На шестом этаже я поворачиваюсь к нему спиной, чтобы открыть дверь, он ударяет сзади ребром ладони мне по шее. Я открываю дверь и пропускаю его вперед.
– Прошу вас.
Он храбро шагает вперед, и я ударяю его ногой в зад так, что он вылетает из лифта и смешно пробегает несколько шагов по коридору…
Мы спокойно доехали до шестого этажа и вместе вышли из лифта. Не обращая на него внимания, я направился к Таниному номеру. Он пошел вслед, четко стуча ботинками. Стучали мои ботинки, а чуть сзади стучали его. Мы подошли к двери ее номера.
– Сюда, мразь поганая, ты не войдешь, – сказал я.
Он засмеялся.
– Надо было все-таки сбросить тебя вчера. Путаешься под ногами.
– Скажи-ка, мразь поганая, как тебя зовут?
Он улыбнулся:
– Меня зовут Потрошитель подонков. Понял?
– Скажи-ка, мразь поганая, папочка у тебя небось шишка на ровном месте?
С этими словами я постучал в дверь, и он отошел.
– Войдите! – крикнула Таня из глубины номера.
– Сегодня сбросим, ладно? – сказал он, уходя. – Или еще что-нибудь сделаем, а?
Я вошел в номер.
– Валька, что с тобой?! – закричала Таня и бросилась мне на шею.
Я стал ее целовать. Она забылась на несколько секунд, и я целовал ее в губы, в глаза, и все мое вчерашнее унижение растворялось, растекалось – она подставляла мне свое лицо, еще ничего не зная, но уже утешая меня, ободряя, – она была настоящей женщиной.
– Что у тебя с лицом?
– Вчера напали хулиганы, – сказал я. – Какая-то портовая шпана.
– Ты был один?
– Да.
– А их?
– Восемь человек.
– Хорошо еще, что финкой не пырнули.
– Да, хорошо, – сказал я.
Она отошла и спросила издали, от окна:
– Ничего опасного?
– Нет, ничего. Просто сделали вот таким красавчиком.
Минуты проходили в молчании, а за окнами начинался закат.
Минуты проходили в молчании, а одна стена стала красной. Шли минуты, а из коридора слышались шаги и смех американцев. Я сидел на тахте, она в кресле у окна. Несколько раз звонил телефон, она снимала трубку и нехотя говорила что-то, от чего-то отказывалась – видимо, от разных встреч. И потом снова молчала.
– Таня, – сказал я, – вышли мои рассказы, Таня.
Это была моя старая привычка: в прежнюю пору любую фразу я начинал с ее имени и кончал им. Она смеялась над этим.
– Да, я читала, – тихо проговорила она. – Здорово.
– Таня, могла бы меня поздравить, Таня.
Она засмеялась.
– Поздравляю.
– Таня, не так, Таня. Иди сюда.
Она послушно встала и пересела на тахту, обняла меня. Я провел рукой по ее груди. Мне было очень странно, как будто я был с другой девушкой, и в то же время разные мелочи воскрешали наши привычки, напоминали о недолгом нашем счастливом супружестве. Мы оба молчали, и только один раз она спросила:
– Это из-за рассказов ты ко мне пришел?
– Нет, – ответил я. – Из-за вчерашней драки.
– Почаще дерись, – шепнула она и стала целовать мое избитое лицо, гладить меня по голове.
Уже настала ночь, когда мы вышли из гостиницы, пересекли площадь и, взявшись за руки, вошли в темные улочки Старого города. Никто нам не мешал, все словно сгинули куда-то.
Мне казалось, что я говорю ей: «Ты моя единственная любовь на всю жизнь, и мне уже не отвертеться от тебя. Силы небесные соединили нас, и силы земные, и силы морские, магниты всего мира и те, что спрятаны в недрах Луны. Мир рассыпается, как мусорная куча, когда тебя нет. Мир превращается в кристалл, когда ты со мной. Ты моя единственная любовь, и я отвечаю за тебя, за твою беззащитную жизнь».
Мне казалось, что она отвечает мне: «Мне было тошно и страшно без тебя, ведь ты единственный, на ком кончается одиночество. Все наши ссоры – это ерунда, а измен не было. Мы будем всегда вместе, и я рожу тебе детей. Наша любовь будет проста, без всяких изломов и ухищрений. Пусть другие хитрят, а наша любовь будет примером для всех».
Мы молча шагали по Старому городу под качающимися фонарями, мимо редких витрин, кошки перебегали нам дорогу, изредка проезжали такси, и так мы оказались на улице Лабораториум.
Как сочинял царь Соломон?
«О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные».
«О, ты прекрасен, возлюбленный мой, и любезен! и ложе у нас – зелень».
«Кровли домов наших – кедры, потолки наши – кипарисы».
Когда Таня спрыгнула со стены мне на руки, я вспомнил об этом и пожалел, что никто из нас уже не может так сочинить, что несколько раньше это написано.
– Ну и вечерок мы провели, – устало сказала она и пошла вперед по лунному булыжнику. Ей было трудно идти на острых каблучках.
– Таня, – сказал я, – давай заберем назад наши заявления, а, Таня?
– Да? – сказала она. – Восстановим счастливое семейство?
– Ну да. Они прожили вместе сто лет и умерли в один день.
Подходит тебе такая программа?
– Нет, – резко сказала она. – Что за глупости? Нельзя же быть таким старомодным… Послушай, Валька, – она обернулась и поцеловала меня. – Ты скоро будешь знаменитым писателем, я знаменитой актрисой. Ну, вот и все, никакой идиллии у нас не получится.
– Как ты глупа! – вскричал я. – Глупа и пошла!
– Может быть.
Я взял ее под руку, и мы быстро пошли по асфальту. Она откидывала волосы со лба.
– Ты меня не любишь? – спросил я.
– Не знаю. То, что было сегодня, я никогда не забуду, но завтра так уже не будет, это я знаю.
– Так будет всегда!
– Нет, завтра уже начнется семейная жизнь. Хватит с меня, я намучилась с тобой. Да, я люблю тебя.
– Все дело в том, – проговорил я с большим трудом, – что я не могу тебя оставить одну, тебе будет плохо без меня.
– Пусть будет плохо, – она опять отбивала дробь своими каблучками, – зато в этом фильме счастливый конец.
Опять я должен был смирять себя, опять должен был бороться со своей глупой мужской гордыней, но я не выдержал опять.
– Тогда я завтра уеду, – сказал я. – Получу по почте гонорар и укачу куда-нибудь ко всем чертям.
– Ну что ж, – она вздохнула и остановилась, прижалась ко мне. – Ты только напиши мне. Может быть, встретимся когда-нибудь.
– Понятно, – я оттолкнул ее. – Вот, значит, как ты хочешь?
Ведь так ты и шлюхой можешь стать, Татьяна.
– А, брось! – она поправила волосы и пошла вперед.
На следующий день я получил гонорар. Впервые в жизни я держал в руках такую огромную сумму – 637 рублей с копейками.
Прямо с почты я заехал к директору картины и взял расчет.
Вечером я укатил из этого города. Я был хмельным и усталым после сумасшедшего пира, который закатил для технического состава группы. Провожал меня один Кянукук. Мы с ним забросили на верхнюю полку чемодан и рюкзак и вышли на перрон покурить. Я посмотрел на него очень внимательно, и мне почему-то стало не по себе оттого, что я оставляю его здесь, длинного, нескладного, инфантильного, шута горохового.
– Поехали со мной, Витька, – вдруг сказал я. – Двадцать минут осталось – успеешь до спортзала добежать за имуществом. А я пока возьму билет.
– Я бы поехал с тобой, Валя, – печально сказал он, – но…
– Что «но»? Некогда рассуждать – беги.
– Нет, не могу.
– Опять будешь здесь всякое дерьмо потешать? Загадка ты для меня, Кянукук. Страшно мне за тебя.
Он нервно захохотал.
– Ну, чего же страшно? Я скоро устроюсь.
– Давай свои координаты, – сказал я.
– До востребования, – сказал он.
Я записал его фамилию, имя и отчество в свой блокнот.
– Скажи, Валя, правду говорят, что ты вчера был у Тани? – вдруг тихо спросил он.
Я посмотрел ему в глаза, он моргал и отводил взгляд.
– Правда, – сказал я, – был у нее.
Он растерянно хлопал глазами под моим взглядом, а потом засмеялся великолепным театральным смехом прожженного циника.
– Вот что значит стать знаменитым! Из грязи в князи, как говорится.
– Ничего, – утешил я его, – вот станешь корреспондентом радио и тоже сходишь к кому-нибудь. – Потом хлопнул его по плечу. – Ладно, я напишу тебе. Глупость какая-то, но я за тебя волнуюсь. Тебе, дружище, еще в индейцев играть, а не жить среди взрослых людей. Прощай, петух на пне.
Я встал на подножку вагона. Поезд еще стоял, но мне казалось, что ветер уже хлещет мне в лицо, и брызги дождя и сажа попадают в глаза, и я включаюсь в мерное, расписанное по графикам движение людей по земному шару.
Я ехал в город Пярну к Сережке Югову, ну, а потом сам не знаю куда – мало ли мест.
– А Таня была моей женой до вчерашнего дня, – сказал я Кянукуку.
ЧАСТЬ II. РАЗВЛЕЧЕНИЯ
Глава 1
Вот уже вторая неделя пошла, как Кянукук нанялся разгружать составы с цементом на товарной станции. После первого дня он думал, что не выдержит, сломается пополам. После второго дня он тоже думал, что не выдержит, и после третьего тоже. Вот уже семь дней он думал, что не выдержит, но есть-то надо было, и каждое утро он отправлялся на станцию. «Хе-хе, опять пришел», – посмеивались, глядя на него, грузчики, сдвигая на затылок эстонские свои кепки с лакированным козырьком. Кроме профессионалов и Кянукука, в бригаде еще работали три студента, «дикие» туристы, сильно прожившиеся во время своих путешествий и сейчас сколачивающие капитал на обратную дорогу, а также какой-то подгулявший матрос. На четвертый день матрос уже не пришел – видимо, дела его поправились.
Вот уже вторая неделя пошла, как Кянукук нанялся разгружать составы с цементом на товарной станции. После первого дня он думал, что не выдержит, сломается пополам. После второго дня он тоже думал, что не выдержит, и после третьего тоже. Вот уже семь дней он думал, что не выдержит, но есть-то надо было, и каждое утро он отправлялся на станцию. «Хе-хе, опять пришел», – посмеивались, глядя на него, грузчики, сдвигая на затылок эстонские свои кепки с лакированным козырьком. Кроме профессионалов и Кянукука, в бригаде еще работали три студента, «дикие» туристы, сильно прожившиеся во время своих путешествий и сейчас сколачивающие капитал на обратную дорогу, а также какой-то подгулявший матрос. На четвертый день матрос уже не пришел – видимо, дела его поправились.
Платили ежедневно по три-четыре рубля. Каждый пакет весил пуд. Стояла редкая для Прибалтики жара. Кянукук убавлял в весе, несмотря на чудовищный аппетит и неплохую еду: молока каждый день стаканов по десять, хлеб, мясо, борщи, а по вечерам даже котлета «Спутник» в «Бристоле».
В «Бристоле» он бывал каждый вечер. Появлялся торжественно, приветственно сжимал руки над головой, кланялся и улыбался – полковник Кянукук! Отовсюду ему кричали, все уже знали его.
– Как дела, полковник? – спрашивали москвичи. – Как поживает Лилиан?
Он таинственно подмигивал и шепотом начинал рассказывать про Лилиан. Москвичи смеялись, он был доволен.
О, эта Лилиан, прекрасная тридцатипятилетняя женщина, его подруга.
Она была из театральных кругов, распространяла билеты. Надо сказать, что это не просто так – распространение билетов. Это в каком-нибудь Свердловске распространение билетов дело простое и малопочтенное. Здесь же, в Эстонии, это одна из самых почетных профессий.
– Ну да, конечно, самая почетная, – кивали москвичи, а сами тихо умирали от смеха.
Жизнь его с Лилиан была беззаботной и веселой, денег хватало – Лилиан заботилась о нем, как о родном сыне, жили они душа в душу. Дошло даже до того, что он одолжил ей 20 рэ. Так вдруг взял и одолжил 20 полновесных рэ.
– Как же это ты так запутался? – спрашивали его. – По идее она должна тебе деньги давать.
Он соображал, что действительно сказал какую-то глупость, и начинал выворачиваться: мало ли что, временные трудности бывают и у таких женщин, как Лилиан.
– Дело тут не в этом, – говорил кто-нибудь из москвичей, – здесь обыкновенный психологический феномен. Так бывает очень часто: берешь, берешь деньги у женщины, привыкаешь как-то и вдруг начинаешь ей одалживать. Психологическое смешение понятий, вот и все.
У Лилиан была квартира из четырех комнат в прекрасном старом доме, не в типовом, конечно. Высокие потолки, зеркальные стекла, старая мебель в викторианском стиле, ванная комната, газ, телефон. В столовой висел портрет ее мужа, погибшего несколько лет назад капитана дальнего плавания. Лучший был капитан в Эстонском пароходстве. Кроме того, у Лилиан была дочка, четырнадцатилетняя девочка, которая обещала вырасти в замечательную красавицу. К Виктору она очень сильно привязалась, и по утрам во дворе – чудесный двор, настоящий сад – они играли с ней в бадминтон.
– Ну вот, подрастет девочка, ты и женишься на ней, – говорили москвичи.
Нет, он не женится на ней, это исключено, он очень уважает Лилиан.
По ночам, лежа на матах, он иногда думал о ней. Ведь есть же, есть же в самом деле прекрасная тридцатипятилетняя женщина с грустными и заботливыми глазами, которая и белье отдаст в стирку, и галстук купит, и в любви хороша, и пошутить с ней можно, – она не лишена юмора – она есть!
Потом он думал о том, куда же ему деваться. Сторожиха спортзала собиралась уходить на пенсию, а с новым сторожем, еще неизвестно, удастся ли договориться. Может быть, стоило уехать с Валей Марвичем в Пярну, а потом куда-нибудь еще? С таким парнем, как Марвич, нигде не пропадешь, к тому же он писатель, культурный человек, с ним не соскучишься. О возвращении в Свердловск не могло быть и речи: ведь он знает этот город вдоль и поперек, успел узнать за двадцать пять лет безвыездной жизни.
Кроме того, Свердловск расположен в самом центре континента, до моря очень далеко, бригантины и супертанкеры обходят его стороной, где-то плывут далеко в опасном тумане, сигналят сиренами.
В восемнадцать лет Кянукук мечтал о призыве в армию в какие-нибудь десантные войска. Ему мерещились частые переброски, слабо освещенные фюзеляжи огромных самолетов, за иллюминаторами несущие плоскости, с которых срываются клочки облаков, дремотное и полное готовности спокойствие его товарищей солдат… Ничего не вышло, забраковали по здоровью: зрение, старые очажки в легких, психическая неуравновешенность.
«Никуда ты не годишься», – сказал отец. У отца была слабость к дочке, к младшей сестренке Кянукука. Вот это была его надежда и любовь, а Виктор получился никудышный, хилый, не похожий на него. У матери же вообще не было слабостей, у нее были только обязанности и постоянная унылая озабоченность.
Потом дружки Кянукука стали жениться, обзаводиться семьями, получать квартиры и премиальные, а он все бродил по Свердловску, выискивал разные журналы, мастерил магнитофоны, знакомился с разными приезжими людьми, приставал к ним, словно собачонка – ну, работал, конечно, получал зарплату, но на перекрестках на него налетали странные нездешние ветры. В прошлом году его воображением завладела Эстония – страна автомобильных соревнований и маленьких уютных кафе. Полгода он ходил в городскую библиотеку и читал там все об Эстонии, добросовестно изучал ее флору и фауну, историю – ее остроконечные готические города маячили перед ним – удивительная страна.
Во всяком случае, величие ночного спортзала успокаивало его, и он начинал думать о Тане, представлял, как она смеется, как поворачивает голову, как быстро она бегает, как она танцует, как вдруг синие ее глаза перестают видеть все окружающее и черные волосы отлетают в стороны. Думая о ней, он засыпал.
На восьмой день «цементной эпопеи» он получил пять рублей.
«Живем!» – подумал он и представил огромную коричневую котлету «Спутник» и гарнир к ней. Он направился в спортзал помыться и переодеться.
В спортзале возле одного из щитов тренировались баскетболисты, четверо эстонских пареньков. Кянукук немного постоял и посмотрел на них.
– Знаешь, Тийт, – сказал он одному, – отличные у тебя драйфы идут с угла. Коронный твой бросок.
Потом он помылся в душевой вместе с двумя незнакомыми гимнастами и взял у тети Сельги ключи от кладовки, где хранилось нехитрое его имущество. Надел свою знаменитую защитную рубашку, подаренную год назад одним кубинским студентом. Рубашка эта волновала его воображение чрезвычайно сильно. Сьерра-Маэстра, зенитки на набережной, огромные толпы на улицах Гаваны, борьба, энтузиазм и, конечно рядом верная подруга в форме народной милиции – старик Сант-Яго, Хэмингуэй, Евтушенко.
Потом он направился на почтамт, где совершенно неожиданно получил перевод от родителей, перевод на 30 полновесных рэ, а также очередное письмо от Вали Марвича. Марвич писал:
«Дорогая моя деточка, жива ли? Мы здесь с Сережей очень мило проводим время. По-прежнему работаю шофером в санатории, а вечерами гуляем с Сережей. Кажется, нам обоим здесь уже надоело, и есть идейка завербоваться на Камчатку. Моя милая, не соблазняет ли это тебя? По-моему, прогрессивные камчадалы давно ждут твоих рассказов. Представляешь: ты, суровый, мужественный, на улицах Петропавловска – впереди бескрайний океан, а за спиной активно действующий вулкан? Сообщи здоровье Лилиан.
Деньги нужны?»
Кянукук очень гордился дружбой с Марвичем и своей перепиской с ним. Он читал его письма Тане, автору сценария, оператору Кольчугину и многим другим. Только Олегу, Мише и Эдуарду не читал: ведь у них с Марвичем старые счеты. Зря они поссорились и подрались тогда, такие замечательные парни должны дружить.
Тут же повеселевший Кянукук написал и отправил две телеграммы: одну Марвичу, другую родителям. Марвичу он написал:
«Живем не тужим здоровье порядке гвардейским приветом полковник Кянукук Лилиан». Родителям послал обыкновенную благодарственную телеграмму.
Потом он зашел в цветочный магазин, подобрал букет, небольшой, но изящный: флоксы, немного зелени. С букетом в руке и с неизменной кожаной папкой под мышкой он пошел по вечернему городу. Над башнями висели разноцветные облака, линия домов на улице Выйду была освещена заходящим солнцем, стекла в домах горели, на перекрестках налетали на Кянукука странные ветры из его невеселого детства. Он чувствовал, что этот вечер принадлежит ему.
На площади он остановился поговорить о политике с Соломоном Беровичем, чистильщиком сапог. Соломона Беровича беспокоили западногерманские реваншисты.