Потом он медленной, такой шикарной, совершенно московской походкой пересек площадь и вошел в «Бристоль», в кафе.
Вообще-то он не пил и не любил спиртного, разве что за компанию с веселыми ребятами, чуть-чуть, ведь не откажешься, но сейчас заказал графинчик «своего» ликера (200 граммов) – 1 рэ 60 коп., и чашку кофе (15 коп.), положил цветы на стол, закурил сигарету «Таллин» и стал глядеть в окно на площадь.
«Так жить можно», – подумал он.
В кафе вошел Эдуард, подсел к Кянукуку. Он положил локти на стол, плечи его, обтянутые шерстяной рубашкой, высоко поднялись.
– Ну и дела, – проговорил он, поглаживая усики, устало позевывая.
– В чем дело, Эдуард? – спросил Кянукук. – Некоторая пресыщенность, а?
– Да нет, – Эдуард почесал за ухом. – Застряли мы тут из-за Олежки, вот в чем дело. Лету уже конец, а он все еще возится с ней. Знаешь, как такие люди называются?
Он перегнулся через стол и на ухо сообщил Кянукуку, как такие люди называются. Виктора покоробило это слово, но из вежливости он все же хихикнул. А Эдуард развеселился, осклабился, застучал пальцами по столу.
– Знаешь, сколько их тут было у меня за месяц? Не угадаешь!
И, заметь, ничуть не хуже, ну, может, чуть-чуть.
Он засвистел, молодецки огляделся, выпил Кянукукову рюмку и вздохнул.
– Дурак Олежка! Как ты считаешь?
Кянукук вздрогнул, но взял себя в руки и улыбнулся Эдуарду.
– Солидарен с тобой, Эдуард. Наше дело, как говорится…
И тоже перегнувшись через стол, шепнул Эдуарду на ухо. Тот удовлетворенно тряхнул своим браслетом.
– Послушай, Эдуард, зачем вы носите эти браслеты?
– Весь Запад так ходит.
Кянукук еле сдержался, представив себе «весь Запад» – миллиард людей, трясущих браслетами.
– Весь Запад, а? – с деланной наивностью спросил он и вскинул руку.
– Весь Запад, – убежденно повторил Эдуард – он имел второй разряд по боксу, водил мотоцикл, знал кое-какие приемы кэтча.
Жизнь его была полна приключений такого рода: «Помню, завалились мы во втором часу ночи с Петриченко во Внуково. Ну, там ведь все его знают: он сын того Петриченко… Да и меня тоже кое-кто. Поужинали мы, значит, на тысячу сто старыми, а у самих ни копья. „Вот так, – говорим, – батя, обстоят дела“. А батя, значит, то есть официант, нам: „Принесите, – говорит, – вечером в „Арагви“, не забудьте старичка“. Вечером, значит, опять приходим с Петриченко в „Арагви“, а старикашка уже там, сидит с блондиночкой. Мы ему две с половиной тысячи на стол, а он нам ужин заказывает на семьсот дубов. Блондинку мы, правда, увели. Вот так, фирма!»
Сам он был сыном учительницы, Олег и Михаил относились к нему немного иронически, но он этого не замечал, всегда был верен законам «мужской» дружбы, крепким он был парнем, с некоторой мрачностью в лице, но без тени сомнений в душе.
Вдруг Кянукук увидел в окно, что у гостиницы остановился автобус и из него вылезли пыльные и усталые кинематографисты.
Вот уже несколько дней они вели съемку в известковом карьере недалеко от города. Вытирая рукавом лицо, прошла в гостиницу Таня. Она была в брюках, тяжелых ботинках и штормовке. За ней последовали другие артисты, потом Павлик, операторы, автор, который все время неизвестно зачем таскался за группой, только мешал.
Глава 2
Она вспомнила, как первый раз увидела его на баскетбольной площадке. Это были полушутливые двадцатиминутные матчи: осветители против актеров, потом осветители против «болельщиков». Олег играл за «болельщиков». У него был четкий, совершенно профессиональный дриблинг. Все поняли, что это уже не шуточки, что вдруг появился настоящий игрок, когда он побежал по площадке с мячом, не глядя на мяч, а только вперед.
Все сразу увидели его, голого по пояс, в странных, пестрых трусах, в нем не было ничего лишнего, совершенно законченная форма двигалась к щиту, эллинский юноша – только, может быть, плечи чуть широки – продукт естественного отбора плюс поливитамины и научная система развития организма. Таня именно тогда в первый раз его и увидела. Он прошел сквозь строй защитников, как нож сквозь масло, и вдруг поднялся в воздух, и долго летел, все летел к щиту, и снизу, двумя руками точно положил мяч в корзину – гениально сработали мышцы его спины, рук и ног. Потом он просто дурачился, делал страшные рожи, когда о Итак, она вспомнила о нем. Дальше она вспомнила о том нелепом дне, когда к ней пришел избитый Марвич, и как нежность хлынула на нее голубой прозрачной стеной высотой с дом. Дальше она вспомнила улицу Лабораториум, прошлую и нынешнюю, все кошачьи свадьбы, свидетелями которых они были, и толкотню голубей под сводами башни. Дальше она вспомнила свое детство у Патриарших прудов, потом чудеса своего успеха: девочка из восьмого класса мечтала стать кинозвездой и вдруг и впрямь стала ею. Все шло, как по писаному, какой ангел занимается ее судьбой?
Она сильно уставала в последнее время на съемках, пока не образовался просвет в графике, и вот сегодня последний день в известковом карьере, а завтра начинается целая неделя отдыха.
В этот вечер все молодые люди, претендующие на ее внимание, почтили ее своими посещениями.
Первым пришел Борис, физик. Пока она мылась, он сидел в кресле и пел арии из опер.
– «Ах, никогда я так не жаждал жизни», – пел он.
Давно пора ему было уехать, но он все торчал в этом городе, насмешливо беседовал с Таней о разных разностях, видимо ждал, когда она сама бросится ему на шею.
– Жду дождей, – говорил он.
Может быть, действительно он ждал только дождей и ничего больше.
Потом пришел Олег и завел с Борисом разговор об электронике, кибернетике, об атомной войне. Этот светский разговор поддержала и Таня.
– Мне нужен только бункер и запас питания. Я гений, – сказал Борис.
– А мне лишь бы выскочить на орбиту – оттуда я смогу плевать на это дело. Я сверхчеловек, – сказал Олег.
Посмеялись. Олег не видел в Борисе достойного соперника.
Потом вдруг появился автор.
– Знаете, – сказал он, – получил совершенно отчаянное письмо от этого Марвича. Странный какой-то тип. Ведь мы с ним не знакомы, перекинулись буквально тремя словами, а он весь обнажается, раскрывается, черт знает что – пьяный, наверное, был. Вот будет писатель, поверьте мне.
– Все вы, писатели, тряпки, работаете на комплексах неполноценности, – усмехнулся Олег.
– Очень низкий уровень интеллекта у писателей, – сказал Борис. – Проверяли в Америке тестами. Жуткое дело.
– Что касается Марвича, – добавил Олег, – то он хотя и крепкий парень, но все равно тряпка.
– О, господи, надоела мне ваша трепотня, – вдруг сказала Таня, встала и отошла к окну.
А были уже сумерки. Она стояла у окна и смотрела вниз на площадь, где горели люминесцентные фонарики и по брусчатке брела маленькая согбенная фигурка со стулом под мышкой. Таня подумала об Олеге и о Марвиче, и о том человеке там, внизу, кто он такой?
В комнате молчали, почему-то после Таниных слов воцарилось молчание, потом вдруг автор произнес несколько слов.
– Вы знаете, Таня, я тут пораскинул умишком и сообразил, что влюблен в вас.
– С чем вас и поздравляю! – засмеялась Таня, и все снова стало по своим местам.
– Что будем делать? – спросила она.
– Что бы мы ни говорили, все равно окажемся внизу, – сказал Борис.
– Жалко, нет Мишки, он бы что-нибудь придумал, – сказал Олег.
– Проще всего сразу пойти вниз, – сказал автор.
– Надоело ходить вниз, – сказала Таня. – Хоть бы наверху устроили какой-нибудь буфет, а то все вниз и вниз.
– Наверное, Кянукук уже там дожидается, – сказал Олег. – Посмеемся. Очередная информация о Лилиан. Посмеемся хоть вволю.
– Что будет, если Кянукук вдруг откажется нас потешать? – сказала Таня. – Ведь вы же все сухари моченые.
– Верно, – сказал Борис, – моченые в спирте.
– Странный какой-то парень, этот Кянукук, – сказал автор.
– Все у тебя странные, – сказал Олег. – обыкновенный дурачок. Да, друзья, вы слышали о Марио Чинечетти?
– Нет, не слышали. Что это такое? – спросил Борис.
– Вот чудаки, ходите тут и не знаете, что в городе сенсация. Приехал Марио Чинечетти, джазовый певец, матрос с чайного клипера, эмигрант, репатриант, итальянец, англичанин, друг Луи Армстронга, художник-абстракционист, победитель конкурса красоты в Генуе и все такое прочее. С сегодняшнего вечера начинает петь у нас внизу. Весь город охвачен волнением, все эти северные девушки в растерянности, за вчерашний вечер он уже успел охмурить трех, выпить весь запас шампанского в буфете, разбить телефонный аппарат, побывать в милиции и выиграл в кости рэ у Кянукука.
– Все? – спросила Таня. – Ничего не забыл? Все перечислил, все, о чем сам мечтаешь?
Олег посмотрел на нее, сузив глаза. Когда же это кончится?
Олег посмотрел на нее, сузив глаза. Когда же это кончится?
Когда же, наконец, вся его сила обрушится на нее, подавляя ее гордость, иронию, и все ее жалкие воспоминания, и всю ее болтовню? Так, чтобы она замолчала, замолчала надолго, чтобы стала такой, какой ей надлежит быть, чтобы помалкивала и была жалкой, какими все они были с ним. Когда же? «Скоро», – решил он.
В это время зазвонил телефон. Таня сняла трубку.
– Таня, привет! Это Виктор.
– Какой Виктор? – спросила она.
– Ну… Кянукук.
– А, Витенька, здравствуй! – засмеялась она. – Наконец-то хоть один живой человек позвонил.
– Таня, внизу сенсация! – прокричал Кянукук.
– Знаю. Марио Чинечетти.
– Да. Знаешь, я послушал, как он репетирует, ну, знаешь, это… – Кянукук задыхался от смеха.
– Что? – спросила Таня, заражаясь от Кянукука какой-то детской веселостью.
– Это, знаешь, новая волна, – гулко захохотал Кянукук и вдруг поперхнулся, помолчал секунду, потом спросил, и в голосе его Таня почувствовала сильное волнение:
– Может, спустишься? Я хочу пригласить…
– Я сейчас иду! – крикнула она, брякнула трубкой и побежала к двери, даже не оглянувшись.
В лифте она иронически улыбнулась своему отражению и поправила волосы. Она поняла, что все ее волнения и тяжелые мысли, ее плохая работа на съемках – все это лишь тоска по Марвичу, который опять начал новый цикл своих бесконечных путешествий, и что Олег – это тоже тоска по Марвичу, а звонок Кянукука и ее стремление вниз, к нему – это уж самая настоящая тоска.
Она вдруг подумала: «Я бегу к Кянукуку, как будто он Марвич, как будто сегодня он часть моего Вальки. Смех, но в них действительно есть что-то общее, у Олега этого нет… Я помешалась совсем».
«Итак, мне двадцать три года, – подумала она между четвертым и третьим этажом. – О, моя жизнь в искусстве только начинается! Ах, сколько образов я еще создам! Фу, во мне все еще живет та жеманница с Патриарших прудов. Ух, ненавижу!
Зеркало, зеркало, утешь меня. Спасибо, утешило! Большое спасибо!»
В вестибюле, как всегда, было много народу, и все, как всегда, сразу уставились на нее, на звезду, а она, как обычно, немного растерялась перед таким скоплением людей и, только сделав несколько поспешных шагов по квадратам линолеума, увидела Кянукука.
Вообще он делал вид, что читает журнал, а на самом деле смотрел на нее, и она заметила его как раз в тот момент, когда он смотрел на нее, бледный и серьезный, без обычной своей собачьей улыбки, даже не очень жалкий в этот момент. Но тут же улыбочка появилась, он шагнул навстречу, и она со смехом подбежала к нему.
– Ты опять без Лилиан? Чего ты прячешь ее от нас?
– У нас размолвка, – хихикнул он. – Знаешь, эти странности бальзаковских женщин.
– А кому цветы?
– Это тебе.
– Ого! Ты просто ловелас. Не успел поссориться с одной женщиной, как начинаешь ухаживать за другой?
– Нет, я просто хотел сделать тебе приятное, – пробормотал он.
– Спасибо, Витенька.
Она взяла цветы.
– С каким тонким вкусом подобран этот букет!
Он просиял.
– Я хотел пригласить тебя в ресторан.
– На Марио Чинечетти? Как ты заботишься обо мне!
Она взяла его под руку, и они вошли в ресторан, где аккуратно одетая и подтянутая молодежь церемонно вальсировала в ожидании Марио Чинечетти.
На эстраде сидел джаз в голубых пиджаках и черных брюках, пять человек, – «черно-голубые», так их называли в этом городе.
Они загадочно улыбались, когда знакомые спрашивали их о Чинечетти.
Красноликий и длиннорукий администратор разгуливал между столиками. Предчувствуя скандал, а может быть, и целую серию скандалов, он находился в празднично приподнятом состоянии, предвкушая, как пустит в ход свои длинные ручищи, как налетит на распустившихся молокососов, а потом составит акт, а может быть, и не один. К деятелям кино он относился с уважением и поэтому сразу устроил Таню и Кянукука в углу за отдельным столиком. Тане был страшен этот человек с вывернутыми плечами, с подвижным задом, со свирепой львиной маской, но его неизменно любезные улыбки, обращенные к ней, сбивали ее с толку.
Мосфильмовцы сидели все вместе за большим столом, питались и пили боржом, точно шампанское. Экспедиция затянулась, и все уже сильно поистратились, у всех, как говорил Кянункук, «бензин был на ноле».
– Таня, иди к нам! – крикнул Кольчугин, но она покачала головой и показала на Кянукука.
– Я здесь с кавалером. Полковник бросил Лилиан и переключился на меня.
– Тебе везет! – крикнул Нема. – С ним не пропадешь!
Под взглядами «киношников» Кянукук, как всегда, напыжился, чтоб было посмешнее, но когда их оставили в покое, он вдруг тихо сказал Тане:
– Разве обязательно всегда надо мной смеяться? Хоть сегодня не смейся, Таня.
Таня посмотрела на него, но он глядел в сторону. Ей стало неприятно и тошно от жалости к нему. Большие расплющенные пальцы в желтых мозолях, ссадины на запястьях, обгрызенные ногти с заусенцами. Только сейчас она заметила, что он весь запущенный, хоть и не грязный, не вонючий, что рубашка его под мышкой порвана, а пуговицы пришиты черными нитками, и ремешок сандалеты скреплен проволокой.
Она подумала, что он весь будто создан для забот, для женских забот, что он дитя малое. Она понимает Лилиан, но она-то, Таня, не Лилиан, ей было тошно от жалости. Чего он хочет от нее, может быть, он влюблен в нее? Смешно.
– Ты хочешь мне что-то сказать, Витя? – спросила она мягко.
Кянукук молча вертел в руках стаканчик с бумажными салфетками.
– Что-нибудь важное, да? – участливо спросила Таня.
– Что-нибудь задушевное? – уже с фальшивым участием спросила она. – Что-нибудь лирическое? – Она уже не могла бороться с раздражением, с презрением к нему. Ее оскорбляли его серьезность и меланхолия. Ишь ты, что вообразил, шут гороховый!
А он хотел сказать ей: «Ты словно из романов Майн Рида, ты прекрасна и далека. Но я хочу приблизиться к тебе и совершать рыцарские поступки ради тебя. Я совсем заврался, и, честно говоря, мне очень страшно быть одному, но если бы меня прострелили пистолетными пулями, ты положила бы полотенце мне на лоб. Ведь правда? Или нет?»
– Может быть, ты влюблен в меня? – резко спросила Таня и дернула его за рукав.
Он понял, как она взбешена, улыбнулся своей собачьей улыбкой и запел:
– «Он был титулярный советник…»
Она нахмурилась. Он понял, что опять не угодил. И рассмеялся обычным гулким смехом.
– Нет, нет, мое сердце отдано…
– Лилиан! – облегченно засмеялась она и погладила его по плечу.
Теперь все встало на свое место, и она уже могла проявить к нему обычное насмешливое участие.
– У тебя, должно быть, плохо идут дела, Витя? Скажи, ты еще не устроился радиокорреспондентом? Что говорит тот человек, который так же, как и ты, в молодости был одинок?
– Он хочет послать меня учиться в университет.
– В какой еще университет?
– В Мичиганский, – спокойно сказал Кянукук. – В порядке культурного обмена.
Таня вытаращила глаза.
– Что ты такое говоришь, Витя?
– Да, да, в Мичиганский. Сейчас как раз проходят необходимые формальности.
Она вздохнула.
– А живешь ты по-прежнему у Лилиан?
Кянукук почесал затылок.
– Нет, ведь мы в размолвке. Сейчас снимаю комнату в одной интеллигентной семье. Все удобства, белый телефон, представляешь? Одна беда, хозяйка сумасшедшая женщина. У нее гниет нога.
– Да, да, понимаю, – кивнула Таня. – Помирись с Лилиан.
– Конечно, помирюсь, но я считаю, что мужчина должен быть самостоятельным. Сейчас я занимаюсь обменом на Минск. Меня попросили помочь. Очень сложная история – тройной обмен.
Старые, больные, интеллигентные люди. Обратились ко мне за помощью, как к сыну. Это очень сложная история, но в результате, понимаешь ли, Таня… В ре-зуль-та-те у меня будет своя комната, резиденция, так сказать. Здесь, в замечательном районе, возле парка. Комната с антресолями, с камином.
Представляешь, я сижу перед камином, ноги покрыты пледом, глоток виски, читаю Бомарше и подбрасываю полешки, а?
Таня всплеснула руками.
– Витя, ведь ты все выдумываешь! Ты без конца все выдумываешь, да? Только скажи честно!
Она окинула взглядом Кянукука, его худенькие плечи, поднятые вверх, улыбочку, застывший в глазах страх – и ей показалось, что он в любую минуту может исчезнуть. Трах – и готово, и нет его, пропадет, как призрак, растает, как тают минуты, часы и дни.
– Нет, нет, – сказал он, – я не все выдумываю. Тяга к творчеству, так сказать, обобщать образы времени. Ты понимаешь?
– Мичиган – выдумка? – резко спросила она.
– Ну, не обязательно Мичиган, может, и Гарвард.
– Обмен на Минск? Камин и все такое?