Иратов съездил в больницу, но Воронцову ему не показали. Уходя длинными коридорами, он наткнулся на палату со спящими новорожденными. Хотел пройти мимо, но, коротко остановившись, вдруг увидел через огромное стекло крошечную ножку ребенка с привязанной к розовой пятке бирочкой, сделанной из разрезанной клеенки, на которой синей шариковой ручкой было четко выведено: «Иратов»…
7Вагон, в котором Эжен отправился в Москву, был переполнен, в нем было холодно и нестерпимо пахло кислым.
До Судогды молодого человека довез рыжий Шурка, болезный с похмелья, но подозрительный, как мелкая собачонка, посаженная на цепь вместо алабая сторожить хозяйский дом.
– Какой такой родственник? – учинил допрос возничий.
– Это лошадь? – поинтересовался Эжен, игнорируя вопрос рыжего.
– Она и есть! Кобыла. А ты что, городской? И лошадей не видел?
– Старая, – заключил молодой человек.
– Еще походит, – уверил спутника возничий. – Откуда у Алиски в городе родственники?
– Они у нее еще и в США имеются.
– Эх ты!.. Заливаешь!..
– Еще в конце девятнадцатого века Алискин пращур переселился в Техас, затем придумал телевизор, автомобиль и паровоз. Все запатентовал и стал миллиардером. Наследники в каждом поколении приумножили капиталы, а его прапраправнучка Жаклин Кеннеди оказалась бездетной, так что Алиске могут перейти огромные деньги. Ну, конечно, после смерти Жаклин.
Врет городской! – напрягся рыжий, забывший о своем тяжелом похмелье. Али не врет?.. А не врет, так надо к бабке Ксении первым подкатить, чтобы она после смерти этой Жаклин ему молодую лошадь дала в долгосрочную аренду. Платить деревенским капиталистам он, конечно, не станет, у них денег что блох на собаке. Может, у Ксении и денег занять, полста тысяч рублев, и не отдавать?.. Еще Шурка одним вопросом задался: что лучше для него – чтобы городской соврал про родственника из США или правду сказал? В одном случае будут новая лошадь и бабки, но и Ксения с Алиской вознесутся до небес, швыряя деньгами в степачевском магазине. А заслужили ли они такое богатство? Чем эти бабы лучше других и его, Шурки?.. Нет!.. Пусть лучше врет городской, решил рыжий. Черт с ней, с новой лошадью, с миллионами, пусть остается все как было! Нам никаких потрясений не нужно, революций капиталистических не потерпим, а на США сбросим атомную бомбу. Мужик сказал – мужик сделал!
– Сам-то кем будешь?
– Я же сказал, что родственник. – Эжен спрыгнул с саней и пошел рядом, поглаживая старую кобылу по крупу. Лошадь радостно взмахивала хвостом, приветствуя хорошее отношение к лошадям.
– Кем работаешь? – уточнил рыжий.
– Студент я.
– И на кого учишься, студент?
– На ученого.
– Так ученые щас что нищие.
– Призвания не изменишь…
Шурке больше не хотелось балакать с Алискиным гостем, он тоже соскочил с саней и развернул свою фигуру по ветру. Расстегнул штаны, дабы отторгнуть из себя лишнюю жидкость, но через секунду закричал на всю округу благим матом:
– А-а-а-а-а-а!!! Да шоб я еще незнакомую самогонку пил!!! Паленая самогонка, едрить-колотить! Белку схватил! Помираю-у-у-у!.. Мать ее через плечо!.. – потом вдруг стих и побежал догонять сани, придерживая расстегнутые штаны обеими руками. – Слышь, студент!..
– Чего тебе? – обернулся Эжен к возничему. – Чего орал?
– Ты ж ученый!..
– Пока студент.
– Погоди, студент! Гляди-ка! – Шурка остановился, опустил трясущиеся руки по швам – и штаны упали прямо на его валенки, обнажив низ живота. – О как!
– И чего?
– Видишь или нет?
Эжен смотрел на белое подбрюшье возничего:
– Вижу.
– У меня правда хрен пропал или белочкины глюки?
– Хрен пропал, – подтвердил молодой человек и стал подниматься в горку к автобусной остановке. А Шурка побежал догонять лошадь, которая успела развернуться к дому, и орал нечеловеческим голосом в сторону леса:
– Кому не спится в ночь глухую?!!
А эхо ему отвечало неприличное…
В поезде Эжену стало нехорошо. Не хватало кислорода, нестерпимо воняло немытым человеческим телом. Кто-то ел вареные яйца, кто-то жвачку жевал, заглушая мятой перегар. Орали малые дети, а одна из молодых мамок без всякого стеснения кормила дитя большой рыжей грудью.
Эжен боялся потерять сознание, особенно в таком месте. Он терпел, но до Москвы еще добрых полтора часа мучиться. Поезд дернулся, его сдавили с разных сторон, и из носу пошла кровь.
– Эй, сопливый! Вали отседа в тамбур! – приказал какой-то битюг с мордой питбуля. – А то всех перепачкаешь здесь. Расступитесь, граждане!
Согласная толпа вытеснила Эжена в тамбур, он утирал рукавом пальто льющуюся кровь, не вызывая никакого интереса у курильщиков. От сигаретного дыма его внутренности крутило, словно на вертеле, в глазах помутилось, но его поддержал под руку небольшого роста мужичок и вывел в переход между вагонами.
– Блюй, – посоветовал он, одновременно рыская по карманам Эжена. – Блюй, малой!
Эжена стошнило какой-то зеленой субстанцией, но почти тотчас стало легче. Он глубоко задышал морозным воздухом, а от лязга колес прояснилось в голове.
Между тем мужичок обнаружил у молодого человека лишь металлические деньги, рублей на двести, и больше ничего.
Ни документов, ни лопатника, даже ключи от квартиры отсутствовали… Мужик обозлился на неудачу и, ударив обобранного лоха свинчаткой по затылку, скрылся в вагоне в поисках следующей жертвы.
Бессознательным Эжен прибыл в столицу России город Москву. Кто-то позвонил на выходе в полицию, и его полумертвое тело оттащили в привокзальный ОВД.
Дежурный старшина по фамилии Кипа, пятидесяти восьми лет от роду, ругнул двух сержантов, притащивших пьяного в отделение.
– Да не пьяный вроде, – пожал плечами младший наряда. – Не пахнет.
– Загашенный?
– Хер его знает! – ответил старший наряда. – Рожа в крови – может, его по носу стукнули?
– Так какого рожна вы скорую не вызвали?! Че я с ним здесь делать буду?
– Михалыч, – попросил старший, – вызови ты скорую, на перроне он бы замерз.
Потап Михалыч Кипа работал в отделении Курского вокзала тридцать восемь лет. Отслужил армию и был направлен на ментовскую работу. Времена тогда были спокойные, бандитизм отсутствовал, только карманники, разбойники и каталы промышляли по поездам. Зарплата была ничего, и Михалыч, пригревшись в отделении, так и проработал дежурным почти четыре десятка лет. Дослужившись до старшего сержанта, он женился на вокзальной аптекарше, и родили они двоих детей. А недавно старшина Кипа стал четырежды дедом. Нрав дежурный имел спокойный, сторонился беззакония, творимого новыми ментами, не встревал с нравоучениями, а потому все относились к нему как к батьке и подкидывали деньжат, добытых с беспредела. Кипа денег не чурался, вкладывал их во внуков и отпускную рыбалку.
– Бог с вами, – согласился старшина. – Скорую вызову, а вы его пока в обезьянник определите. И сгоните там с нар таджиков на пол. Малого вместо черных положите. Только голову приподнимите.
– Без базара! – согласился наряд.
Через два часа прибыла скорая, констатировавшая у молодого человека травму черепа. Эжена тотчас погрузили на носилки, затем в реанимобиль и под завывание сирен доставили в 1-ю Градскую. В приемном покое молодого человека переместили на каталку, откатили на второй этаж и оставили в очереди на МРТ. Еще через два часа мозг Эжена отсканировали, не найдя ничего критичного, лишь легкое сотрясение, и то под вопросом.
– А чего он без сознания? – спросила ассистентка врача.
– Возьми нашатырь и сунь ему под нос.
Ассистентка Лиля Золотова работала в травме лишь третий месяц, а уже такого насмотрелась, чего в фильмах ужасов не увидишь. На прошлой неделе тетку привезли с пельменного завода. Она попала на лопасти громадной мясорубки, вращающиеся с огромной скоростью. В больницу доставили кровавый кусок мяса с открытыми глазами. Все кости были перемолоты, голова смята, будто катком по ней проехали, грудная клетка вскрыта, а в ней обнаженное сердце, прекрасное и бьется ритмично, как у здорового человека. Врачи молча исполняли свои обязанности, что-то вкалывали шприцами в фарш, шили артерии и вены, дренажировали кровь отсосом – в общем, работали до конца. Мозговой активности – ноль, собственно говоря, там и мозга-то не было, лишь серая кашица, а люди работают уже два часа. И сердце пострадавшей стучит так же ритмично – 60 ударов в минуту. А давление измерить возможности нет, так как и ноги и руки отсутствуют. Они вновь и вновь шили, все так же молча, – и так семь часов кряду. Наконец необъяснимое подошло к концу: красивое сердце, похожее на тюльпан, затрепыхалось, изменило цвет с красного на лиловый – и остановилось. Его пытались реанимировать разрядами электричества, но все тщетно. Хирург объявил время смерти, и только после этого операционная впервые за время своего существования услышала такое великолепие хорового исполнения матерных ругательств. Семь часов хирурги делали напрасную работу, абсолютно точно понимая, что сделать ничего невозможно. Но сердце-то билось зачем-то!..
Хирург сообщил мужу о смерти жены, тот расплакался, но не от жалости к себе, а от сострадания к четырем осиротевшим дочерям в возрасте от пяти до четырнадцати лет:
– Как же они без матери?!
Вот для чего билось сердце – для детей, понял хирург и отправился на празднование дня рождения пухленькой ординаторши из третьего отделения.
Ассистентка Лиля подошла к пациенту и сунула к его носу ватку, обильно политую нашатырем. Молодой человек дернул ноздрями, затем, искривившись лицом, открыл глаза и оттолкнул Лилину руку.
– Вы меня слышите? – справилась она у больного, заглядывая ему в самые зрачки.
– Слышу, – слабым голосом подтвердил Эжен, вращая глазами, пытаясь понять, где он.
– Вы в больнице, – успокаивала Лиля. – Вас ударили чем-то тяжелым по голове. Вы понимаете меня? – Он кивнул. – Но с вами все будет хорошо! К счастью, тяжелых травм нет!
А через мгновение Лиля рассмотрела пациента, его необыкновенную красоту лица с большими глазищами, которые притягивали черными космическими дырами, где пропадает все и вся без разбора. И Лилю притянул к себе загадочный космос. Девушка мгновенно ощутила прилив любовной химии и, будь она одна в помещении, непременно бы поцеловала юношу в самые губы – или укусила бы… Превратившись в нежность, она объявила, что сама отвезет пациента в палату и передаст его заведующему профильного отделения.
Ассистентка вкатила каталку в грузовой лифт и нажала кнопку.
– Ты так добра, – поблагодарил Эжен.
Лиля почувствовала необыкновенный аромат его дыхания – немного похожий на ладан, но с примешанными к нему иными, сводящими с ума компонентами. Она сама чуть было не лишилась чувств, но удержалась.
– Так вот сразу и на «ты»? – Молодая женщина хотела сложить обиженные губки гузкой, наморщить лобик, но не смогла, а вместо этого заулыбалась и позволила: – Можно и на «ты»! И как же тебя зовут, загадочный мальчик?
– Эжен.
– А я Лиля.
Он смог самостоятельно перебраться с каталки на кровать, снять черные одежды и переодеться в больничную пижаму, а Лиля, присев на краешек матраса, ободрила молодого человека, пообещав, что силы скоро вернутся, а она будет его навещать.
– Ты ведь не против?
– А можно попросить что-нибудь поесть? Или чаю?
– Конечно. Сейчас!
Девушка деловым шагом вышла из палаты и поговорила с дежурным ординатором Петей Савушкиным тет-а-тет. Она училась с ним в меде, он даже пытался ухаживать за ней, но как-то не случилось, а потом будущий психоневролог, окрутив Петю, женила его на себе, после чего он стал смахивать на пациента психиатрической больницы.
– Петя, – строго наказывала Лиля, – его нужно покормить!
– Ужин в семь, – отозвался в заложенный нос Савушкин.
– Еду я скоро принесу. Ты, пожалуйста, следи за ним!
– А что он, особенный? И что ты командуешь здесь?
– Особенный!
– Особенней, чем я? – Петя сделал разочарованные глаза и чихнул.
– Для меня – да. А ты женат на психиаторше. И надень маску, у тебя полное отделение!
– Эти сволочи меня и заразили!
– Петя, ты меня понял? Последи за ним, родненький!
– Родственник? – смягчился Савушкин от слова «родненький».
– Ага… Я побежала?
– Беги, Золотова, беги!
Ассистентка юркнула к лестнице, а Петя Савушкин, вспомнив свою жену и сравнив ее с однокурсницей, грустно вздохнул и поплелся глядеть на Лилькиного родственника.
Постояв в дверях палаты, окинув контингент суровым взглядом, кашлянул грозно, чтобы знали – главный здесь, и лишь потом степенно проследовал к кровати только что поступившего пациента:
– Ну-с, как у нас дела?
От этого «ну-с» Савушкина самого передернуло. Ведь не чеховские времена! А впрочем, лицо Лилькиного протеже, бледное, с чахоточным блеском в глазах, как раз казалось выловленным из тех времен.
– Немного голова болит, – признался Эжен.
– Травм особых нет, – успокоил Петя. – Вот эта таблеточка вам поможет, а пока давайте заполним приемный лист. – Ваша фамилия?
Молодой человек задумался, напрягся, сморщив лоб, и у него опять пошла носом кровь. Врач достал из кармана кусок чистой марли и, промокнув ею кровь, велел запрокинуть голову.
– Повторите вопрос, – попросил Эжен.
– Напрягаться не надо, вопросы отложим, а сейчас давление померим. – Савушкин включил аппарат и затянул на предплечье манжету.
– Меня зовут Эжен, – назвался пациент.
– Сейчас помолчите… Дышите спокойно, расслабьтесь!.. – быстро нагнал резиновой грушей воздуху, приставил стетоскоп и послушал ритм пульса. – Ну, все вроде нормально, сто двадцать на восемьдесят. Пульс учащенный только. А кровь от дистонии. Фрукты едите?
– Нет…
– Мясо, сыры?
– Нет.
– Что же тогда?
Эжен подумал недолго и ответил:
– Картошку… И молоко…
– Студент, что ли?
– Студент.
– Ха! – обрадовался Савушкин. – И я был студентом! И тоже бедным. Но, как говорится, бедность не порок! Лилька тебя подкормит. Эх, как она вкусно готовит, – мечтательно сказал Петя. – Какие котлетки, рулетики, пирожки! Зачем в мед пошла! Лучше бы дома сидела и мужа радовала.
Пациент от кулинарного повествования заметно побледнел и чуть было опять не отправился в обморок. Но здесь как раз вернулась Лилька с сумкой, отослала Савушкина за ненадобностью в ординаторскую и, раскладывая на тумбочке завернутую в фольгу еду, приговаривала:
– Вот, на здоровье!
Эжен ел с такой скоростью, будто от этого зависела жизнь его. Откусив от котлеты половину, одобрительно кивая в сторону Лильки, он коротко жевал и глотал. Затем принялся за хваленные Савушкиным пирожки с яйцом и гусиными шкварками, а салатики разные, с тончайшим вкусом приготовленные, проскочили в желудок молниеносно.
– Нравится? – спросила Лиля.
– Пирожки тобой пахнут.
Она покраснела:
– Как так – мной?
Почти насытившийся, Эжен пояснил:
– Молекулы твоего тела попадают в приготовленную тобой еду, а потом в меня. Я чувствую каждую. Мне кажется, что именно отсюда пошло выражение «путь к сердцу мужчины лежит через желудок». Вместе с едой, приготовленной женой, он ежедневно поглощает и саму жену в гомеопатических дозах, а потому не может покинуть ее, так как она становится его наркотиком. Хотя, как правило, мужья редко любят своих жен. Мужу просто надо ее сожрать целиком!
– Ты на кого учишься? – спросила Лилька, слегка удивленная нафантазированным актом каннибализма. – И сколько тебе лет?
– По инженерной части я. А лет мне столько, сколько тебе нужно.
Она не поняла про возраст, но спонтанно решила попроситься сегодня на ночное дежурство. Она смотрела, как лицо Эжена постепенно розовеет, щеки его окрашиваются багровым закатом, а губы напухают, источая теперь не ладан, а что-то совсем неизвестное. Лиля взяла себя в руки и, как медицинский работник, проанализировав едва уловимые процессы, происходящие в ее носу, дала точный ответ:
– Это феромоны.
– Что? – не понял молодой человек.
– Наелся? – спросила она, чувствуя, как бюстгальтер под медицинским халатом стал неожиданно ей мал. Чашечки бельевого аксессуара приподнялись, показывая молодому человеку голубого цвета кружева.
– Спасибо.
– Благодарить будешь позже, набирайся сил! – хитро улыбнулась Лилька, не скрывая одернула лифчик и, мучаясь активным кружением бабочек в животе, вышла из палаты.
Все медицинские работники довольно циничные люди. Это профессиональная защита, которую еще студентами они перенимают от своих педагогов. Невозможно сострадать всем болезным и умирающим, никакие мозг и сердце этого не выдержат, просто сгорит душа дотла. Сострадать можно только своим близким и родным, на большее организм не рассчитан. К тому же сострадание – это эмоция, исходящая от сердца, а где сердцем думаешь, там жди беды. Разум человеческий, очищенный от эмоций, почти всегда принимает нужное решение. Ибо разум – единственное, что нас отличает от всего живущего.
Но если ты уже стал профессиональным циником, то так и относишься ко всему, тебя окружающему.
Лилька была продуктом своих педагогов и медицины, рассусоливать разучилась, романтику разлюбила навеки и формулировала свои желания четко.
Спускаясь на лифте в общую хирургию, она определилась наверняка, что хочет этого мальчика любить физически, несмотря на его философские причуды. Она вспомнила аромат его феромонов, пожонглировала ими на язычке, и в глазах вновь помутилось.
Она пришла за ним в двенадцатом часу, разбудила, погладив тыльной стороной ладони щеку, приставив пальчик к губам – «тсс…» – и, наклонившись к уху, дотронувшись до него носиком, жарко прошептала:
– Пошли!..
Не спрашивая, куда и зачем, Эжен поднялся с кровати и быстрыми шагами пошел следом за Лилей.
Девушка к этой встрече готовилась тщательно, со скандалом напросившись на внеочередное дежурство. Она застелила в ординаторской кушетку, поставила на тумбочку сладкое шампанское и фрукты, за которыми гоняла в магазин санитара, простояла в душе с полчаса, брея скальпелем ноги, проверила подмышки, чуть подправила внизу живота свою бабочку, затем намазалась французским кремом с едва уловимым запахом дикой японской вишни и лишь потом надела медицинский халат на голое тело. Она была невероятно взволнованна, так как предполагала в своем избраннике неопытность и бесхитростность. Она хотела обучить его всему, что умела, а Лиля, как она сама о себе думала, умела многое.