Я продолжала страдать, панические атаки стали повседневной реальностью, и однажды вечером, не выдержав, я вызвала Скорую помощь, умоляя санитаров отвезти меня в психиатрическую больницу. Началось долгое и тяжелое лечение – теперь меня посадили на антидепрессанты и использовали другой варварский метод лечения – введение серы. После укола серой у меня поднималась высокая температура, вызывающая полное изнеможение, затем мне давали один день отдыха, после чего серу вводили опять. Предполагалось, что такое изнуряющее лечение должно было облегчить депрессию, но мне не помогало ничего… Мне нужен был только Сергей.
Я пробыла в отделении с психическими больными более двух месяцев, и мне не хотелось уходить – больница давала мне чувство полной безопасности, надёжности и стабильности, а также постоянную заботу и внимание. А самое главное – я была полностью отрезана от реальной жизни, с которой мне больше не хотелось иметь дело. В течение двух долгих месяцев я смотрела на мир через крепкие оконные решетки психиатрической больницы, в какой-то момент даже поверив, что это и есть мой удел. Даже страшно подумать, до какой степени было отравлено мое подсознание, что там произросла такая неутешительная мысль: «Моё место в психиатрической больнице!»
Сергей посетил меня всего пару раз, но я на него не обижалась. Я продолжала писать ему стихи, так как моя душа рыдала навзрыд, и мне нужно было куда-то вылить эти рыдания. Бумага стала моим единственным слушателем и утешителем. Я больше не звонила Сергею, не возмущалась и ничего не просила. Как и много лет назад, стыд за себя опять выжигал мне душу, и поэтому я прятала от Сергея свои страдания. Мне было стыдно произнести такие простые слова, что мне нужна его любовь, помощь и поддержка. Я также хорошо помнила, что случилось в последний раз, когда я попросила о помощи – надо мной посмеялись, как над сумасшедшей. И теперь, как и тогда, мне меньше всего на свете хотелось быть осмеянной.
Я думаю, что Сергей догадывался, но он не пытался помочь. Наконец, когда меня выписали, вернее, вытолкали из больницы, чтобы не давать инвалидность, я вернулась в свой холодный, неуютный дом – такая же бессильная и беспомощная, как и раньше. Был канун Нового года и Сергей заскочил всего на полчаса помочь украсить ёлку – он отмечал праздники в другом месте. Я полностью смирилась и принимала всё, лишь бы он появился на пороге моей убогой квартиры – сильный, уверенный, жизнерадостный. Сама же я напоминала себе человека, сидящего на вокзале и ожидающего прихода поезда. Но поезда на станции бывают только транзитные – они останавливаются на короткое время, а затем мчатся дальше, в известном только им направлении.
Для меня началась долгая и мучительная борьба с болезнью. В перерывах между острыми приступами и рассматриванием обоев на стене, я заставляла себя вставать с постели и шить детскую одежду. Весной 1987 года, во время Советской перестройки, Горбачев выпустил новый закон об индивидуальной трудовой деятельности, и теперь местные власти выдавали всем желающим специальную лицензию на занятие кустарным производством. Мы с подругами оформили такие лицензии и теперь официально продавали свою продукцию на рынке. Одновременно я предприняла большие усилия и, после академического отпуска, вернулась в Институт иностранных языков, получив через два года квалификацию учителя английского языка.
Этой же весной папа привез Витю, который пробыл в Москве около девяти месяцев, и осенью должен был идти в школу. Ответственность за другую жизнь заставляла меня бороться с болезнью и упорно выползать из той черной дыры, в которую я попала. Каждый день стоил неимоверных усилий воли – я насильно заставляла себя вставать с постели, идти в магазин, на базар или просто на улицу. Панические атаки уже не были такими острыми и невыносимыми, и депрессия перешла в другую фазу – хроническую и вялотекущую.
Каждая минута, проведенная наедине с собой, приносила только боль и отчаяние. По-прежнему я чувствовала себя живой только тогда, когда приходил Сергей, но я не умела продлить это состояние, и это живое, счастливое, радостное, трепетное «Я» никак не приживалось на почве моей детской задавленности. И как только Сергей уходил, моё старое «Я» тут же возвращалось – страдающее, напуганное, несчастное, ставшее таким противным мне самой, что со временем я просто перестала смотреть на него в зеркало, предпочитая рассматривать рисунок на обоях.
Прошли годы. Сергей по-прежнему приходил только тогда, когда ему хотелось, но в один из вечеров произошло что-то странное. Впервые за восемь лет наших отношений мы ощутили особую близость, и Сергей как-то тихо сказал, что это судьба. И тогда я набралась храбрости и спросила: “Тогда почему мы до сих пор не вместе?» Он повернулся ко мне на локте, внимательно посмотрел в глаза и поразил меня следующей фразой: «А давай попробуем! Поживем вместе и посмотрим, что из этого получится». Его предложение было больше похоже на «эксперимент», чем на серьезный жизненный шаг, но я с готовностью согласилась – после стольких лет ожидания эта авантюра показалась мне слишком соблазнительной.
На следующий день Сергей принес свои туалетные принадлежности и кое-что из одежды. Моего сына в городе не было – он был на каникулах у папы в Москве. Был август месяц – стояла безумная жара, и мы каждый день возвращались после работы в мою маленькую душную квартиру. Ночью мы спали на балконе, под открытым небом, утомленные жарой и занятиями любовью – в квартире находиться было невозможно. На этом фоне меня постоянно переполняло жадное чувство собственника, который, наконец, завоевал предмет своего вожделения и теперь наслаждался добычей. Но, несмотря на это, меня всё-таки не покидало чувство, что это наша последняя ночь, и завтра мой предмет вожделения больше не вернётся. Это отравляло всю радость близости, и делало её какой-то обыденной и даже банальной.
Так прошел месяц. Однажды Сергей пришел с работы и сказал, что выскочит на пять минут в магазин что-то купить. Я прождала целый вечер, но он так и не вернулся… Когда он не вернулся и на следующий день, я с грустью поняла, что «эксперимент» подошел к концу. Он появился только через неделю – забрать свои скромные пожитки. Я встретила его с напускным безразличием, не задавая лишних вопросов и не устраивая драматических сцен. Жизнь заставляла меня признать, что я плачу слишком высокую цену за эти отношения, что пора отпустить этого человека и попрощаться с ним навсегда. И вдруг все эти годы показались одним утомительным долгим прощанием.
Сергей молча собрал вещи, потом остановился, посмотрел мне в глаза и с глупой улыбкой пробормотал: «Ты извини. Я поехал в одно место и зацепился…» На что я спокойно ответила: «Я знала, что это долго не продлится. Я это знала с самого начала». Он пытался возразить: «Ну, этого никто не мог знать…». Я оборвала его на полуслове и, наконец, с силой выдавила из себя то, что хотела сказать все эти долгие годы: «И вообще, это не то, что я хочу. Я предпочитаю всё, или ничего. Я еще жду какого-то чуда, сказки, в конце концов, принца на коне!» Он приблизился ко мне и тихо проговорил возле самого моего уха: «Ты максималистка! А я не хочу быть принцем, или героем-любовником, я – простой рабочий сцены». Затем он обнял меня в последний раз, поцеловал в волосы и быстро вышел. Наконец, мы нашли в себе силы сказать друг другу правду.
На этом всё было кончено – я опять осталась одна. В конце коридора я спустилась в тёмный холодный подвал, дверь которого, казалось, захлопнулась за мной навсегда. Я уже не искала выхода или просвета, и все мои сокровенные желания и мечты лежали на дне сундука, ключ от которого был давно утерян. Что-то было на дне этого сундука, что мне хотелось спрятать от мира, который казался мне слишком жестоким. Я отказывалась признать, что это не мир был жесток ко мне – это я жестока к себе, и моя боль пытается мне об этом сказать. Я отказывалась понимать, что, вместо того, чтобы прятаться от мира, мне нужно лечить эту боль. Это непонимание стоило мне четырнадцати лет жизни… Четырнадцать лет зависимости от лекарств и от людей были одним из самых тяжелых и парализующих кругов моего наследия. Жизненная энергия покинула меня, и я продолжала умирать на голой, отравленной пеплом земле.
Глава 6. Нехватка
Мы не рождаемся с чувством нехватки. Нам кажется, что весь мир любит и поддерживает нас, и мы чувствуем себя в нём беззаботными и защищенными. Мы довольствуемся тем, что у нас есть, и нам кажется, что этого всегда будет достаточно. Мы еще не обладаем способностью сравнивать – у кого больше достатка и вещей, потому что мы еще не научились судить и осуждать. Мы просто живём и радуемся жизни, радуемся каждому наступившему дню, и впитываем любовь и ласку родителей и близких…
Впервые я познала материальный недостаток, будучи подростком, в школе. До этого я не понимала, что происходит вокруг, и у меня не было никаких суждений по этому поводу. Первый год жизни я пролежала в больнице одна, без внимания и игрушек, и думала, что так и надо. Позже, когда бабушка забрала меня из больницы, мне никогда не устраивали дней рождений, не дарили подарков, и я думала, что это тоже нормально. Я помню только новогоднюю ёлку – как бабушка вешала на неё мандарины и конфеты, но их не разрешалось трогать, пока ёлку не снимали после праздников. Это была настоящая мука смотреть изо дня в день на все эти вкусные украшения! Но я была послушной девочкой и делала то, что мне говорили.
Впервые я познала материальный недостаток, будучи подростком, в школе. До этого я не понимала, что происходит вокруг, и у меня не было никаких суждений по этому поводу. Первый год жизни я пролежала в больнице одна, без внимания и игрушек, и думала, что так и надо. Позже, когда бабушка забрала меня из больницы, мне никогда не устраивали дней рождений, не дарили подарков, и я думала, что это тоже нормально. Я помню только новогоднюю ёлку – как бабушка вешала на неё мандарины и конфеты, но их не разрешалось трогать, пока ёлку не снимали после праздников. Это была настоящая мука смотреть изо дня в день на все эти вкусные украшения! Но я была послушной девочкой и делала то, что мне говорили.
В первых классах школы недостаток еще никак не проявлялся, потому что все дети носили одинаковую школьную форму. Это уже в старших классах, когда девочки стали приходить в школу в красивых юбочках, кофточках и туфельках, я стала спрашивать себя, почему у меня всего этого нет, и почему мне никто этого не покупает. Я искала ответ в разговорах между членами своей семьи, и ответ напрашивался только один: я ничего этого не заслуживала.
Поэтому я продолжала носить опостылевшую школьную форму депрессивного коричневого цвета, и она мне казалась наказанием за мою неблагодарность. В то время, как другим девочкам родители покупали красивую одежду, я стояла на коленях перед бабушкой и вымаливала у нее мелочь на кино, каток или мороженое. Об одежде не могло быть и речи. Меня одевали в старые перешитые папины рубашки и пиджаки, и это было еще одним доказательством того, что я не заслуживала ничего лучшего. Наша семья тогда не нуждалась – папа сделал приличную карьеру поэта в Москве и издавал множество книг. Он купил для своей второй семьи большую кооперативную квартиру, и каждое лето ездил на курорт – один или с женой. Он всегда давал бабушке деньги, мама платила алименты, бабушка получала пенсию, а я продолжала стоять на коленях и выпрашивать копейки на кино.
Меня учили, что денег никогда не бывает достаточно, и надо очень тяжело работать, чтобы заработать копейку. А так как я еще не работала, мне вообще ничего не полагалось, поэтому я должна была довольствоваться тем, что мне давали. Только позже я поняла, что деньги были всего лишь средством давления – от меня требовалось полное послушание. Бабушка использовала для этой цели деньги, которые были у нее в кошельке, а также деньги, заработанные папой, включая его пресловутое наследство. Отец тоже любил помахать своими деньгами перед моим носом, но это были уже настоящие угрозы. Иногда он угрожал разменять нашу квартиру и поселить меня одну, опять же в коммуналке. Или лишить меня жилплощади вообще, отослав в Сибирь на строительство БАМа. По их мнению, я не заслуживала даже своей рваной раскладушки и тех двух квадратных метров, на которых она стояла по ночам.
Когда мне исполнилось восемнадцать лет, папа впервые поехал за границу. Ему представилась возможность переводить болгарских поэтов на русский язык, и он начал ездить в Болгарию в командировки. Впервые в жизни он спросил меня, что я хочу в подарок, и я тут же составила список вещей, о которых давно мечтала. Надо отдать отцу должное – он привез мне кое-что из одежды, хотя совсем и не по списку. Еще он привез две бутылочки Кока-Колы, что было совершенно в диковинку в 70-е годы в нашей стране, и я впервые попробовала этот знаменитый напиток. Вкус показался мне божественным!
Но бабушка осталась недовольна такой щедростью сына. Она по-прежнему зорко следила за моим поведением и, по её убеждению, такое неблагодарное существо не заслуживало этих подарков. Поэтому она с недовольством сказала папе: «Больше ей ничего не привози!» В следующую свою поездку за границу, на этот раз в Финляндию, папа привез мне пакет жвачек, что, в общем-то, тоже было в диковинку. Да, и еще полиэтиленовый кулёк с надписью по-фински!
Моя семья пыталась мне сказать, что у такого ничтожества, как я, вообще не должно быть желаний. Однажды бабушка подслушала мой разговор с друзьями – мы сидели у меня дома и, как все типичные подростки, болтали о всякой ерунде. Мы обсуждали джинсы, которые тогда были очень популярными среди молодежи. В следующий приезд папы бабушка доложила, что я говорю только о тряпках, и даже целый час обсуждала джинсы! Папа тут же захлебнулся от ярости: «Как тебе не стыдно? Целый час разговаривать о джинсах?». Я пыталась возразить, что в этом, в общем-то, нет ничего плохого, и что мне хочется иметь модную красивую одежду. Но после этого папу совсем занесло: «Хочешь одежду? Да одежда – это условность, существующая только для ограниченных и примитивных людей! К твоему сведению, одна женщина на Западе прорезала дырки в мешке и носила его в знак протеста против потребительства. И ничего – не умерла» Он еще долго читал лекцию на тему моей ограниченности и примитивности, и каждое слово врезалось в душу, как насмешка над моими самыми простыми желаниями.
С мамой всё было иначе. Она не утверждала, что у меня не должно было быть желаний и потребностей – просто они не были её ответственностью. На моё 18-летие она тоже подарила мне свой первый подарок – дешёвое позолоченное кольцо с маленьким камешком. Я не считаю другие два подарка, вернее угощения, которые мне достались в прошлом – небольшой кусок торта и недоеденная селёдка. Кем они были недоедены, я точно не знаю, но, по всей видимости, она тоже не хотела их доедать. Я это хорошо запомнила только по одной причине – это были единственные угощения, полученные от матери на протяжении всей моей жизни. Когда мы с бабушкой получили квартиру, и я пригласила маму на новоселье, она принесла мне в подарок пепельницу стоимостью в 1 рубль. Это было всё, что она готова была на меня потратить, что, в общем-то, тоже говорило о том, что я не заслуживаю ничего большего.
После школы я стала зарабатывать деньги сама, проработав десять лет машинисткой в НИИ. В стране тогда не существовало безработицы, поэтому большинство людей сидело в многочисленных учреждениях и организациях, занимавшихся неизвестно чем. Люди отсиживали свои восемь часов и получали прожиточный минимум, который им едва хватало свести концы с концами. Моя начальная зарплата была всего 70 рублей в месяц, и за десять лет моей работы в отделе информации её подняли на небывалую высоту, что составляло 110 рублей. На эти деньги едва можно было прилично поесть, не говоря уже о том, чтобы одеться или развлечься, для чего приходилось быть исключительно изобретательным. Приходилось постоянно экономить, урезать, выкручиваться, или брать рассрочку. В общем, денег никогда не хватало, и это только укрепляло мою веру в то, что деньги заработать просто невозможно.
Однажды я пошла со своим знакомым на вечеринку. Обстановка в квартире для тех времен была просто потрясающей – красивая современная мебель и другие безделушки. Родители счастливого обладателя этого рая работали за границей, и у него не было нехватки ни в чём. На журнальном столике небрежно лежал немецкий «Каталог Одежды и Всё Для Дома» – обычный Каталог для Западного потребителя, но полная экзотика для нас, советских граждан. Я перелистывала страницу за страницей, и мои зрачки всё больше расширялись – ведь они никогда не зрели ничего подобного! Я думаю, что именно этот злосчастный Каталог потряс всю мою систему видения нашего социалистического общества, и тем самым еще больше обнажил всю убогость моего существования. Вечером я вернулась с упавшим настроением домой, и только что увиденное ещё больше обострило мои желания. Я тоже хотела быть Западным потребителем!
Второе потрясение я получила, когда два элитных отпрыска пригласили нас с подругой на дачу за городом, где мы были удостоены почетного права лицезреть своими собственными глазами, как отдыхают от насущных трудов наши украинские правители. Дом был очень просторным, с множеством комнат на первом этаже – отдельная столовая, кабинет, а также огромная бильярдная с настоящим кинотеатром. Второй этаж остался, правда, вне программы показа. Повар подал нам обед и напитки, а потом мы сидели в бильярдной, и оператор крутил какой-то фильм – специально для нас! Наше с подругой воспалённое воображение накалилось до предела, и мы почувствовали себя дикарками из племени Тумба-Юмба, когда увидели белоснежные, как будто только что снятые с конвейера, ванну и туалет, а также блестящий, как зеркало, кафель на стенах. Я не могла поверить, что люди могут так жить на даче – для многих дача представляла собой обычный деревянный сарай с участком. И даже это было привилегией немногих! У большинства, к которому я с презрением принадлежала, не было даже деревянного сарая, не говоря уже об участке с землёй. Правительственная дача была в таком разительном контрасте с обстановкой, в которой я жила, что мне хотелось просто лечь и заплакать!
После таких походов в чужой богатый материальный мир я возвращалась в свою убогую коммуналку, заталкивала в себя скромный ужин, приготовленный бабушкой на плите с тараканами, а иногда поданный с одиноким тараканом, вцепившимся мёртвой хваткой в котлету, а затем раскладывала свою облезлую раскладушку. Правда, поспать обычно не удавалось, потому что всю ночь приходилось вскакивать и отчаянно бороться с клопами, которые безжалостно кусались и были просто «неуловимыми мстителями». Борьба с клопами обычно происходила на фоне громоподобного храпа бабушки, от которого дребезжали даже стёкла в оконной раме. А утром меня будил её недовольный ворчливый голос, который обычно заменял будильник – пора было идти на работу. Если бы меня спросили, что я больше всего на свете не люблю, то я бы ответила – ворчливый голос бабушки, будивший меня по утрам.