И вот теперь, стремясь любой ценой доказать обратное, он схватил плеть и, размахнувшись, неловко, но истово хлестнул себя по плечам.
Чудилось, это был свитый из огненных нитей бич, коим в аду истязают грешников! Гвидо торопливо, чтобы не успеть ощутить боль, размахнулся, ударил снова. И тут двойная боль настигла его. Она была такова, что монах не смог сдержать крика. Вопль его отразился от свода, от стен – и вернулся к нему легким, звенящим эхом:
– Не надо! Не делай этого, не надо!..
Гвидо с трудом разлепил мокрые от слез ресницы – и остолбенел: перед ним снова была она!
* * *По-прежнему обнаженная, незнакомка держала в руке свечу, и золотистые отблески освещали ее бледное и нежное лицо, пробегали по стройному телу, играли в спутанных волосах, и Гвидо, потрясенный неожиданным возвращением видения, еще больше изумился тому, что лицо ее, волосы и тело были вовсе не серебряные, лунные, потусторонние, а самые обыкновенные, живого, теплого оттенка.
Нет. Не обыкновенные. Прекрасные…
Незнакомка показалась ему еще прекраснее, чем прежде, ибо черты ее не были больше чертами расчетливой, холодной искусительницы: они озарялись не только огоньком свечи, но и внутренним светом духовного смятения, сочувствия, жалости – и Гвидо с чувством, близким к умоисступлению, вдруг понял, что это он вызвал в ней эти чувства.
Он! Гвидо Орландини, сначала – маленький изгой, потом – тщеславный монашек, вызывающий лишь снисходительное пренебрежение сильных мира сего! Это на нем, падшем и покинутом богом, сейчас сосредоточивались чувства прекрасного создания – чувства столь сильные, что искренность их Гвидо ощущал как легкие, нежные прикосновения к своему телу.
В последнем, почти безотчетном усилии страха он взметнул плеть, но девушка рванулась вперед и припала к нему, так что плеть неминуемо ожгла бы и ее тело, но Гвидо успел опустить руку.
Плеть тут же упала… А рука повисла, будто вся сила жизни ушла из нее. Да и весь он ослабел настолько, что едва мог стоять, едва мог разомкнуть губы и шепнуть:
– Изыди… дьяволица!
Она отпрянула, и Гвидо был пронзен как молнией мгновенным ужасом от того, что она исчезнет сейчас вместе с огоньком своей свечи. Но девушка не исчезла, не отошла – просто откинула голову, чтобы заглянуть в его лицо (они были почти одного роста). Всмотревшись в его измученные глаза, она тихо улыбнулась и шепнула:
– Нет, нет. Я не дьяволица, не бойся. Видишь? – И торопливо перекрестилась. – Я живая, я женщина!
Живая? Женщина?! Так вот оно что! Боль от грехопадения, боль от ран, боль от перенесенного унижения слились в единую силу и мгновенно превратили Гвидо в некое существо, объятое враз яростью и облегчением, в субстанцию, еще не ведающую, что она – лед или пламень. Душа разрывалась… с неистовым криком Гвидо вновь взметнул плеть и обрушил ее на точеные белые плечи, выступавшие из тьмы… те самые плечи, которые он недавно обнимал.
Незнакомка вскрикнула пронзительно, возмущенно, однако не отпрянула, не бросилась прочь, а придвинулась еще ближе, припала к нему, обняла, прильнула…
И карающая плеть снова выпала из онемевших пальцев. Запах ее волос, ее тела опьянил, опутал дурманящей сетью. Он ощущал касание ее часто дышащей груди, видел спутанные золотистые кудряшки, видел кровоточащую полоску на ее плече… Попытался коснуться следа, но незнакомка задрожала, издала протестующий стон.
Ей больно. Больно! Сознание этого отрезвило Гвидо. Она и впрямь живая. Женщина…
«Женщина… Но ведь это и есть – дьяволица!» – простонал кто-то внутри Гвидо. Простонал – и умолк, а с души отлегло: словно бы все его прежние представления о «сосуде скудельном» изверглись из сердца и развеялись в воздухе. Гвидо даже смог перевести дыхание и улыбнуться, и даже боль, чудится, отпустила.
Женщина. Значит, не зря он в первое мгновение посылал ее к Джироламо. Бедняжка, верно, и впрямь ошиблась в потайных переходах (теперь он понимал, что она, конечно, проникла в его покои через какую-то необычайно хитрую секретную дверь, обнаружить которую непосвященный не сможет никогда!) и забрела не в ту келью, так что все ее дивное эротическое представление предназначалось совсем другому зрителю. Это перед Джироламо она должна была лежать, разведя ноги так, что роса, окроплявшая цветок ее женственности, сияла в лунном свете подобно бриллиантовым искрам. Это Джироламо должны были свести с ума трепетные движения ее руки. Это ему адресовался нетерпеливый, томительный шепот: «Иди ко мне!» Это руки Джироламо, это естество Джироламо должны были…
Нет!
С губ ли Гвидо сорвался крик, или это «Нет!» исторгло все его существо, потрясенное взрывом мучительной ревности?
Нет. Только не это. Жирные руки Джироламо, мокрые губы Джироламо, изъязвленная плоть Джироламо – и эта живая, вздыхающая, сияющая красота?
Нет. Она досталась Гвидо (какое имеет значение, по воле неба или земли!), она принадлежит ему, и он не отпустит ее. Не отдаст! Никому не отдаст! Никогда.
Осторожно, стараясь не задеть кровоточащей полосы, Гвидо обнял девушку. Она испуганно вздрогнула. Она ведь не знала, что Гвидо больше никогда не причинит ей боль. Не посмеет! Уж лучше он будет мучить самого себя!
И, наверное, она почувствовала это, потому что напряженное тело ее расслабилось и доверчиво прильнуло к Гвидо, как бы сливаясь с ним всеми своими чудными изгибами. Ему нестерпимо захотелось снова увидеть ее лицо, и, как бы почувствовав это, она подняла голову и посмотрела на него почти неразличимыми в темноте, странно мерцающими глазами. Губы ее дрогнули… это был еще не шепот, а как бы его предвестие, но все существо Гвидо затрепетало в ожидании этих слов.
Вдруг глаза девушки расширились. Она смотрела на что-то за спиной Гвидо. И когда судорога прошла по ее телу, передавшись ему, он, еще не зная, что произошло, испытал прилив мгновенного, мучительного отчаяния, вдруг поняв: он потерял ее, потерял навеки!.. И это чувство ужаса было даже сильнее того потрясения, которое он испытал, услышав за спиной душераздирающий вопль:
– Смотрите! О, смотрите!
Гвидо обернулся.
Цецилия Феррари, и отец Балтазар из монастыря Сан-Стефано, и толпа полуодетых монахинь, воздевающих свои наперсные кресты, как бы сторонясь греха, и еще какие-то люди в сутанах… И все кричали, кричали… До Гвидо донесся язвительный голос отца Балтазара:
– Если не ошибаюсь, вы приехали сюда, чтобы уличить нас всех в распутстве, брат мой?
Он обращался к Гвидо? Нет, к Джироламо.
Джироламо тоже был здесь – смотрел на своего секретаря остановившимися, выпученными глазами. Какое-то время он стоял недвижимо, потом ринулся вперед, оттащил девушку от Гвидо, грубо хватая ее своими жирными короткопалыми руками…
Гвидо не сопротивлялся. Стоял, будто пронзенный молнией, и не дрогнул даже тогда, когда человек в черном, с лицом, неразличимым под низко опущенным капюшоном, приблизился к нему и положил руку на его плечо со словами:
– Вы арестованы. Идите за мной.
Потом эти слова прозвучали еще раз – для нее.
Для нее.
15. Проделки этого Харона
Со времени основания Венеции Ponte dei Sospiri – мост Вздохов – возносится над узким каналом, упершись своими концами в стены зданий, стоящих на противоположных берегах. Мягкая, плавная линия его длинной крыши, увенчанной завитками, повторяет изгиб узорной арки, но в окна этого чудесного создания рук человеческих вбиты крепкие решетки.
Да, мост Вздохов вполне мог бы стать укрытием для влюбленных в непогоду, если бы… если бы он не соединял Дворец дожей со зданием тюрьмы Карчиери.
Потому-то такая тесная и мрачная лестница ведет к узкому пролету моста Вздохов.
И преступник, входя на мост, хоть на мгновение, но останавливается у зарешеченного окна, чтобы проститься с дневным светом, а часто и с самой жизнью. Что ж, лучшего места для последнего вдоха всей грудью нельзя и отыскать! Бесконечная даль лагун, залитых солнечным светом, открывается направо – с черточкою Лидо на краю, с Сан-Джорджо-Маджоре ближе… Гондолы скользят по лазурным каналам, несутся мимо, словно перламутром одетые облака. Изредка мелькнет птица… а там, впереди, по направлению черного и мрачного хода, уже тускло слезятся лампадки в руках суровых и молчаливых тюремщиков, уже слышится пронзительный визг дверных петель, щелканье железных замков и отдаленное, слабое позвякивание цепей…
Тюрьму Карчиери иногда называли Piombi – «Свинцовая», потому что ее крыша была покрыта свинцовыми листами и буквально раскалялась в жаркую пору. Но не меньшие муки ожидали узника и в подвалах Piombi.
Два человека неспешно продвигались в непроницаемой тьме подземного коридора, слабо рассеиваемой огнем фонаря.
Столь медленно шли они не потому, что плохо различали путь, поскольку могли идти хоть с закрытыми глазами, за долгие годы научившись видеть в темноте. И не зрелище холодного камня, сочащегося стылыми слезами подземных вод, не болезненные стоны, слышимые то здесь, то там, не визг цепей, не душераздирающие вопли, вдруг проносящиеся под низкими сводами, замедляли их путь. Нет, оба едва замечали, едва слышали все это. Если кто-то и думал, что в могиле лучше, чем в этих подвалах, то уж никак не эти двое… Тюремщики – а парочка относилась именно к этой разновидности человеческой породы – находили свою работу и место этой работы вполне привлекательными. Спешить? Но куда и зачем? Какая разница, сейчас или через час настигнет смерть того, к кому они направляются?.. Этим двоим приходилось бывать и палачами, а потому они были властны над своим временем. Как, впрочем, и над чужим.
Тюрьму Карчиери иногда называли Piombi – «Свинцовая», потому что ее крыша была покрыта свинцовыми листами и буквально раскалялась в жаркую пору. Но не меньшие муки ожидали узника и в подвалах Piombi.
Два человека неспешно продвигались в непроницаемой тьме подземного коридора, слабо рассеиваемой огнем фонаря.
Столь медленно шли они не потому, что плохо различали путь, поскольку могли идти хоть с закрытыми глазами, за долгие годы научившись видеть в темноте. И не зрелище холодного камня, сочащегося стылыми слезами подземных вод, не болезненные стоны, слышимые то здесь, то там, не визг цепей, не душераздирающие вопли, вдруг проносящиеся под низкими сводами, замедляли их путь. Нет, оба едва замечали, едва слышали все это. Если кто-то и думал, что в могиле лучше, чем в этих подвалах, то уж никак не эти двое… Тюремщики – а парочка относилась именно к этой разновидности человеческой породы – находили свою работу и место этой работы вполне привлекательными. Спешить? Но куда и зачем? Какая разница, сейчас или через час настигнет смерть того, к кому они направляются?.. Этим двоим приходилось бывать и палачами, а потому они были властны над своим временем. Как, впрочем, и над чужим.
Возможно, один из них и не отказался бы убыстрить шаг. Он был младше сотоварища лет на десять и служил в Карчиери недавно, так что кровь его еще не успела оледенеть и невольно бежала по жилам живее при мысли о том, как молода и хороша собой узница, к которой они идут. Бедняжку ждет смерть, это правда… но они-то останутся в живых, а значит, будет только справедливо, если оставят себе немножко приятных воспоминаний об этой хорошенькой преступнице. Беспокоился Паоло (так звали молодого тюремщика) лишь оттого, что Лука, его сотоварищ, обычно считал себя вправе – по старшинству! – первым иметь дело с женщинами, которые нет-нет да и перепадали в награду усердным служителям правосудия. Обычно Паоло терпеливо ждал; однако сегодня особенное нетерпение распаляло его чресла. Он робко надеялся, что, ежели Лука не торопится, значит, не больно-то хочет позабавиться. Может быть, плоть его поостыла и для задора он пожелает поглядеть, как исполняет свое дело молодой и горячий Паоло? Ну что же, тот обеспечит ему зажигательное зрелище! Правда, жаль бедняжку, у которой воспоминание о слюнявых губах и вялом отростке Луки будет последним в жизни. Но… но ведь никто не помешает Паоло сменить напарника и еще раз утешить узницу перед тем, как они задушат ее и вынесут тело, чтобы сбросить в канал?
Словом, мечты в голове Паоло роились самые радостные, и он ощутил себя так, словно вдруг споткнулся – и упал на черный, осклизлый пол, когда в камере их встретила не обезумевшая, рыдающая, готовая на все ради продления жизни женщина, а неподвижное тело, столь же холодное, как та каменная скамья, на которой оно лежало.
– Вот те на… – растерянно промямлил Паоло, а Лука злорадно хихикнул:
– Что, не выйдет сегодня почесаться задарма? Понапрасну губу раскатал?
– Будто б ты не раскатал! – огрызнулся Паоло, и Лука сокрушенно зашмыгал носом:
– Был грех! Да, не повезло… Померла!
– Неужто померла? – испугался Паоло. – А может, в бесчувствии? Говорят, с благородными это бывает.
– Да какая она благородная! – пренебрежительно хмыкнул Лука. – Распутная монашка. Нашел тоже благородную!
– Распутная монашка? – изумился Паоло. – Да за что же ее сюда одну, когда тут весь монастырь должен по лавкам сидеть, и не один монастырь?!
– Дура потому что – вот и очутилась здесь, – пояснил Лука. – Умные-то не попадаются! А эта, верно, спятила: мало ей показалось обыкновенных мужиков – захотела залезть под священника!
– А что, они разве этим не балуются? – удивленно спросил Паоло. – Я слышал, в Сан-Джорджо да и в других мужских монастырях такое творится…
– А ей, видать, мало было своих, – терпеливо ответил Лука. – Может, она их всех уже перепробовала, чего-нибудь свеженького захотелось. Знаешь, на кого она покусилась? На секретаря папского посланника!
– Да что ты говоришь?! – ужаснулся Паоло. – Самого папы римского?!
– Ага, вот именно. Сам я точно не знаю, но Марио, тот, что прислуживает писцам, говорил, мол, посланник этот прибыл из Рима для проверки благочестия в наших монастырях, да проверки никакой учинить не успел, потому что секретарь его в первую же ночь затащил к себе в келью эту девку и давай из нее бесов изгонять! Ходят слухи, будто она его всего высосала, ну и, чтоб снова взбодрить, стегала кнутом.
– Кнутом? – взвизгнул Паоло, и Лука принужден был сурово шикнуть на не в меру возбудившегося напарника:
– А ну, замолкни! Опасные разговоры!
– Я молчу, молчу! – жарко зашептал Паоло. – Только скажи, что с тем секретарем сделают? Марио не рассказывал?
Марио был в своей среде важным лицом, и знакомство с ним весьма льстило самолюбию Луки.
– Мне рассказывал, – подчеркнул он, как если бы беседы с Марио были для него самым обычным делом. – Не повезло бедняге. Сам понимаешь, из-за него вся эта затея с проверкой провалилась. Ну какая теперь может быть проверка?! Посланник папы с позором отбыл в Рим, а еще раньше наши-то снарядили туда донесение: ну и распутников, мол, вы прислали в нашу святую обитель!.. Ну а секретаря тут оставили ответ за все держать. Посланник же столь разъярился, что начал пить. Остановившись на постоялом дворе, он выпил сряду пять кружек вина с водой, и кружек столь больших, что каждая могла вместить три обыкновенные кружки. И что ты думаешь?! К вечеру того же дня помер! Кто врет, будто от злости, кто говорит – от какой-то необычной болезни, другие клянутся, что от воспаления горла. Как бы то ни было, наказание господне поразило его внезапно и быстро. Да и секретарю не поздоровилось… Лишился и сана, и бенефиций. А дальше как положено – надели рубище, дали в руки деревянное распятие, отвели в вечную тюрьму.
– Где же? – начал озираться Паоло. – В какой камере?
– Да не у нас! – отмахнулся Лука. – Если бы у нас, его бы хоть кормили! Бедолагу этого заточили в верхней келье того самого монастыря, который он осквернил своим блудодейством…
Паоло очень хотелось подпустить подходящую шпильку, он даже хихикнул возбужденно, однако побоялся прервать поток красноречия Луки и заставил себя замолчать.
– Двери в ту келью заложены наглухо, чтоб ни выйти из нее, ни войти никто не мог.
– Ни войти никто не мог? – вытаращив глаза, повторил Паоло. – Он, стало быть…
– Вот-вот, – сурово кивнул Лука. – Дана ему одна чаша воды и один ломоть хлеба, одна посудина масла и факел. А распоряжение от Совета инквизиторов такое: держать блудодея там замурованным, чтоб жил столько, сколько достанет продовольствия и сил.
– Сколько достанет продовольствия и сил… – эхом отозвался Паоло, вообразив себе жуткое зрелище медленного умирания. Впрочем, поскольку вся его служба тюремщика состояла именно в созерцании такого медленного умирания, он довольно скоро ободрился и с новым сожалением воззрился на простертое на лавке тело:
– Да, но с ней-то что делать?
– Как что делать? – пожал плечами Лука. – Померла так померла, нам же хлопот меньше. Бери ее за ноги, да пошли. Нет, лучше за плечи бери – ты помоложе, сил у тебя побольше.
– А ежели она только лишь в бесчувствии? – не унимался Паоло. – Ты не знаешь, когда баба в бесчувствии, с ней побаловаться-то можно, или как?
– Вот именно – побаловаться разве что, а не дело сделать! – фыркнул Лука. – Ну что за прок с такой бабы? Это же все равно что в дупло тыкаться или вот в дверную щель. Деревяшка – она и есть деревяшка. Впрочем, ежели невтерпеж – давай валяй. А я не буду, нет уж, спаси господи.
Только что Паоло был исполнен самого жаркого желания – и вдруг как рукой сняло! Немалую роль сыграло полное равнодушие Луки. Вот ежели бы он спорил, кто будет первым… А так – какой интерес? Да и, может, она и впрямь померла, вот только окоченеть не успела. С мертвой – ой нет, не надо. Поди, там внутри уже захолодало все. Лучше уж Паоло потратит десять-двадцать сольди на шлюху, зато не отморозит свою гордость.
– Ну хорошо, – кивнул он, хватая узницу за плечи. – Уже пошли, хватит тут стоять.
– Погоди, дай заверну. Что ж как попало дело делать? – Лука с ворчаньем развернул подобие савана – кусок грубого белого полотна – и накинул на тело. – Гляди голову замотай хорошенько!
«Вот еще, время терять, – подумал Паоло, все мысли которого теперь были в портовом кабачке, где собираются шлюхи. – Какая уж теперь разница?»
Конечно, хлопот своей небрежностью он себе наделал немало, потому что угол ткани все время норовил съехать с лица покойницы, а этого Лука никак не должен был заметить. Паоло так старательно удерживал предательский лоскут, что ничего вокруг не видел, устал как собака, и к тому времени, как они погрузили тело в лодку и добрались до укромного места на берегу лагуны, где издревле «хоронили» узников Карчиери, ему хотелось одного – поскорее отделаться от трупа. Однако надо было еще привязать камень к ногам.