— Готфрид Мизике!
— Здесь!
— Ну! Ну! Подойди-ка сюда!
Мизике подбегает к двери, останавливается перед тремя надзирателями и смотрит на «ангела-избавителя». От волнения у него спирает дыхание.
— Ну, Мизике, что бы ты сказал, если б тебя сейчас выпустили?
— О-ох, господин унтер-офицер!..
Больше Мизике не может ничего сказать, так как теперь он уже знает, что его выпустят. Освобожден! Свободен! Не надо будет больше стоять навытяжку, маршировать по двору, носить арестантскую одежду! Освобожден!
— Ну, собирай вещи! Только поскорее! Чтобы в две минуты был готов!
— Слушаю, господин унтер-офицер!
Мизике дрожит от радости. Харден и Ридель смеются. Цирбес гремит боцманским голосом:
— Прежде чем выйти, еще попрыгай три раза вокруг двора. Ну, так собирайся, мы сейчас вернемся!
Мизике окружают, желают ему счастья, завидуют. Двое снимают белье с койки и складывают тюремные вещи, и те из них, что получше, подмениваются худшими. Мизике должен дать расписку в том, что заказанные им папиросы и съестные припасы он передает в пользу камеры. Он отдает, все, без чего может обойтись. Из оставшихся у него пяти марок и сорока пфеннигов он оставляет себе сорок пфеннигов на дорогу, а пять марок отдает камере. Зубную щетку, принадлежности для бритья и расческу, которые ему за несколько дней до этого прислала жена, передает старосте Вельзену, чтобы тот распределил среди товарищей.
Придя в себя от радости, Мизике начинает смеяться, суетиться, трясет руки то одному, то другому, обещает выполнить все, о чем его просят, и никак не может насладиться своим счастьем.
Сейчас должен прийти за Мизике караульный. Ему так бы хотелось сказать несколько слов заключенным, с которыми он прожил вместе несколько недель! Когда нужно продать галстук, мужскую рубашку или носки, Мизике прекрасно говорит, но теперь, когда он хочет проститься со своими товарищами по заключению, с коммунистами, слова так и застревают в горле. Вместо прощальной речи он, заикаясь, обещает писать и посылать табак.
Как только Цирбес отворяет дверь. Мизике хватает свои вещи и, крикнув «До свиданья!», выбегает из камеры.
Двадцать минут спустя он уже за стенами лагеря и, далеко обогнав всех освобожденных, мчится в Ольсдорф, к станции надземной железной дороги.
За то, что выпустили еврея Мизике, должен поплатиться еврей Кольтвиц. Обертруппфюрер Мейзель никак не может взять в толк, почему, как он выразился, отпустили этого паршивого еврея.
— Вот увидишь, — говорит Мейзель Цирбесу, — того и гляди, скоро и этого Кольтвица выпустят. Я совсем не понимаю гестапо.
— Его не выпустят! — уверенно отвечает Цирбес. — Только не его.
— Но ведь это может случиться, и тогда уже ничего не поделаешь.
— Но я могу кое-что сделать, прежде чем это случится.
— Безусловно! И я тебе помогу. Знаешь, Дузеншен опять получил нахлобучку. Старшему кажется, что у нас все еще слишком миндальничают. Комендант знает, чего он хочет!
— Это потому, что он сидит ближе к правительству, чем эти старые дураки из гестапо. Комендант на несколько дней раньше узнает в Государственном совете, куда ветер дует.
Торстен передал соседу свой необычный разговор с фельдшером. Крейбель стучит в ответ, что фельдшер штурмфюрер и что его зовут Гейнц Бретшнейдер.
Эта ночь — самая ужасная из пережитых Торстеном в лагере. Четыре раза врываются в камеру над ним и избивают больного Кольтвица. Первый раз до двенадцати, а потом еще три раза — между полуночью и утром. На этот раз они дают ему кричать. Его звериный вой, причитания и крики заглушают свист плетей и хлопки ударов и разносятся по всей тюрьме.
Торстен думает о стоявшем впереди него тщедушном больном человеке, который не отваживался прошептать слово или даже пошевелить головой, вспоминает знаки, оставленные душителями на шее, высокий лоб, гладко выбритую голову. Всю ночь напролет Торстен не может уснуть. Не только он, но и Крейбель и сотни заключенных в эту ночь не находят покоя.
На следующий день, приняв дежурство от Цирбеса и потихоньку отдав табак в камеры № 1 и № 2, Ленцер заходит в одиночку к Кольтвицу. Тот дожит на койке, бледный, как покойник, уставившись широко открытыми глазами в потолок.
— Ну, Кольтвиц, что с вами?
Кольтвиц смотрит на Ленцера, молчит и снова переводит глаза на потолок. Подле Кольтвица лежит толстая веревка. Ленцер берет ее в руки и рассматривает.
— Это что за веревка, Кольтвиц?
— Это мне ее вчера подбросили. — Он говорит тихо, еле слышно, и слезы текут по лицу.
Ленцер ненавидит евреев, но этого он не может одобрить. Если Кольтвиц должен непременно умереть, то не таким образом: его надо просто пристрелить. Хорошенько вовремя всыпать — никогда, по его мнению, не мешает, но эта длительная порка, это избиение насмерть — гнусность.
— Кольтвиц, может, вам что-нибудь нужно? Хотите кофе? Хорошего, настоящего кофе?
Кольтвиц только слабо качает головой.
«Теперь в мое дежурство его больше не тронут!» — дает себе слово Ленцер.
Кальфактор Курт из отделения «А-1» убирает подвал. Он был в Винтерхудере в городском комитете и знает Крейбеля по политической работе. Если поблизости никого нет, он всякий раз подходит к двери его камеры и шепотом сообщает все новости. Хотя газеты в лагере строжайше запрещены, но время от времени они все же попадают в камеры то с бельем, то через посетителей. Кое-что узнают заключенные в общих камерах и от караульных. Когда караульные разговаривают между собой, кальфакторы тоже всегда навостряют уши.
— Вальтер!
— Да.
— Карл Дрекслер покончил с собой. В прошлый понедельник.
— И он?
— Да. И Ионни Райке и Отто Штенке тоже нет уже в живых.
— Курт!.. Курт!..
Кальфактора уже нет. Крейбель прижимается ухом к двери и с напряжением вслушивается в темноту.
Карл Дрекслер умер… Хороший, верный был товарищ. Иоанн Райке умер, Отто Штенке, Ион Тецлин, Ханс Фецдерзен, Карл Шенгер — все умерли. Замучены. Засечены плетьми и бычьими жилами. А Лютген, Геш, Вольф и Меллер — сколько еще убитых!..
— Вальтер!
— Да.
— Уже давно идет процесс о поджоге рейхстага. И наци все больше позорятся. Болгарин Димитров молодец, он задает им жару. Во время суда назвал Геринга подстрекателем в поджоге рейхстага. На каждом заседании скандал, уже не раз его удаляли.
— А как работа на воле?
— В последнее время стало лучше. Партия уже оправилась от массовых июльских арестов. Говорят, будто бы на некоторых предприятиях работа идет вовсю. Тс… Подожди минутку.
Сверху раздается крик Ленцера:
— Кадьфактор! Кадьфактор!
— Слушаю!
— Ты внизу?
— Так точно!
— Ну, ладно! Только чтоб не было разговоров с этими гадами! Понял?
— Так точно!
Курт чистит замки на дверях камер и смазывает их жиром.
— Вальтер!
— В Женеве здорово провалились. Геббельсу пришлось собрать свои манатки и удрать с конференции. Кто-то из дипломатов сказал, что Германия должна посылать политиков, а не гимназистов. Германские предложения о вооружении не прошли.
— Что еще нового?
— Советский Союз заключил торговое соглашение с Соединенными Штатами. Союз заказывает товаров на три миллиарда. Вчера кто-то из караульных сказал: «Вот если б нам такой заказ получить, Германия выбралась бы на несколько лет из тупика». Все бегают за Литвиновым. Даже Муссолини просил его заехать на обратном пути из Америки в Рим.
Крейбелю понадобился целый день, чтобы простучать все эти новости Торстену.
Вечером, сейчас же после сигнала, в караульной появляются Мейзель и Тейч. Там сидит Ленцер.
— Роберт, дай-ка мне твой ключ от одиночек, мы хотим навестить Кольтвица.
— Кольтвица оставьте сегодня в покое.
Глаза Мейзеля становятся маленькими и злыми.
— Ты хочешь мне предписывать?
— Предписывать? Нет. Я только говорю, что ты должен сегодня оставить Кольтвица в покое.
Мейзель не возражает: внешне он совершенно спокоен, но в действительности готов наброситься на Ленцера.
— Принеси из классной комнаты две плети, — обращается он к Тейчу.
Тот уходит.
— Что это с тобой? — шипит Мейзель на Ленцера, — Пожалуйста, в мои дела не вмешивайся! Кто, собственно говоря, дал тебе право так распоряжаться здесь?
— Во-первых, пока Тейч не вернулся, вот восемь марок. Твоя доля выручки от последней доставки.
Ленцер протягивает ему деньги.
Мейзель колеблется. Неужели ради денег он уступит? Он хотел бы от них отказаться, но они нужны ему, нужны срочно. И он берет.
— Мне они очень кстати… Но, Роберт, скажи мне, почему ты заступаешься за еврея?
— Я не собираюсь заступаться ни за одного еврея, я только не хочу, чтоб его забили до смерти во время моего дежурства. Ведь Кольтвиц на ладан дышит.
Возвращается Тейч, неся в руках два хлыста.
— Не сегодня — завтра, но мы все же немножко нагоним на него страху.
Он выходит с Тейчем из караульной, включает свет в одиночке Кольтвица и смотрит в «глазок». Заключенный лежит на койке с расширенными от ужаса глазами и с трепетом прислушивается.
Мейзель стучит кулаком в дверь.
— Эй, Кольтвиц, вставай! Приготовься! Мы сейчас придем!
Мейзель видит в «глазок», как дрожит Кольтвиц под одеялом, и лицо эсэсовца искажается злобной усмешкой.
— Погань, трясется, как старая баба!
Тейч тоже смотрит в «глазок» и наслаждается смертельным страхом Кольтвица. Он стучит плетьми в дверь камеры:
— Ну! Вставай! Через две минуты мы вернемся!
И, громко смеясь, оба уходят.
Раздается продолжительная трель сигнального свистка.
— Подъем! Долой с постели! — кричит Ленцер.
— Подъем! Долой с постели! — кричат дежурные по другим отделениям.
Шесть часов. Еще совсем темно. Только через час станет светать; одиночники вскакивают. Если пролежишь хоть пять минут после сигнала — поднимут плетьми. Спешат и заключенные в общих камерах. За час надо умыться и привести в порядок камеру. Ровно в семь перекличка. Незадолго до семи кальфакторы начинают разносить ведра с кофе. Один из них переходит от камеры к камере, раскладывает куски черного хлеба по откидным полочкам на дверях.
Начинается раздача хлеба и кофе. Ленцер отпирает двери, а оба кальфактора раздают.
— Ты, падаль, громче рапортовать не можешь?
— Заключенный Пемеллер!
— Еще громче!
— Заключенный Пемеллер!
— Изволь так рапортовать каждое утро и каждый вечер! Понял, дрянь этакая?
Ленцер с криком носится от камеры к камере и открывает двери; кальфакторы едва поспевают за ним.
— Заключенный Трейдинг!
— Заключенный Дозе!
— Заключенный Эбершталь!
Из следующей одиночки не слышно ни звука. Ленцер уже отворяет двери камеры.
— Ну, а здесь не желают рапортовать? Кто этот мерзавец? Кольтвиц?
Одним прыжком Ленцер оказывается в камере и тут же озадаченно останавливается. Что за черт! Кольтвица нет ни на нарах, ни вообще в камере.
— Ух!..
Ленцер с отвращением и ужасом выскакивает обратно. В полуметре от него, над стульчаком, висит Кольтвиц. Лицо безобразно искажено, рот широко раскрыт, глаза вышли из орбит.
— Тьфу ты, дьявол! Уже воняет, — вырывается у Ленцера.
Он велит кальфакторам подождать и бежит в караульную — звонить в комендатуру и фельдшеру.
В это время Курт сбегает в подвал, как будто для того, чтобы разложить там хлеб.
— Вальтер! — взволнованно шепчет он в дверь Крейбеля.
— Да!
— Кольтвиц повесился!
— Что?..
— На трубе от отопления, над стульчаком!
И бежит наверх.
Крейбель стучит Торстену:
— Кольтвиц повесился!
Торстен, делавший в это время утреннюю гимнастику, опускается прямо на пол. Они таки добились своего. Цирбес и Мейзель добились-таки, чего хотели. Кольтвиц повесился… Он был болен и просился в больницу. И этого больного, слабого человека они избивали не переставая, зверски избивали.
Идет фельдшер Бретшнейдер, Ленцер — ему навстречу.
— Ты его уже вынул из петли?
— И не подумал. Воняет, как чумной!
— Значит, повесился еще вчера вечером.
— Совершенно верно, — подтверждает Ленцер.
— Откуда ты знаешь?
— Я просто так думаю. Он боялся избиения.
Кальфактор поддерживает труп, пока фельдшер перерезывает веревку. Они вытаскивают тело в коридор.
Ленцер замечает на столе письма. Он их рассматривает и читает:
— «Дорогой Фриц, мой любимый муж…» И еще стихи: «Много птичек там, и малых и больших, — парами всегда я вижу их, — а тебя увижу ли, — кто знает!..» Ах да! — вспоминает Ленцер. — Они вместе читали стихи… Как дети, как влюбленные. Смешные люди бывают на свете!
Спустя несколько часов Ридель разговаривает по телефону с госпожой Кольтвиц.
— Простите, сударыня, но я лично ничего не могу сделать… Нет, администрация лагеря тоже не может. Я уже раз объяснял вам, что труп вашего умершего мужа может быть выдан лишь по распоряжению государственной полиции. Вы должны связаться непосредственно с ними… Нет, коменданта лагеря сейчас нет… Его заместитель? — Ридель смотрит на Дузеншена, который стоит тут же, но энергично отмахивается. — К сожалению, и заместителя коменданта сейчас нет. Что? Как?.. Но позвольте! Как вы можете допустить подобную мысль?! Как?.. Вы можете за это ответить, госпожа Кольтвиц!.. Как?.. Простите, но я не могу выслушивать вас дальше!
Ридель вешает трубку и в замешательстве смотрит на Дузеншена.
— Ну, — смеется тот, — отвела душу?
— Почему это вы всегда на мне выезжаете?
— Должен же и ты что-нибудь делать. Кроме того, — кто это «вы»? Будь осторожен, Вилли, старик и так плохого о тебе мнения… В самом деле, нельзя же требовать от него, чтобы он выражал соболезнование жене каждого повесившегося у нас заключенного. Это было бы уж слишком!
В это время из ворот корпуса «А» мимо комендатуры проезжает автомобиль с телом Кольтвица. Ридель и Дузеншен смотрят в окно. Харден продолжает сидеть за пишущей машинкой, будто все происходящее совсем его не касается. Отворяются большие, с двойными запорами ворота лагеря. При выезде автомобиля с трупом шофер сигналит два раза кряду. В радостном возбуждении Дузеншен подражает сигналу машины.
Тяжелые ворота снова запираются.
Среди вновь прибывших заключенных обращает на себя внимание высокий стройный человек с большим орденом на шее. На отвороте сюртука несколько орденских ленточек, а на левой стороне груди Железный крест первой степени. Холодно и пренебрежительно отвечает он на вопросы караульных. Его длинное худощавое лицо с сильно выступающим подбородком неподвижно. Ридель первый, смеясь, подходит к нему и спрашивает:
— Откуда это у вас такая коллекция?
— Купил у старьевщика, молодой человек, по примеру некоторых высокопоставленных лиц, — холодно и язвительно звучит в ответ скрипучий голос.
— Некоторых высокопоставленных лиц? — намеренно переспрашивает Ридель и испытующе смотрит на отставного ротмистра. Он знает, что это намек на наместника Кауфмана, про которого весь Гамбург говорит, будто он носит купленные ордена.
— Совершенно верно! Высокопоставленных лиц.
— Вы, по-видимому, все еще не понимаете, где находитесь! — И Ридель уходит в канцелярию.
— Этот барон забавен, не правда ли? — смеется Харден. — Когда его арестовали, он нацепил на себя все эти знаки отличия. Смешно… Между прочим, неплохой выбор. Большой, на шее — это орден Гогенцоллернов.
Харден смотрит на дверь и говорит, понижая голос:
— Сам Геринг мог бы позавидовать.
Вновь прибывшие должны выстроиться перед комендатурой и затем пройти через тюремный двор к корпусу «А». Отставкой ротмистр, по приказанию труппфюрера Тейча, возглавляет колонну. Гордо выпрямившись, шагает впереди заключенных сухопарый офицер в отставке с орденом Гогенцоллернов на шее, с Железным крестом на груди и с арестантской одеждой под мышкой. Эсэсовцы острят, хохочут и гнусавыми голосами отпускают презрительные шутки. Часовой у ворот корпуса «А» берет на караул. Новый взрыв хохота. Из заключенных никто не смеется. Колонна останавливается перед караульной. Подходит Дузеншен.
— Это что еще за дурак? — спрашивает он у Тейча, показывая на ротмистра.
— Это заключенный барон фон Боррингхаузен унд Гельтлинг.
— Вот как? Чрезвычайно интересно!
И широкоплечий, приземистый штурмовик медленно подходит к ротмистру.
— За что ты здесь?
Ротмистр смотрит в одутловатое лицо штурмфюрера и спрашивает:
— Вы подразумеваете меня?
Дузеншен щурит глаза и пристально смотрит на странного узника. Однако не бьет его и отвечает:
— Да, я подразумеваю вас!
— Я арестован по ложному обвинению в государственной измене.
— Прекрасно! Коммунист?
— Нет, милостивый государь, я принадлежу к «Черному фронту».
— Однако государственный изменник?
— Меня оклеветали.
— А откуда у вас эти побрякушки?
— Это знаки отличия, полученные мною во время мировой войны.
— И ты, сволочь, изменник, осмелился их надеть?! — кричит Дузеншен.
Он подходит к ротмистру и в три приема срывает с него орден, ленточки, Железный крест и, не глядя, бросает все в песок.
— Ты, наглец, еще издеваться над нами?! А?! Издеваться над национал-социалистской Германией?! Это тебе дорого обойдется! Измена да еще издевательство… Ну, погоди, парень!
Ротмистр бледен как мертвец. Губы плотно сжаты, подбородок дрожит. На лбу крупные капли пота.