Марла говорит, что простит мне коллаген, если я посмотрю на неё.
Я понимаю, что она не позвонила Тайлеру, потому что не хочет его пугать. Я нейтрален в её записной книжке. Я ей должен.
Мы поднимаемся наверх в её комнату, и Марла говорит, что в дикой природе ты не увидишь старых животных, потому что когда они начинают стареть, они умирают. Если они становятся больными или просто медлительными, кто-то более сильный убивает их. Животные не созданы для того, чтобы стареть.
Марла ложится на кровать и развязывает пояс халата, и говорит, что наша культура сделала смерть чем-то неправильным. Старые животные должны быть противоестественным исключением.
Уродами.
Марла лежит холодная и потеющая, пока я рассказываю ей, как в колледже у меня однажды была бородавка. На пенисе. Только я не говорю «пенис», я говорю «член». Я отправился в медицинскую школу, чтобы её удалили. Бородавку. Потом я рассказал об этом своему отцу. Это было много лет спустя, и мой отец засмеялся и сказал, что я дурак, потому что такие бородавки — это как «усики» на презервативах. Женщинам они нравятся, и Бог мне сделал подарок.
На коленях возле постели Марлы, мои руки всё ещё холодны с улицы, чувствую кожу Марлы, понемножку за раз, захватывая по чуть-чуть Марлы пальцами, с каждым дюймом.
Марла говорит, что от этих бородавок, которые божьи презервативные усики, у женщин развивается рак шейки матки.
Я сидел на бумажной простыне в комнате для осмотра в медицинской школе, пока студент-медик распылял жидкий азот из канистры на мой член, а восемь студентов смотрели. Вот где ты заканчиваешь, если у тебя нет медицинской страховки. Только они не говорят «член», они говорят «пенис». Но как его не назови, а распылять на него жидкий азот — это почти то же самое, что жечь его щёлочью, так же больно.
Марла смеется, пока не замечает, что мои пальцы остановились. Как если бы я что-то нашёл.
Марла затаивает дыхание, и её живот напрягается как барабан, а сердце бьет по нему изнутри как кулаком. Но нет, я остановился потому, что рассказываю. И я остановился потому, что сейчас ни один из нас не находится в комнате Марлы. Мы — в медицинской школе много лет назад, сидим на липкой бумаге с горящим от жидкого азота членом. Когда один из студентов посмотрел на мою голую ногу и выбежал из комнаты.
Студент вернулся позади трёх настоящих врачей, и врачи оттеснили человека с канистрой жидкого азота в сторону. Настоящий врач схватил мою голую правую ногу и сунул её под нос двум другим настоящим врачам. Они втроём крутили её и вертели, и сняли ногу «поляроидом», и было такое впечатление, что остальной я, полуодетый, с полузамороженным божьим даром, не существую. Только нога, и все студенты-медики напирали, чтобы посмотреть.
Как давно, спросил врач, у вас это красное пятно на ноге?
Врач имел в виду мое родимое пятно. На моей правой ноге родимое пятно. Отец шутил, что оно похоже на тёмнокрасную Австралию с маленькой Новой Зеландией справа от неё. Вот, что я им сказал, и это все закончило.
Мой член оттаивал. Все кроме студента с жидким азотом ушли, и было такое ощущение, что он бы тоже ушёл, он был так разочарован, что не смотрел мне в глаза, когда взял головку моего члена и потянул к себе. Канистра выдавила тоненькую струйку на то, что осталось от бородавки. Такое ощущение, что ты можешь закрыть глаза и представить свой член в сотне миль от себя, и всё равно будет больно.
Марла смотрит на мою руку и шрам от поцелуя Тайлера.
Я сказал студенту, вы, наверное, не много родимых пятен тут видели.
Не в том дело. Студент сказал, что все подумали, что родимое пятно — это рак. Это был новый вид рака, который поражал молодых людей. Они просыпались с красной точкой на ноге или на колене. Точки не исчезали, они увеличивались, пока не покрывали тебя всего, а потом ты умирал.
Студент сказал, что врачи и все были очень возбуждены, потому что думали, что это тот новый вид рака. Он был у очень немногих людей, но распространялся.
Это было много лет назад.
Может быть, для того и нужен рак, говорю я Марле. Будут ошибки, и может быть, смысл в том, чтобы, когда часть тебя начнёт умирать, вспомнить о себе целом.
Марла говорит: может быть.
Студент с азотом закончил и сказал, что бородавка отпадёт сама через несколько дней. На липкой бумаге рядом с моей голой задницей был снимок «поляроида», снимок моей голой ноги, который не был никому нужен. Я спросил — можно мне забрать снимок?
Этот снимок всё ещё висит у меня в углу зеркала, под рамой. Я укладывал волосы перед зеркалом перед работой каждое утро, и думал, как у меня однажды десять минут был рак. Даже хуже, чем рак.
Я сказал Марле, что этот День Благодарения был первым годом, когда мы с дедушкой не отправились кататься на коньках, хотя лёд был толщиной в шесть дюймов.
У моей бабушки всегда были эти небольшие круглые пластыри на лбу и на руках, где родимые пятна портили её внешность. Они так и норовили увеличиться, расползтись неровными краями, а родинки меняли цвет с коричневого на синий или черный.
Когда моя бабушка вышла из больницы в последний раз, мой дедушка нёс её чемодан, и он был таким тяжёлым, что дедушка пожаловался, что его всего перекосило.
Моя франко-канадская бабушка была такой приличной, что никогда не носила купальник на людях, и всегда пускала воду в раковине, чтобы заглушить любые звуки, которые она могла издать в туалете.
Выходя из госпиталя «Our Lady of Lourdes» после частичной мастектомии[73], она сказала: это тебя-то перекосило?
Для моего дедушки это подытоживает всю историю, мою бабушку, рак, их брак, свою жизнь. Он смеётся каждый раз, когда рассказывает эту историю.
Марла не смеётся. Я хотел, чтобы она смеялась, хотел подбодрить её. Заставить её простить меня за коллаген. Я хочу сказать Марле, что у неё нечего искать. Если она нашла что-то утром, это была ошибка. Родимое пятно.
На тыльной стороне ладони Марлы шрам от поцелуя Тайлера.
Я хочу, чтобы Марла смеялась. Так что я не рассказываю ей, как в последний раз обнимал Хлою. Хлоя, без волос, скелет в жёлтом воске, с шёлковой косынкой на лысой голове. Я обнимал Хлою один раз перед тем, как она исчезла навсегда. Я сказал ей, что она похожа на пирата, и она засмеялась.
Когда я иду на пляж, я всегда сижу с поджатой под себя правой ногой. Австралия и Новая Зеландия. Или зарываю её в песок. Я боюсь, что люди увидят мою ногу, и в их мыслях я начну умирать. Рак, которого у меня нет, теперь повсюду.
Я не говорю этого Марле.
Есть много вещей, которые мы не хотим знать о тех, кого любим.
Чтобы подбодрить её, чтобы она засмеялась, я рассказываю Марле о женщине, написавшей в «Dear Abby»[74], которая вышла за солидного, преуспевающего похоронных дел мастера. В брачную ночь он заставил её лежать в ледяной ванне, пока её кожа не застыла, а потом велел ей лечь на кровать и лежать абсолютно неподвижно, пока он совокуплялся с её холодным неподвижным телом.
Самое смешное, что женщина сделала это в первый раз, и продолжала это делать следующие десять лет супружеской жизни, а теперь она пишет в «Dear Abby» и спрашивает, не думает ли Эбби, что всё это что-нибудь да значит.
Глава 15
ВОТ, ЗА ЧТО Я ТАК ЛЮБЛЮ ГРУППЫ ПОДДЕРЖКИ. КОГДА люди думают, что ты умираешь, они уделяют тебе всё своё внимание.
Если это, может быть, последний раз, когда они тебя видят, то они на самом деле тебя видят. Всё остальное — состояние банковского счета, песни по радио, растрёпанные волосы — просто отбрасывается.
Они уделяют тебе всё своё внимание.
Люди слушают вместо того, чтобы просто ждать своей очереди заговорить.
И когда они говорят, они не просто рассказывают тебе что-то. Когда двое из вас говорят, вы творите что-то, и после вы оба уже не те, что были.
Марла начала ходить в группы поддержки после того, как обнаружила у себя первое уплотнение.
На следующее утро после того, как мы обнаружили второе уплотнение, Марла впрыгнула в кухню двумя ногами в одном чулке и сказала: смотри, я русалка!
Марла сказала: это не то, что парни садятся на унитаз задом наперёд и делают вид, что это мотоцикл. Это — чистая случайность.
Перед тем, как мы с Марлой встретились в «Остаёмся мужчинами вместе» было первое уплотнение, и вот теперь — второе.
Что тебе нужно знать, так это то, что Марла всё ещё жива. Философия жизни Марлы, как она сама мне сказала, в том, что она может умереть в любой момент. Трагедия жизни Марлы в том, что этого всё ещё не произошло.
Когда Марла обнаружила у себя первую опухоль, она отправилась в клинику, где безучастные некрасивые матери сидели в пластиковых креслах по трём сторонам зала ожидания с детьми, как безвольные куклы сидящими на их коленях или лежащими у ног. Дети были осунувшиеся, с тёмными кругами под глазами, как подгнивающие бананы или апельсины, а матери вычёсывали у них из головы комки перхоти от вышедших из-под контроля грибков. Зубы у каждого в больнице выглядели такими огромными, по сравнению с худыми лицами, что ты понимал, что зубы — это просто осколки кости, выступающие из кожи, чтобы измельчать пищу.
Вот, где ты заканчиваешь, если у тебя нет медицинской страховки.
Прежде чем всё стало известно, многие голубые захотели завести детей. А теперь дети больны, и матери умирают, и отцы уже мертвы. Сидя в тошнотворном больничном запахе мочи и уксуса, пока сестра спрашивает каждую мать, как долго она больна, сколько веса она потеряла, и есть ли у её ребенка какой-нибудь живой родитель или опекун, Марла решает: нет.
Если ей и суждено умереть, то Марла не хочет об этом знать.
Марла вышла из клиники, свернула за угол, зашла в автоматическую прачечную и украла из машин все джинсы. Потом зашла в магазин подержанной одежды, где получила пятнадцать баксов за каждую пару. Потом Марла купила себе по-настоящему хорошие чулки, которые не поползут.
Даже на хороших чулках, которые не ползут, говорит Марла, всё равно появляются затяжки.
Ничто не вечно. Всё разрушается.
Марла начала ходить в группы поддержки потому, что было легче находиться среди таких же подтирок для жопы. У каждого что-то было не в порядке. И через некоторое время её сердце успокоилось.
Марла начала работать в морге, занимаясь клиентами, заранее оплачивающими свои похороны. Какой-нибудь толстяк, а чаще — толстуха, выходила из демонстрационного зала, неся урну для пепла размером с рюмку для яиц. А обречённая Марла сидела за столом в фойе с собранными в пучок чёрными волосами, с колготками в затяжках, с уплотнением в груди, и говорила: мадам, не льстите себе. Мы не сможем уместить в эту урну даже пепел от одной вашей головы. Возвращайтесь в зал и выберите урну размером с мяч для боулинга.
Сердце Марлы выглядит как моё лицо. Грязь и дерьмо мира. Использованная подтирка для жопы, которую никто даже не станет перерабатывать.
Между группами поддержки и клиникой, сказала мне Марла, она встречала многих людей, которые были мертвы. Эти люди уже умерли, они уже там, по другую сторону. По ночам они звонят ей по телефону. Если Марла идёт в бар, там она слышит, как бармен зовет её к телефону. Когда она берёт трубку, в трубке — мёртвая тишина.
Тогда она думала, что это и есть самое дно.
Когда тебе двадцать четыре, говорит Марла, ты даже не знаешь, как низко можешь пасть. Но я быстро схватывала.
В первый раз, когда Марла наполняла урну для пепла, она не надела защитную маску, Когда она потом высморкалась, на платке осталось чёрное месиво мистера хрен-знает-кого.
Если в доме на Paper Street звонит телефон, только один звонок, и ты поднимаешь трубку, и в трубке тишина, ты знаешь, что кто-то хочет найти Марлу. Это происходит чаще, чем можно ожидать.
В дом на Paper Street звонит детектив, занимающийся расследованием взрыва в моей квартире. Тайлер стоит рядом, прижимаясь грудью к моему плечу, нашёптывая мне в одно ухо, пока я прижимаю трубку к другому.
Детектив спрашивает, знаю ли я кого-нибудь, кто мог бы изготовить дома динамит.
Несчастный случай — это естественный элемент моей эволюции к трагедии и смерти, шепчет Тайлер.
Я говорю детективу, что это холодильник взорвал мою квартиру.
Я отсекаю привязанности к физической власти и собственности, шепчет Тайлер. Только через саморазрушение я могу открыть великую силу своего духа.
Детектив говорит, что динамит не был чистым, остались следы окиси аммиака и перхлорида поташа. Это означает, что бомба была самодельной. А замок во входной двери был выбит.
Я говорю, что был той ночью в Вашингтоне, D.C.[75]
Детектив в телефоне сказал, что кто-то впрыснул фреон в замок, а затем воспользовался зубилом, чтобы раздробить цилиндр. Так преступники крадут велосипеды.
Освободитель, уничтоживший мою собственность, сражается за мой дух, шепчет Тайлер. Учитель, который сметёт привязанности с моего пути, освободит меня.
Детектив сказал, что кто бы ни использовал самодельный динамит, он мог открыть газ и задуть пилотный огонек задолго до того, как произошел взрыв. Газ был просто детонатором. Потребовались дни на то, чтобы газ заполнил квартиру, прежде чем он достиг основания холодильника, и электромотор компрессора вызвал взрыв.
Скажи ему, шепчет Тайлер. Да, это сделал ты. Ты взорвал её. Вот, что он хочет услышать.
Я говорю детективу, нет, я не оставлял открытым газ перед тем как покинуть город. Я любил свою жизнь. Я любил эту квартиру. Я любил каждый предмет мебели.
Это была вся моя жизнь. Всё — лампы, кресла, ковры — был я. Тарелки в серванте — был я. Цветы — был я. Телевизор — был я. Это я взорвался. Неужели он этого не видит?
А детектив сказал не покидать город.
Глава 16
МИСТЕР ЕГО ЧЕСТЬ, МИСТЕР ПРЕЗИДЕНТ МЕСТНОГО отделения национального объединения киномехаников и независимых операторов театров просто сидел.
В глубине, под покровом, внутри всего, что человек принимает как должное, зарождается что-то ужасное.
Ничто не вечно.
Всё разрушается.
Я знаю это потому, что Тайлер это знает.
В течение трёх лет Тайлер резал и склеивал киноленты для сети кинотеатров. Кинофильмы перевозят в шести или семи небольших катушках, упакованных в два стальных шестиугольных чемоданчика. Работой Тайлера было склеивать эти маленькие катушки в одну большую пятифутовую катушку, которую используют проекторы с автоматической перемоткой. После трёх лет, семи кинотеатров, по крайней мере, трёх залов на кинотеатр, новых фильмов каждую неделю, через руки Тайлера прошли сотни копий.
Очень жаль, но с ростом количества автоматических проекторов объединение больше не нуждается в Тайлере. Мистер президент отделения вызвал Тайлера на небольшую беседу.
Работа была утомительной, и оплачивалась плохо. Так что президент объединённого объединения объединённых киномехаников и объединение независимых операторов объединённых театров сказал, что сделает Тайлеру одолжение, официально оставив за ним членство.
Не думайте об этом как об увольнении. Думайте об этом как о понижении.
И мистер президент собственной мать его персоной сказал: мы ценим ваш вклад в наше процветание.
О, хорошо, сказал Тайлер и ухмыльнулся. Пока объединение будет присылать ему платёжные чеки, он будет держать рот на замке.
Тайлер сказал: думайте об этом как о ранней отставке, с пенсией.
Через руки Тайлера прошли сотни копий.
Кинофильмы вернулись обратно к дистрибьюторам. Кинофильмы вернулись в повторный показ. Комедия. Драма. Мюзиклы. Романтические фильмы. Приключенческие. Боевики.
С вклеенными Тайлером кадрами порнографии.
Групповой секс. Оральный секс. Анальный. Садомазохизм.
Тайлеру было нечего терять.
Тайлер был грязью земли, отбросом, мусором.
Вот, что Тайлер велел мне сказать менеджеру отеля «Pressman».
На другой работе Тайлера, в отеле «Pressman», он был никем, так он сказал. Никому не было дела до того, жив он или мёртв, и это чувство было взаимным.
Вот, что Тайлер велел мне сказать в офисе менеджера отеля, с охранниками, сидящими у двери.
Мы с Тайлером потом допоздна сидели и рассказывали друг другу обо всём.
Сразу после того как Тайлер отправился в союз киномехаников, он сказал мне идти и поговорить с менеджером отеля «Pressman».
Мы с Тайлером всё больше и больше становились похожими на близнецов. У нас обоих были разбиты челюсти. Наша кожа потеряла память и забыла, на какое место нужно возвращаться после удара.
Мои шрамы были из бойцовского клуба. А лицо Тайлера было изуродовано президентом союза киномехаников.
После того как Тайлер выполз из офиса объединения, я отправился на встречу с менеджером отеля «Pressman».
Я сижу здесь. В офисе менеджера отеля «Pressman».
Я — Ухмыляющаяся Месть Джека.
Первое, что говорит мне менеджер отеля — это что у меня есть три минуты.
В первые тридцать секунд я рассказываю ему о том, как мочился в суп, пердел на creme brulees[76], сморкался на тушёный эндивий. А теперь я хочу, чтобы отель присылал мне каждую неделю чек на сумму моей средней недельной зарплаты плюс чаевые. Взамен я не буду больше приходить на работу. И я не пойду в редакции газет или в органы здравоохранения с ужасным, потрясающим признанием.
Заголовки:
«Раскаявшийся официант признается в порче еды».
Конечно, говорю я, я могу попасть в тюрьму. Они могут повесить меня, отрезать мне яйца, протащить меня по улицам, содрать с меня кожу, сжечь меня щёлочью. Но отель «Pressman» навсегда будет известен как отель, где богатейшие люди мира ели и пили мочу.
Слова Тайлера слетают с моих губ.
А я был таким хорошим парнем.
В офисе союза киномехаников Тайлер засмеялся, когда президент союза ударил его. Один удар сбил Тайлера со стула, и Тайлер прислонился к стене, смеясь.
Давай, бей, ты всё равно не можешь убить меня. Талер смеялся. Ты, тупой урод. Ты можешь избить меня, но убить меня ты не можешь.