Со слугами в Лицзяне дело обстояло плохо. Свободолюбивые и независимые наси не желали наниматься в услужение. Безработицы в том виде, в котором она существовала в других частях Китая или на Западе, здесь не было. Все наси, и городские, и деревенские, были прежде всего мелкими собственниками и во вторую очередь — торговцами, ремесленниками или работниками: на первом месте для них всегда оставались земли и хозяйство, унаследованное от предков. Городские жители, не хотевшие или не имевшие возможности самостоятельно возделывать свои поля и сады, перепоручали эти заботы дальним родственникам и друзьям. Однако мальчики из бедных крестьянских семей в неплодородных горных районах иногда готовы были наняться на работу в городе — в межсезонье или когда семье требовались дополнительные деньги на конкретную цель: строительство дома, покупку новых лошадей или скота, свадьбу или шаманский обряд. Из числа таких молодых людей мы и нанимали помощников для моего повара.
Сперва мы сообщали друзьям, что нам требуется слуга; затем нас извещали, что в деревне такой-то имеется молодой человек, готовый взяться за работу, после чего обсуждались условия найма — с упором на то, что обращаться с мальчиком будут предупредительно и вежливо. И наконец на пороге появлялся он сам в сопровождении отца или дяди. Мальчики эти были добрыми и работящими, и хотя иногда они были склонны обманывать по мелочам, мы закрывали на это глаза, чтобы сохранить в доме мир. Иногда, стосковавшись по родным, они сбегали, когда мой повар, не удержавшись, говорил им какие-нибудь гадости. «Мы ничем не хуже тебя! — кричали они в ответ. — Мы не рабы, у нас есть дом!» — после чего удирали. Их нельзя было считать бедняками в привычном нам смысле слова — они всегда могли рассчитывать на свое хозяйство, стол, постель и друзей, с которыми можно потанцевать, когда солнце закатывается за горы.
Как-то раз через месяц или два после приезда я гулял солнечным утром по улице и вышел на небольшую площадь, на которой росло старое тенистое дерево. С его ветвей, обвитых многолетними побегами, свисали огромные розовые цветы. Площадь заполнял одуряющий запах. Группка юношей-наси стояла под деревом, любуясь розами. Улыбаясь, они перевели взгляд на меня.
— Прекрасные цветы! — заметил я по-китайски. Мы тут же разговорились. Я заметил, что глаза у одного из юношей красные и опухшие.
— Пойдемте, я дам вам лекарство для глаз, — сказал я наконец.
— Но у нас с собой нет денег, — запротестовали юноши.
— Кто сказал, что мне нужны деньги?
— А где вы живете? — с сомнением спросили они.
— Сразу за горой, в У-то. Совсем близко, — заверил я их, и мы пошли ко мне. Я закапал юноше в глаза аргирол и выдал ему небольшой пузырек с собой.
Мои гости были потрясены.
— И денег не взяли! Вы к нам так добры! — поразились они.
Один из них — высокий, атлетически сложенный юноша с большими светлыми глазами и вьющимися каштановыми волосами — производил впечатление человека неглупого и был весьма дружелюбен. Я дал ему свою карточку, надписанную по-китайски. Он рассказал, что зовут его Ухань, а юноша с больными глазами — его двоюродный брат У Яоли. Живут они в деревне на другой стороне долины, у подножия восточной горной гряды, — и учатся в окружной школе, прибавил он. Рассыпаясь в благодарностях, мальчики ушли.
Через неделю Ухань принес мне горшочек меда и несколько свежих яиц.
— За лекарство я платы не возьму, — воспротивился я.
— Это не плата, — тепло улыбнулся он. — Мать посылает вам скромный подарок. Она благодарит вас за вашу доброту.
Ухань прибавил, что общение со мной доставляет ему удовольствие и он был бы рад со мной подружиться. Хотя он изо всех сил протестовал, я настоял, чтобы он остался на обед. Сопротивлялся он, как выяснилось позднее, из страха, что ему придется есть европейскую еду ножом и вилкой, пользоваться которыми он не умел. Когда вместо этого нам подали простой китайский обед и принесли палочки для еды, он совершенно успокоился и в ходе обеда даже начал вспоминать — сперва неуверенно — английский язык, которому его учили в школе. На самом деле по-английски он говорил довольно-таки неплохо. В конце мы договорились, что в следующее воскресенье я навещу их дом.
Я с большим нетерпением ждал визита. Мне предстояло впервые в жизни побывать в гостях в деревне наси. Многие знакомые говорили мне, что получить приглашение в крестьянский дом крайне непросто.
В воскресенье Ухань зашел за мной пораньше. Мы немедленно отправились в путь, сделав только одну остановку — в лавке г-жи Ли, где купили к обеду кувшин иньцзю. Выйдя из города, мы двинулись по главной дороге на Хэ-цзин, ведущей на юг. Вскоре дорога разветвилась, и, свернув налево, мы пошли между зеленых полей и вдоль благоухающих изгородей из роз и диких цветов. Навстречу нам попадались крестьяне с корзинками дров на спине, ведущие на рынок тяжело нагруженных лошадей. Все они знали Уханя и здоровались с ним. Его деревня находилась в пятнадцати ли от города, и мы добрались до нее за пару часов, остановившись по пути поболтать с монахами из буддистского храма на близлежащей горе. Деревня была маленькая, в несколько домов, выглядевших так же, как и городские, — единственным отличием были высокие козлы во дворах, на которых сушили перед обмолотом урожай.
Мать Уханя, добросердечная старушка, встретила нас радушной улыбкой и долго извинялась за свое незнание китайского языка. Ухань провел меня в главную комнату и предложил сесть на скамеечку. Он был единственным сыном — отец его давно умер. Хозяйство они вели вдвоем с матерью, пользуясь при необходимости помощью родственников и соседей. Они держали пару быков, трех лошадей, а также свиней и кур. В углу была привязана маленькая злобная собачка. Меня провели на верхний этаж, где на полу высились груды золотистой пшеницы и небольшие холмики чечевицы и гороха. Там и сям стояли огромные глиняные бочонки с рисом, мукой и маслом и горшки домашнего белого вина — жи. К стенам были прислонены пластины каменной соли величиной с тележные колеса. С потолочных балок свисали окорока и куски солонины. У окна стояли корзины с яйцами. Семья была полностью обеспечена продовольствием и для себя, и на продажу. Вскоре Ухань оставил меня одного и ушел помогать матери на кухне. Постепенно начали собираться другие гости — пришли У Яоли и другой двоюродный брат Уханя, У Цзя, отец и старший брат У Цзя, их товарищи по школе.
Обед готовился долго. Стол накрыли во дворе, где царила идеальная чистота. Для семейных застолий наси предпочитали пользоваться низкими столиками, вокруг которых рассаживались на узких скамеечках высотой в несколько дюймов. Обычные высокие прямоугольные столы использовались только в торжественных случаях. Обед начался с маленьких жареных рыбок — наподобие шпрот — и мастерски обжаренных ломтиков картофеля. Все подавалось в небольших мисочках. Далее последовали ломтики жареного цыпленка, жареные грецкие орехи, соленые утиные яйца, тушеные баклажаны, кислая капуста, ломтики ветчины и множество других вкусностей. Каждый раз, как мать выносила новое блюдо, я думал, что уж это наверняка последнее. Но не тут-то было — только мы заканчивали есть, как на столе появлялось что-нибудь еще. Обед сопровождался выпивкой, тостами и смехом. Я, как и Ухань, пил сладкое иньцзю. Другие гости предпочитали жи — крепкий пшеничный напиток, который по виду, вкусу и крепости больше всего напоминал джин. Наевшись досыта и слегка опьянев, я попросил мать Уханя, чтобы та не носила больше еды — обед и без того получился царский. В ответ она только улыбнулась: на кухне все еще что-то жарилось, и вскоре на столе возникли новые блюда. Наконец обед окончился тушеной свининой и куриным бульоном, к которым подали большую медную миску коричневого риса — наси едят его наравне с хлебом. Шлифованный белый рис подают только по праздникам в богатых домах, но коричневый рис вкуснее, хорошо насыщает и предохраняет от бери-бери.
После обеда гости постарше удалились, и Ухань предложил остальным прогуляться в горах. В нескольких шагах от дома начинался густой сосновый лес с вкраплениями самого разнообразного цветущего кустарника — в основном нескольких разновидностей рододендрона. Здесь росли и другие любопытные красивые цветы. Одно растение, попавшееся нам по пути, на местном языке называлось ламалазак и напоминало миниатюрную рождественскую елочку, увешанную красными и синими колокольчиками. Мы медленно поднимались все выше и выше в гору, и через некоторое время У Цзя объявил, что мы — в грибном поясе. И действительно, сквозь низкую траву между кустами пробивались всевозможные грибы. Мальчики объяснили мне, какие из них съедобные, а какие — ядовитые. Нам попадались короткие и толстые ветвящиеся грибы, точь-в-точь розовые кораллы, — это были акаму, самые ценные для наси грибы. Другие выглядели словно торчащие из земли сваренные вкрутую яйца, с оранжевым желтком, проглядывавшим сквозь трещину в скорлупе: известные как алаву, они также ценились как вкусные съедобные грибы. Набрав полные охапки грибов и цветов, мы остановились, чтобы отдохнуть — присесть или прилечь на тибетские коврики, которые были у нас с собой. В этих необитаемых горах царил удивительный покой. Тишину нарушали только шелест сосен да пение птиц. Меня заверили, что в бескрайнем лесу обитает множество нагов и фей. Потом мы спустились к небольшому ручейку, бившему из огромной скалы. Указав на приятный луг, расстилавшийся под скалой, мальчики рассказали мне, что однажды их сосед пошел к этому источнику посреди ночи. Наклонившись попить из ручья, он заметил неподалеку троих благородного вида старцев в роскошных одеждах, с длинными стелющимися бородами. Они сидели на лугу и что-то обсуждали. Старики заметили его, поманили к себе и сказали, что смертному их видеть не полагается. Человек в большом волнении вернулся в деревню и рассказал соседям об увиденном. Вскоре он заболел и умер.
Домой мы вернулись на закате. С наступлением темноты в доме зажгли масляные лампы — не керосинки, а небольшие медные чашечки, наполненные маслом грецкого ореха, с торчащим наружу хлопчатым фитильком. Их ставили на медные подставки, похожие на подсвечники. На кухне горели на каменных подставках дымные миньцзе. Ужин накрыли в доме у У Цзя, и мы остались им довольны, хотя по разнообразию блюд он уступал обеду у Уханя. Постелили мне в доме Уханя. На возвышения уложили тибетские коврики, затем простыни и пукхай — стеганое ватное одеяло. Ложась спать, наси всегда плотно закрывают все окна и двери и ставят у кровати наполненную углями жаровню. Ночи в Лицзяне, надо признать, и вправду холодные, однако я не мог понять, как можно спать в маленькой, наглухо закрытой комнате рядом с пылающей жаровней, — помимо невыносимой духоты, спящему грозила вполне реальная опасность угореть. Я всегда приводил в ужас своих друзей-наси тем, что убирал жаровню и открывал дверь или окно, рискуя, по их мнению, либо простудиться насмерть, либо спровоцировать вторжение в спальню злых духов. На следующее утро мы позавтракали ломтиками ветчины, яичницей, лепешками баба и тибетским масляным чаем, после чего я пешком отправился домой.
Впоследствии я не раз наведывался к Уханю в гости, просто чтобы отдохнуть и отвлечься от дел — либо на обряды, которые он проводил как глава семьи. Несколько лет спустя я побывал и на его свадьбе. Вскоре его родственники, жившие в деревнях, рассеянных вдоль по долине, тоже начали меня навещать. Мало-помалу я приобрел множество друзей, и меня стали принимать в домах по всей длине и ширине долины — почти до самой южной границы между королевством Му и Хэцзинским краем.
Глава V Начало кооперативного движения
Наши ворота украсились огромной вывеской, искусно написанной местным каллиграфом. Контору можно было считать открытой. Горожане не ожидали от нас такой прыти, но еще больший шок, должно быть, вызвала наша телеграмма об открытии нового отделения в куньминской штаб-квартире.
Теперь я мог с чистым сердцем бросить все свои силы на продвижение индустриальных кооперативных предприятий. Все, естественно, полагали, что с этого момента мы будем весь день напролет величественно заседать за письменными столами и ждать появления потенциальных кооператоров. Избери мы такой образ действия — или, скорее, бездействия, — мы могли бы сидеть сложа руки годы напролет. Вместо этого я каждое утро обходил пешком все прядильные артели в округе, сопровождаемый одним из наших служащих. Там я медленно, с невероятным трудом пытался втолковать простым трудящимся, в чем смысл кооперации и как они могли бы расширить свои крохотные артели, улучшить свою продукцию и обогатиться. Сперва они не понимали ни слова, хотя все объяснения давались на языке наси. Их разум не в силах был охватить и постичь все эти премудрости. Но я не сдавался. Упомянув о том, что ссуды можно использовать на усовершенствование ткацких станков, на закупку более крупных партий пряжи и красок, я заметил, что мне вроде бы наконец удалось затронуть живую струну в чрезвычайно практичных сердцах женщин наси.
Мы тут же поняли, с какой стороны лучше зайти, и в следующий раз сосредоточили свои усилия не на мужчинах, а на их женах и сестрах. Новый подход сработал как нельзя лучше. Именно женщины первыми поняли, в чем смысл кооперации, и оценили преимущества новой схемы. Они превратились в самых активных пропагандистов наших идей. Неизвестно, что они говорили мужьям и как обрабатывали их после нашего ухода, но к следующему нашему визиту мужчины уже не казались такими непреклонными, и общаться с ними становилось куда легче. Мы понимали, что если нам удастся стронуть дело с мертвой точки и запустить хотя бы один образцовый кооператив, то успех в Лицзяне будет нам гарантирован: слухи в городе расходились мгновенно и действовали намного эффективнее, чем на Западе реклама в газетах или на радио.
У меня был знакомый ученик-наси по имени Хо Цзяцзо. Его отец и двое дядьев совместно управляли шерстоткацкой артелью на горе всего в паре сотен метров от нашей конторы. Действуя как через его посредничество, так и сами по себе, мы наконец успешно преобразовали эту артель в кооперативное предприятие, в которое потом на долевой основе вступили и другие. Впоследствии я послал Хо Цзяцзо в нашу школу Байлэ в Шаньдане, в провинции Ганьсу, где он научился ткать саржевое полотно и хорошие пушистые одеяла.
Самым выдающимся событием в промышленной жизни Лицзяна стало введение мной в обиход колесной прялки, о которой до моего приезда наси не имели ни малейшего представления. Я привез с собой простейшую прялку, какую в Европе использовали уже многие столетия, задолго до начала механизации. Даже этот примитивный станок поверг их в ступор, и только после многочисленных проб и ошибок наси удалось произвести прялку, годную для работы. Фурор, вызванный этим изобретением, был, вероятно, не меньшим, чем при появлении на свет первого колеса для колесницы. Мастерские бросились сотнями производить копии прялок и копии этих копий, с вариациями и без них, и спустя считаные месяцы весь город был охвачен шерстопрядильной лихорадкой. В каждой лавке жужжали два-три станка, за которыми хозяйка дома, а также ее дочери или сестры пряли в ожидании клиентов. Прялки заполонили улицы; в больших семьях их насчитывались десятки. Пряли все — мужчины, женщины, дети. Женщины сновали из одного конца города в другой с корзинами, полными самой разнообразной шерстяной пряжи, которая до того появлялась на рынке лишь изредка — и то настолько грубая, что годилась лишь на мешковину. Теперь же никакого недостатка в шерсти для тканья и вязания не было. Все незамужние девушки-паньцзиньмэй целыми днями вязали потрясающие свитера и пуловеры с самыми фантастическими узорами для своих кавалеров и на продажу. Лавки ломились от этих свитеров, носков и чулок — порой настолько тонких и пушистых, что они могли бы без труда конкурировать с лучшими заграничными образцами. Импорт шерсти из Тибета подскочил с сотни тюков в год, закупавшихся до моего приезда, до двух тысяч и более. Заказы на вязаные шерстяные вещи поступали со всех сторон — из Куньмина, Лхасы и даже Чункина. Лицзян стал крупнейшим центром шерстопрядильной промышленности в Юньнани.
С тех пор я больше не гонялся за потенциальными членами прядильных или ткацких кооперативов. Заявки сыпались на меня словно из мешка. Но немаловажно было поддержать прежде всего лучшие из будущих предприятий — настоящие кооперативы, имевшие реальные шансы на успех, а выделить их из массы прочих заявок оказалось не так-то просто. Мне приходилось тщательно отсеивать те из них, где кооператив хотели организовать члены одной семьи. Такие кооперативы чаще всего создавались только для того, чтобы получить в банке положенную им ссуду, которая в итоге уходила в карман старшего мужчины в семье, после чего он зачастую тратил все деньги либо на опиум, либо на другие дела, никоим образом не связанные с закупками шерстяной пряжи или ткацких станков.
Поскольку закон Китая о кооперативах предписывал, что для создания промышленного кооперативного сообщества необходимо минимум семь человек, я требовал, чтобы в каждый кооператив входили члены по меньшей мере семи разных семей. Каждая семья выдвигала для участия в кооперативе представителя — неважно, какого пола, главное, чтобы этот человек занимался ручным трудом. Я настаивал на этом условии и никогда не позволял включать в кооперативы «почетных» членов, чье участие в предприятии ограничивалось фигурированием их имени в списке. Членам широко известных богатых семей формировать кооперативы не разрешалось — у них и без того было предостаточно денег. Зачем выдавать им банковскую ссуду под низкий процент, рассчитанную прежде всего на бедняков? Они тут же ссудят эти деньги сами, да еще и в десять раз дороже. Должен признаться, политика эта не снискала мне симпатий в алчных купеческих семьях, действовавших без стыда и совести. Я множество раз пресекал их попытки втереться в кооперативное движение. Естественно, держался я при этом исключительно вежливо и церемонно, как и положено китайскому чиновнику, — и каждый раз они возвращались снова, придумав новый обходной маневр или трюк.
Один из ярчайших примеров такого трюкачества я вспоминаю до сих пор. Однажды ко мне обратился влиятельный господин, называвший себя отставным генералом. Он владел элегантной усадьбой у реки Лицзян на противоположном берегу от лавки г-жи Ли. По его словам, он был наслышан о моей «восхитительной, потрясающей работе» и горел желанием помочь мне расширить поле моей деятельности. Несколько его друзей решили основать маслодавильный кооператив, и для запуска дела им не хватало только небольшой ссуды. Правила этикета строго запрещали отказывать напрямую, так что мне пришлось дать согласие. Мой гость сообщил, что потенциальные кооператоры будут ждать меня у него дома завтра около полудня. Я со всей возможной сердечностью заверил его, что буду с нетерпением ждать этой многообещающей встречи.