, ноны в 2 часа, вечерня в 3, ужин в 5, повечерие в 6 и отхождение ко сну в 7. *
Дюрталь на клочке бумаги составил, согласно расписанию, выборку для своего употребления.
— Значит, повторял он, мне надо быть в церкви в 9 1/4 на окроплении, великой литургии и секстах, потом свободен до двух. В 2 — ноны, и свободен до четырех. В 4 — вечерня и спасение и, наконец, в 7 1/2 повечерие. Горячий день! к тому же я на ногах сегодня с двух с половиной утра.
Войдя к девяти в церковь, он встретил там большинство послушников. Одни из них, коленопреклоненные, творили крестный путь, другие перебирали четки. Зазвонил колокол, и все разошлись по местам.
Сопутствуемый двумя отцами в мантиях, показался приор в белом стихаре, и под пение антифона: «Asperges me Domine, hyssopo et mundabor» [64] все монахи вереницей проходили перед отцом Максимом, который, стоя на ступенях спиною к алтарю, окроплял их освященною водою, а они, склонив голову, осеняли себя крестным знамением, возвращаясь на свои места.
Затем приор спустился со ступеней и, приблизившись ко входу преддверия, кропилом крестообразно обрызгал посвященного и Дюрталя. Наконец, облачился и приступил к совершению таинства.
Дюрталь сравнил эту службу с воскресным служением у бенедиктинок.
Одинаковое «Кирие элейсон», только медленнее, звучнее, с большей суровостью растянутого окончания последних слов. Голоса монахинь в Париже утончали, обостряли мольбу, оттачивали упадающий звук, делавшийся менее глухим, громоздким и глубоким.
Разнилась «Gloria in excelsis» [65]. У траппистов она выходила первобытнее, шероховатее, угрюмее, захватывала своим мужественным обликом, но умиляла меньше, и в формулах преклонения, например, в «te adoramus» [66] «te» не откалывалось, не сочилось, подобно слезе любовной эссенции, подобно признанию, смиренно сдержанному на устах. Особенным восторгом преисполнился Дюрталь, когда вознесся «Credo» [67].
Он еще не слыхал его столь властным и величественным. В согласном пении вырастал символ, и развертывалось медленное шествие догматов в наряде красочно-суровых звуков, темно-фиолетовых, исчерна-красных и лишь в конце чуть-чуть светлевших, угасая в долгом жалобном «аминь».
Следя за цистерцианской службой, Дюрталь отмечал следы древних напевов, еще уцелевшие в обедне приходских церквей. Неприкосновенным сохранился весь канон: «Sur sum Corda», «Vere Dignum», антифон «Pater». Изменились «Sanctus» и «Agnus Dei» [68].
Тяжелые, будто воздвигнутые в романском стиле, они облекались покровом пламенным и вещим, который ложится на все богослужение траппистов.
— Скажите, — заговорил посвященный, когда после церемонии они усаживались за стол в трапезной, — скажите, как показалась вам наша великая литургия?
— Она превосходна, — ответил Дюрталь и задумчиво прибавил: — если достигнуть целостного впечатления. Вместо незанимательного храма перенести сюда своды Сен-Северин. Стены увещать картинами Фра Анжелико, Мемлинга, Грюневальда, Герарда Давида, Ван дер Вейде-на, Боутса, сочетать их с дивными творениями из камня, каковы скульптуры большого шартрского портала, с резными деревянными запрестольными украшениями, подобными образам Амьенского собора. Блаженная мечта! — Помолчав, продолжал: — Но были времена, и она воплощалась. Мир видел ее. Целые столетия повсюду стоял этот идеальный храм во времена Средневековья! Напевы, изделия из благородных металлов, картины, скульптуры, ткани, — все поднималось на соответственную высоту, сказочными сокровищами восславлялись литургии. Как все это далеко!
— Не станете же вы утверждать, — улыбаясь ответил Брюно, — что церковные облачения здесь безобразны.
— Нет, они изысканны. Начать с того, что не в пример изделиям парижских мастеров они не похожи у вас на фартуки землекопов и не вздуваются на плечах священника складками, напоминающими опущенные ослиные уши. В Париже крестообразная риза, вся обшитая или затканная галунами, словно глухое пальто, облегает стан священнослужителя. Траппистские облачения сохранили, напротив, древнюю форму, как мы знаем ее по религиозным сценам старинных рисовальщиков и ранних живописцев. Четыре листа, изображающие крест, выдержаны в стрельчатом стиле, как он высекался в стенах средневековых церквей, и навевают мысль об отцветающем, перезрелом лотосе, склонившем свои распустившиеся лепестки.
Добавлю также, — продолжал Дюрталь, — что фланелевая или мельтонная ткань ризы подвергалась, очевидно, тройной окраске, чтобы сиять столь глубокой и прозрачной радугой тонов. Церковные басонщики могут сколько угодно унизывать серебром и золотом свои муары и шелка, никогда не достичь им оттенков, столь пылающих и вместе с тем так радующих глаз, которыми переливалась вчера ярко-малиновая риза отца Максима, расцвеченная бледной желтизной.