– Э-э, сдачи нет!
– Нет так нет, – заключил. – Тогда я на сдачу твою музыку заберу, – и потянулся к автомобильному магнитофону.
– Ай! – испугался таксист. – Музыка не трожкай! – Мои пальцы мертвой хваткой вцепились в приборную доску. – Щас, щас отдам. Че ты такой нервический!..
Получив свою сторублевку на сдачу, я вошел в магазин театральных принадлежностей, где купил белый прозрачный шифон в количестве двух метров и коробку театрального грима. Также приобрел колонковую кисточку и тушь для ресниц. Взял еще пару пуантов…
На обратном пути я разменял сотенную, купив пачку сигарет без фильтра, достал из кармана извековский мундштук работы Тамплие, засунул в него «Приму», попросил в киоске зажигалку и подкурил… До сего дня я табака не пробовал, а потому всецело отдался новым ощущениям. Пуская дым носом, перекатывая его на языке, я не смог найти в курении ничего радостного, но и грустное в нем отсутствовало… Выбросив окурок в урну, решил, что иногда буду все же пускать дым, как грозные вулканы Камчатки – просто так, для форсу.
Далее путь мой лежал в магазин готовой одежды итальянских марок, где после нескольких примерок я выбрал темный костюм, две рубашки, одну белую, другую черную, и к ним три пестрые модные бабочки. Подобрал ботинки и несколько пар носков. На выходе я столкнулся лицом к лицу с Иратовым, и меня передернуло. Он дольше положенного незнакомцу задержал на мне взгляд. Потупившись, я уставился на Верушкины бесподобной красоты ноги. Бочком покинул бутик, думая: как же Иратов может без него обходиться? И зачем он ТАКОЙ нужен Верушке?
Возвращаясь к своему дому, я радовался, что теперь уж точно не встречу соседа Иванова. Наверняка этого нищеброда на пару лет определят в казенные апартаменты.
Каково же было мое удивление, когда на привычном месте, на лавочке возле моего подъезда, я обнаружил довольного соседа. К тому же он был не один – обнимал за талию дородную женщину с черными мешками под глазами и с непрокрашенными седыми корнями малиновых волос.
– Моя Зинка! – довольно осклабился сосед Иванов и принялся беззастенчиво лапать пышные формы подруги. – А ты, поди, думал, что я уже в СИЗО?
– Не думал, а был уверен!
– Ну не надо… – просила басом Зинка-ларечница, когда сосед полез к ней под блузку. – Здесь посторонние мне!
– Какие же это посторонние? – удивился сосед Иванов. – Соседи не бывают посторонними! Сосед даже важнее жены. Сторожит меня от бесчинств!
– И за какие же достоинства эта благородная дама простила тебя? – поинтересовался.
– Я предложил Зинаиде стать мне боевой подругой на оставшееся для моей печени время! И она великодушно согласилась. Правда, Зин?
Пенсионного возраста Зинка, опустив к земле несветлые очи, кивнула и опять шаляпинским голосом пробасила короткое:
– Да…
– Зинка будет жить в моей квартире, а за то я становлюсь долевым участником ее ларька. Все пополам! И квартира, и бухло с колбасой!
– Так ларек же сгорел! – удивился я.
– Сгорел, – подтвердил сосед Иванов. – Но не Зинкин, а Тамаркин! Нашему только бок подпалило…
– Так это вы ее? Тамарку?
– Тебе, как брату, отвечу честно. Мы. На семейной летучке решили убрать конкурента.
– Надеюсь, Тамарки не было внутри?
Сосед и Зинка переглянулись:
– Мы не проверяли…
– Если конкурентка сгорела, – просветил я, – и вас поймают, то могут определить лет на двадцать. Да, в общем, сами разбирайтесь! Мне здесь с вами недосуг. – И пригрозил: – Не плевать, окурки не затаптывать здесь и не распивать под окнами! Дети малые наблюдают. А то сам вас сдам! Понятно выразился?
– Понятно, – безрадостно согласился сосед, а Зинка задумалась над судьбой Тамарки – вроде как сестра родная…
Поднявшись в квартиру, опять набрал тот же телефонный номер… Не надо так часто звонить – раздражаю и рискую никогда не услышать ответ.
Заказал по мобильному суши из ресторана, находящегося в двух кварталах от дома. Быстро и с удовольствием пообедал… Затем онлайн оплатил гроб, катафалк и венок из гвоздик на послезавтра. Кажется, все было сделано, и я, поставив будильник на шесть утра на послезавтра, со спокойной совестью уснул.
В 6:45, с двумя сумками в руках, я уже звонил в дверь морга.
Патологоанатом открыла тотчас, так как сама только что прибыла на место работы. Женщина еще не успела сменить цивильную одежду на форменную, выглядела милой и домашней.
– Рановато! – Указала на стул: – Сядьте и ждите!
Через пятнадцать минут она вернулась и позвала меня.
– Готов! – вскочил я и вошел за ней в большой зал, который, казалось, был залит светом.
– Сегодня хороните?
– Да-да, – ответствовал я, рассматривая дверцы холодильных камер. – Ого сколько!
– У нас самый большой морг в городе.
– А где ассистенты?
– Как всегда, опаздывают, подлецы!.. Кстати, я вспомнила вашу Извекову, хотя правильнее было бы сказать, что мама моя вспомнила. Ей восемьдесят шесть… Сказала, что была та легендарной красавицей и фильмы с ее участием всегда шли с большим успехом.
– Могу приступить? – поинтересовался я, имея в запасе ограниченное время.
– Валяйте! Четвертая камера. А вашу актрису я не вскрывала… Стол на колесах, подгоните к холодильнику и перекатите носилки. Справитесь или санитаров дождетесь?
– Что уж тут, справлюсь…
В маленькой транспортировке ничего сложного не оказалось. Через пять минут голое тело старухи Извековой лежало на столе из нержавейки, и я приступил. Достал из сумок все необходимое, первым делом развернул сверток, который хранился у меня почти три десятилетия. В нем хранилась сорочка, которую когда-то Иратов на 8 Марта подарил Светлане, своей первой возлюбленной, сорочку, в которую он одевал всех своих институтских любовниц, та ВЕЩЬ, которую он в сердцах выкинул из окна… А я, пришло время, подобрал и подобающе хранил.
В эту шелковую одежду любви я облачил старуху Извекову. Мне казалось, что, пропитанная сотнями оттенков страсти, сорочка своей энергетической мощью скрасит унылую девственность актрисы… Сухие ступни тетушки я обул в пуанты и взялся за лицо. Я и вправду когда-то был гримером. Но не кинематограф, не телевидение обеспечивали меня работой, а некий фотограф Бескрылов, специализирующийся в семидесятые годы на эротической фотографии. Вот его ассистентом я и был тогда – приводил лица девушек, бледные, тусклые от плохих продуктов питания, в порядок. Бескрылова вскоре арестовали и посадили за порнографию. Я был оставлен на свободе, больше гримером не работал, но навык сохранил.
Через пятнадцать минут работы кисточками и специальными палочками сухое лицо старухи с впалыми глазами преобразилось. Со свежей, розового оттенка кожей, алыми губами, как любила тетушка, накладными ресницами старуха Извекова казалась живой, просто прикорнувшей до вечернего чая с зефиром. Укрыл худенькое тело вместе с головой прозрачным белым шифоном. Проглядывающее сквозь ткань лицо актрисы теперь казалось почти детским.
– А вы дело свое знаете! – услышал голос сзади.
– Спасибо, – ответил, обернувшись к заведующей морга. – Просто постарался.
– Кто бы так надо мной постарался, когда время придет!
– Вот и не думайте пока об этом. Да и все равно вам будет не до красоты лица, когда призовут! Важно только живым…
– А для чего пуанты?
– Костюм Джульетты. Первая ее роль… Говорят, прелестница такая была – глаз не отвесть.
– Гроб привезли, – сообщила патологоанатом. – Сейчас мои санитары помогут вам переложить в него тело. Кстати, вот справка о смерти, – и протянула конверт.
– Спасибо.
Я подарил женщине теплую улыбку на прощание, и мы расстались добрыми товарищами. Профессионал всегда ценит профессионала!
Катафалк двигался по наполненным автомобилями улицам. Казалось, что солнце – само расточительство, столько света было разлито по городу. Свет заполнял все пространство мира, мириады лучей были посланы в самые темные места природы и урбанизма. Люди чихали, жмурились на светило, а умирающие на подоконниках за долгую зиму цветы в горшках оживали и расцветали в ответ красочно. Только одного полицейского свет раздражал, так как бил прожектором прямо в лицо, мешая регулировать движение. Весна!!! В такой день и хоронить радостно!
Катафалк въехал в ворота Донского монастыря. Водитель поинтересовался:
– На отпевание везти?
– Нет, сразу на аллею.
– Это хорошо, – обрадовался похоронный служащий.
– Чего хорошего? – поинтересовался я.
– Нет-нет, я не то имел в виду! Без отпевания, конечно, плохо!.. Я…
– На час раньше освободитесь, – подсказал.
– Вот правильно.
«Зачем отпевание? – подумал я. – Сам спою».
Здоровенные молчаливые ребята ловко переправили гроб в заготовленную могилу, в несколько минут засыпали землей и установили в изголовье венок с надписью «Любимой тетушке от племянника». Приняв мзду в размере пяти тысяч, команда растворилась среди кладбищенских памятников.
Сидя на лавочке соседней могилы, я пропел для тетушки нежную песню Элвиса Пресли «Love Me Tender» и со слов «Итак, моя дорогая тетушка» продолжил рассказ.
Через десять дней Иратов вышел из ворот колонии по УДО. Его пришел проводить кум зоны и все увещевал, убеждал остаться на просторах Владимирской области, строить частные дома для «своих» тысячами, проявляя могучий талант, и пользоваться благами от созидания без счета, без всяких там приглядов и окриков из Москвы.
– Я тебе дом построил? – спросил Иратов.
– Отличный дом!
– Ну и отъебись от меня!
Лицо кума аж набрякло кровью от злости:
– Да я тебя, падла неблагодарная…
– Что ты меня? Опять пугаешь?
– Я тебя при попытке к бегству! Ты, вражина!!!
– Ты знаешь, кто мне УДО организовал? Или совсем хорек глупый? Я в зоне выживу, а тебе конец!.. Довольствуйся тем, что урвал, откусывай дальше, но без меня. Это понятно?
Кум зоны догонял, что УДО для валютчика организовал кто-то из КГБ, оттого понимал, что сделать ничего не может, и почти умирал от ненависти…
Если быть точным, досрочным освобождением Иратов был обязан не комитету и даже не капитану Воронцовой, а Галине, подружке Алевтины. Галя указала мужу-министру, где случилась несправедливость, и вот – свобода! И все за его, иратовские, камни, лучшие из тех, что удалось сокрыть от государства.
Алевтина его не встречала, и бывший зэк добирался до электрички на маленьком автобусе. Купил билет и, объятый переполнявшими вагон согражданами, через три с половиной часа прибыл в столицу.
Успел к ужину и с особой нежностью прижал к своей груди мать, целуя в заплаканное от счастья лицо. А отца просто крепко обнял. До срока постаревший, сгорбленный родитель вжимался в крепкую грудь сына и тоже плакал. И не только оттого, что его мальчика отпустили из лагеря и что он выжил, а еще и потому, что плюсовал к своему отпрыску счастье собственной состоятельности, пусть через сына, через его заимствование отцовского труда, Андрей Иратов впервые в жизни ощущал себя реализованным в собственном предназначении, а стало быть, и в мужском состоялся. Золотая медаль в Токио!
Надо отдать должное – Иратов со времени приемных экзаменов в МАРХИ больше никогда не пользовался отцовскими трудами. Его постепенно затягивала сокрытая гармония, и башню «Саморез» он уже сам спроектировал. Видно, там, наверху, талант был передан от отца к сыну, но куда масштабнее оказалось дарование младшего Иратова.
Ближе к ночи он набрал номер телефона Алевтины Воронцовой. Потерянное сердце молодого человека почти замерло от предвкушения сиплого голоса 55-летней матери его будущего ребенка, но трубку подняла не она – ответил голос незнакомого мужчины:
– Кто ее спрашивает?
– Муж…
– Какой муж? Она не замужем!
– Гражданский.
– А-а, гражданин Иратов?
– Я уже товарищ! У меня паспорт в кармане. Вы кто?
– Приезжайте! – разрешил голос. – Приезжайте сюда немедленно, товарищ!..
В квартире Алевтины Воронцовой оказалось много народу, все курили, в том числе и фотограф, снимающий каждый предмет обстановки. Лужа еще не запекшейся крови отражала резкий свет люстры.
– Капитан госбезопасности Фотий Прыткий! – представился человек со знакомой физиономией. – Это я с вами разговаривал.
– А что случилось? Мы знакомы?
– Дело в том, – начал Прыткий, – что два часа назад Алевтину Воронцову смертельно ранили…
– Блядь! – не поверил Иратов. – Как – ранили? Убили, если смертельно! Так понимать?
– Ранили, если быть точным. Умирая, она смогла доползти до телефона и сообщить имя убийцы.
– Я только что из Владимирлага. Последние часы был у родителей. Подтвердят…
– Вас никто не подозревает, товарищ.
– Блядь!!!
– Алевтину Воронцову смертельно ранил некий Жанис Петерсон, кстати ваш коллега.
– Какой коллега?! Из МАРХИ, архитектор? Блатной?
– Валютчик, как и вы, этот Петерсон… Три раза ударил пожилую женщину по голове молотком.
– Да, припоминаю что-то… Когда-то Алевтина упоминала это имя… И что сейчас?
– Сейчас врачи борются за спасение жизни ребенка. – Фотий Прыткий отошел на секунду, что-то прошептал в ухо коллеге, а потом вернулся к ошарашенному происходящим Иратову. – А помните ваш первый приход в валютный магазин несколько лет назад?
Арсений посмотрел на офицера вопросительно.
– Вспоминайте!
– Я вас узнал! Вы комитетчик из того магазина! На Васильевской?
– Точно так…
– А теперь вы…
– А теперь, Арсений Андреевич, – сказал Прыткий, – я следователь по особо важным государственным делам.
– Поздравляю.
– А карьера моя началась именно с вас. Кто бы мог подумать! Думал, что навсегда в смотрителях – деревенский парень из-под Вязьмы, простых кровей, но, когда срисовал вас и мое руководство уяснило, что вы не мелкий деляга, а рыба, быстро набирающая вес, рыба-кит почти, – тогда меня повысили и перевели в Шереметьево, в дьюти-фри, там я уже в мониторы смотрел, слежку приставил, выявил все ваши схроны и заначки… Помните Алексея?
Иратов затряс лохматой головой – столько информации за короткое время:
– Я многих Алексеев знаю.
– Ну Алексей, Лехой кликали свои. Припоминаете? Бармен из кафе «Лира».
– Что-то такое…
– Купил все же, идиот, дачу Зыкиной! Простой бармен – и дача любимицы Леонида Ильича!.. Когда его брали, выволакивая из озера, он обгадился. Извините за подробность. В СИЗО Леха обломался сразу, от страха у него что-то с головой случилось. Он все повторял, что у него яйца изо льда… Срок ему определили пожизненный, но не в суде, а в психиатрической лечебнице. В Кащенко теперь его яйца отогревают…
– И зачем вы мне об этом? Пытаетесь пугать? Это странно, учитывая, откуда я прибыл. Да и на ледяные яйца я кладу с теплым прибором. У меня обыкновенные, а у вас?
– Что вы, – успокоил Прыткий. – Я только для информации! – Фотий раскурил сигарету, жадно затянулся и продолжил: – А Машеньку помните? Ну, продавщицу из нашей валютки? Красотку, которую вы той же ночью, прикинувшись иностранцем, отодрали, так сказать, во все дыры?
– Машенька, – проговорил Иратов, уносясь в прошлое. Это прошлое взошло в его воображении и заставило улыбнуться.
– Вспомнили? Вижу, вспомнили!.. Так вот, Машеньку на следующий день за блядство взашей из системы – благодаря вам. А она, бедная, не знала, что вы отечественный персонаж, потому выперли со статьей. А следом из комсомола и… Никуда не брали на работу с таким клеймом, а Машенька беременна была. Родила в полной нищете. Ребенка забрала опека. Драма для МХАТа…
– Как вас там? – прервал комитетчика Иратов. – Фокий…
– Фотий Прыткий, с вашего позволения…
– Что вы мне тут Достоевского разыгрываете? Блядь, Порфирий Петрович нашелся!.. Вы на себя в зеркало смотрели когда-нибудь, по чесноку? С вашей физиономией вяземской, уж простите, только за мониторами и сидеть! А если вам нужен Раскольников, так ловите этого, Петерсона! Он Алевтину по башке молотком, не я! Давайте адрес больницы!
– Сейчас дам, – пообещал Прыткий. – Но на места ваших заначек уже выехали специалисты для изъятия. Алевтина умерла – кто теперь защитит? Новое дело, а там и новый срок! Уж я постараюсь, поверьте!
– И звание внеочередное? – усмехнулся Иратов.
– Не без этого…
– Шибздец тебе, Фотий!
– Что-то я вас не понимаю, Арсений Андреевич. Как раз вам эта милая участь и уготовлена!
– Все заначки уже давно по другим местам заныканы! Алевтина постаралась перед смертью. Письмо от нее было на праздник. Сейчас уже можно сказать, коли копыта двинула. Воронцова жизнь нашего ребенка обеспечивала. Так что, Фокий, вернешься ты в валютку соглядатаем и без звезды! А может, и вовсе на хуй пошлют! И Машеньку, сука, уморил напрасно.
Прыткий умел держать удар, только уши покраснели расплавленным металлом.
– А знаете, за что Петерсон Воронцову молотком забил?
– Это ваше дело – знать! А мне пора!
– Ваша гражданская жена с этим Петерсоном, как и с вами, работала… На крючке держала, принуждая, как вы там называете это – пистоны ставить? Все накопленное латышом перепрятала и шантажировала тонкую балтийскую душу… Вероятность, что ребенок ваш, так невысока! Кроме вас, иратовых и петерсонов, она со столькими работала!
В ответ Иратов искренне расхохотался. Дал себе возможность и похрюкать в удовольствие.
– Ну и мудак ты, Фотий! Был бы туалет валютный, туда бы и определили!.. Ты даже не понимаешь сейчас, просто не допираешь, как я счастлив, что латыш завалил эту старую суку! Не он – так я бы собственноручно это сделал. Только бы сто раз ей по башке молотком дал! Ставить пистоны старым гэбэшницам не мое призвание. И до выблядка ее мне дела нет. Так что свобода, Прыткий, свобода!!! Давай адрес, мудила!..
Иратов съездил в больницу, но Воронцову ему не показали. Уходя длинными коридорами, он наткнулся на палату со спящими новорожденными. Хотел пройти мимо, но, коротко остановившись, вдруг увидел через огромное стекло крошечную ножку ребенка с привязанной к розовой пятке бирочкой, сделанной из разрезанной клеенки, на которой синей шариковой ручкой было четко выведено: «Иратов»…