В средневековом искусстве важнейшую роль играла идея «образца», начиная от первоначальной «божественной» идеи и кончая книгами рисунков-образцов, служившими своего рода «иконографическими справочниками». Идея «образца», в соединении с чрезвычайно популярной (особенно в XIII столетии) идеей «зеркала», ясно отражают специфику готических представлений об имитации природы, ориентированных на точное воспроизведение отдельных форм и явлений окружающего мира. Постепенно в книги «образцов» попадает всё больше чисто натуралистических мотивов[114].
В Средние века натуралистическая тенденция на уровне предмета изображения выражалась в использовании в религиозном сюжете отдельных наблюдаемых в природе деталей – лиц, фрагментов пейзажа, вещей, животных, птиц. С тем же самым мы встречаемся и в XV столетии – только теперь бытовые подробности, точная передача предметного окружения, встречающиеся в религиозных композициях, интересуют художника и зрителя едва ли не в той же мере, что и сакральный сюжет (например, «Шествие волхвов» Беноццо Гоццоли из флорентийского палаццо Медичи-Риккарди, или «Рождество Иоанна Крестителя» Гирландайо, Флоренция, Санта Мария Новелла; скульптурное «Рождество» Гвидо Маццони, Модена, собор).
Своеобразный эквивалент «реализму деталей» в изобразительном искусстве, как и в Средние века, представляет натурализм мистериального театра (бытовые сценки, сцены мученичества святых). Сюда же можно отнести и описания природы, бытовые мотивы, забавные анекдоты, обильно насыщавшие светскую поэзию и новеллистику (Франко Сакетти, Поджо Браччолини, Мазуччо Салернитанец)[115]. Даже в музыке это выразилось в своеобразной «иллюстративности» отдельных фрагментов, введении элементов звукоподражания[116].
Уже у Боккаччо («De Genealogia Deorum») традиционное для средневековья уничижительное сравнение художника, подражающего природе, с обезьяной обретает новый смысл: «simia» – не просто подражатель или изготовитель подделок («copocchio»), но человек, стремящийся по возможности приблизиться к идеалу. Здесь, наряду с оправданием натуралистического подражания, уже содержится новая, по сути – ренессансная концепция «натуры» как основы идеала, источника вдохновения[117]. Копирование натуры понимается не как самоцель и не как единственно возможный результат творчества, но как ступень к совершенству.
Сущность готического натурализма – в неотделимой зависимости натуралистической формы от сакрального содержания образа. И хотя, по замечанию М. Дворжака, уже в XIV столетии «наблюдение над действительностью из дополнительного противовеса превращается в основу и благороднейшую цель, в начало и конец художественного творчества»[118], всё же «апогей» этого процесса приходится на следующий, XV век.
В эстетике раннего Возрождения идеализирующий аспект искусства имеет совсем другую природу – обобщения основываются не на умозрительных представлениях, но на эмпирических данных.
Раннеренессансная эстетика не только «допускает», но решительно прокламирует натуралистическую форму, и прежде всего – через новую трактовку античной теории «подражания»[119]. В понятии возрождённого аристотелевского «мимесиса» равно выделяются как обобщающий, так и натуралистический аспекты. В XV веке ещё не произошло смысловое размежевание понятий «подражание» (imitare) и «копирование» (ritrarre)[120]. Буквальное следование природе не отвергалось и не считалось предосудительным. Более того: в художественных трактатах того времени термин «ritrarre» употребляется для обозначения точного подражания натуре, то есть – в более конкретном значении, чем «imitare» (начиная с «ritrarre di naturale» в XXVIII главе «Трактата о живописи» Ченнино Ченнини).
Признавалось большое значение копирования натуры в обучении художника и совершенствовании его мастерства: «Заметь, – писал ещё Ченнино Ченнини, – что самый совершенный руководитель, ведущий через триумфальные врата к искусству, – это рисование с натуры. Оно важнее всех образцов. Постоянно, не пропуская ни одного дня, рисуй что-нибудь, так как нет ничего, что было бы слишком ничтожно для этой цели; это принесёт тебе огромную пользу»[121].
Натуралистические представления были составной частью эстетики раннеренессансного портрета; здесь соседствовали понятия «ritrarre» (точное подражание) и «similitudo» (сходство). Эти представления основывались на выдвинутом в своё время Петраркой натуралистическом критерии сходства, когда изображение как бы живёт и дышит и ему не хватает лишь голоса, для того чтобы стать вполне реальным (вспомним ставшую уже банальной легенду о донателловском «Цукконе»)[122]. Правда, в целом итальянский портрет XV века (и живописный, и скульптурный) не был натуралистическим. Специфика сходства в нём определялась тем, что «…реализм в передаче индивидуума неотделим от его типического обобщения»[123]. Однако в скульптуре, например, существовали натуралистические формы портрета – восковые вотивные муляжи; портреты, выполненные на основе натурных слепков, речь о которых уже шла выше. В живописи начало расцвета ренессансного портрета связано с Северной Италией. «…Аналитичность североитальянского искусства, свойственное ему стремление к острой передаче конкретного и индивидуального создают решающие предпосылки для плодотворного развития здесь портретного жанра, первые достижения в области которого связаны с Пизанелло»[124]. Чрезвычайно высоко ценились работы нидерландских живописцев – за их абсолютное сходство с живым оригиналом[125].
«Подобие», похожесть изображения ценились не только в портрете. Уже в преддверии Ренессанса оно получило признание и высокую оценку и само стало сравнительным и оценочным эстетическим критерием. Так, Петрарка говорит, что работы скульптора, обладающие реальным объёмом, более жизнеспособны, чем произведения живописца; Боккаччо в одной из новелл «Декамерона» восхваляет Джотто за то, что тот смог достигнуть в живописи полной иллюзии реальности; Филиппо Виллани видит высшую цель искусства в создании таких образов, которые производили бы впечатление живых людей, действительно двигающихся, разговаривающих, плачущих или смеющихся[126].
Натуралистическое копирование было основой специфического «жанра» живописи XV столетия – «научной иллюстрации» (по определению Дж. Акермана), то есть зарисовки или миниатюры, запечатлевающей отдельные данные эмпирических наблюдений (изображения птиц, животных, растений – Джованнино деи Грасси; людей, их поз, костюмов – Пизанелло). В XV веке натурные штудии имели большое художественно-практическое значение как род рисунка-«образца»[127].
Развитие натуралистической тенденции в искусстве теснейшим образом связано с развитием естественных наук. Неслучайно, говоря о принципиальном отличии ренессансного натурализма от готического, один из исследователей отметил, что в готике (и в искусстве Северного Возрождения в XV веке) присутствует сочетание натуры и мистицизма, тогда как в искусстве Ренессанса натура сочетается с рационалистическим мировосприятием[128]. В эпоху Возрождения естествознание – анатомия, оптика, механика – пришло в мастерские художников и скульпторов. Многие из них были одновременно инженерами, фортификаторами, архитекторами.
Общей основой искусства и науки становилась математика. Изобретённая в начале XV века линейная перспектива стала одним из важнейших способов достижения жизнеподобия в живописи. Для людей XV столетия законы перспективы отражали божественное построение универсума, разумный и рациональный порядок его устройства.
Метрическая и числовая точность конструирования изображения по законам линейной перспективы давала возможность передать пространство и объём на плоскости и пропорционально скоординировать всё изображённое, исходя из единого модуля. В качестве последнего гуманистическая эстетика выдвинула человеческую фигуру. «Правильные пропорции» строились на анатомическом соотношении частей человеческого тела.
Во времена Возрождения оптический объём живописного изображения обозначался «скульптурным» термином «rilievo». Ч. Ченнини и Л. Гиберти дают советы по светотеневой проработке фигур и необходимой градации тонов в зависимости от расположения источников света в картине. Леонардо да Винчи считал «рельеф» «самым главным в живописи»: «Первое намерение живописца – сделать так, чтобы плоская поверхность показывала тело рельефным и отделяющимся от этой плоскости <…> такое достижение – или венец этой науки – происходит от теней и светов…»[129]
Научный подход к изучению природы способствовал развитию её реалистического восприятия, натуралистически точному воспроизведению её в искусстве и переориентировке эстетических взглядов в области «теории подражания».
Итак, в XV столетии, в период, переходный от Средних веков к Возрождению, когда с одной стороны ещё живы были мировоззренческие основы средневекового натурализма и средневековая натуралистическая тенденция получала непосредственное развитие в новой нидерландской живописи; а с другой – складывалась новая эстетическая теория, в которой натуралистический компонент приобрёл новую окраску, огромное значение и самостоятельную ценность и в которой он играл важнейшую формирующую роль, в итальянском искусстве (и особенно – на севере Италии, где эта коллизия в силу специфических культурно-исторических условий обозначилась наиболее ярко) не только «в чистом виде» сохранились, но и оказались как бы на поверхности совершенно средневековые формы.
С наследием готического натурализма связан целый круг художественных явлений раннего итальянского Возрождения. Если обратиться к скульптуре, то речь должна идти о деревянной пластике Сьены, Флоренции, Абруцци-Апулии, Фриули; о скульптурах вотивных комплексов «Сакро Монте»; о реминисценциях готики в творчестве Донателло, Брунеллески, Микелоццо, Дезидерио да Сеттиньяно, Антонио Поллайоло, Бенедетто да Майано, Якопо дела Кверча[130].
Для нас несомненно, что средневековые формы в искусстве Италии XV столетия – это реализация весьма плодотворной традиции. Она долгое время не была поглощена ренессансным стилем и устойчиво сохраняла своё самостоятельное значение по соседству с ним, а в последние десятилетия века – активизировалась. Её формы контаминировались с ренессансными, классицизированными, вызывая к жизни переходные, стилистически неопределённые виды памятников, в которых черты готической экспрессии и свойственный готике интерес к натуралистической детали сочетаются с элементами новой психологической выразительности и новой, реалистической пластической трактовкой формы. Замечательным примером такого характерного сочетания служат скульптурные группы из раскрашенной терракоты – наиболее яркое и значительное явление в итальянской терракотовой пластике.
Иконография скульптурных групп
Иконография итальянского «mortorio» сложилась на основе традиционных христианских иконографических типов «Снятия с креста», «Оплакивания Христа» и «Положения во гроб». Характерный в особенности для Северной Италии многофигурный тип «Плача» (lamentazione) впервые был воплощён Джотто во фреске падуанской Капеллы дель Арена (1305–13).
История этой иконографии восходит к византийскому «threnos» – «Плачу Богоматери над телом Христа», появившемуся в XI веке в результате постепенного преобразования типа «Положения во гроб».[131] Именно тогда в сцене «Положения во гроб», ранее включавшей только двух персонажей – Иосифа Аримафейского и Никодима, появились образы Богоматери и сопровождавших её женщин – Марии Магдалины, Марии Клеоповой – матери Иакова и Иосии, Саломии (например – миниатюра из Псалтири 1066, хранящейся в Британском музее).
Присутствие Марии сделало неизбежным слияние темы погребения с темой оплакивания. Драматическая трактовка последней ещё с эпохи раннего христианства была связана с традицией античного ритуального надгробного плача и нашла отражение в христианской апокрифической литературе (например, в «Acta Pilati» первой половины V века)[132]. Возможно, под влиянием античных изображений «Оплакивания Актеона» или «Смерти Мелеагра» женские образы «Положения во гроб» насыщаются экспрессией, передаваемой с помощью жестов и поз. Возрастает значение образа Богоматери, её связь с Христом всё более очеловечивается, интимизируется. Появляется характерная поза Марии, припадающей к телу сына. «Threnos» становится одной из наиболее одухотворённых, человечных тем христианского искусства.
В сцене «Положение во гроб» Иосиф Аримафейский и Никодим поддерживают тело Христа, обряженное для погребения, опуская его в каменную расщелину. Иосиф при этом обычно стоит в изголовье, а Никодим в ногах. Появление в этом эпизоде Богоматери и святых жён, а также Марии Магдалины и Иоанна (то есть по-существу – всех персонажей «Снятия с креста»), естественно, разнообразило его «мизансцену»: теперь Иосиф и Никодим могут меняться местами, или оба стоят в ногах Христа, тогда как в изголовье оказываются Мария и Иоанн; чаще же всего ноги Христа, как и в сцене «Снятия», поддерживает Магдалина.
Именно в таком «объединённом» варианте иконографический тип «Положения во гроб» – «Оплакивания» был воспринят в Италии, особенно в пизанской, сьенской и флорентийской школах живописи XIV века, а также в странах к северу от Альп, в частности – во Франции. В итальянском искусстве XIII–XIV веков иконография «Оплакивания» настолько тесно связана с иконографией «Положения во гроб», что чёткое типологическое разграничение этих эпизодов часто бывает невозможно[133].
В XV веке в Италии было известно несколько иконографических вариантов «Оплакивания». Североитальянские терракотовые скульптурные группы (работы Никколо дель‘Арка, Гвидо Маццони и др.), так называемые «mortori», обычно состоят из пяти-семи фигур персонажей евангельской легенды, застывших в скорбных позах вокруг лежащего на земле, на низком ложе или на крышке саркофага тела мёртвого Христа. Этот тип близок византийскому «threnos», то есть тесно смыкается с иконографией «Положения во гроб». «Mortorio» по-итальянски – «похороны», «погребение». От «Положения во гроб» сцена отличается тем, что Никодим и Иосиф не совершают положенного в этом случае ритуала – возложения тела в саркофаг. Представлено как бы промежуточное состояние между окончанием одного действия и началом другого, аналогичное театральной паузе: тело с креста уже снято, но кульминация оплакивания, когда Мария припадёт к нему, и начнётся «плач Богоматери», ещё не наступила. В большинстве «mortori» Богоматерь ничем не выделена среди других персонажей (за исключением, пожалуй, лишь группы Джакомо Коццарелли из сьенской Оссерванцы). Поскольку иконография сцены не требовала строго канонического порядка расположения персонажей, группы часто составлялись из отдельных фигур, которые можно было менять местами, расставлять шире или, наоборот, плотнее.
В иконографии флорентийских скульптурных групп акцентируется момент оплакивания Христа, в котором главная роль принадлежит Богоматери. В основном они следуют канонической композиции, части которой – отдельные фигуры – тесно связаны между собой. В центре её – фигура сидящей Марии с телом мёртвого Христа на коленях – иконографический тип, появившийся на Севере в XIV веке и оттуда распространившийся в Северную Италию, а затем и во Флоренцию[134]. (Известны два образца болонско-феррарской школы: двухфигурные «Пьета́» из римского Замка Святого Ангела (1480–90) и из частного собрания во Флоренции, конец XV века[135]). В живописи XV века «Пьета́» иногда включалась в многофигурную композицию «Оплакивания» (например, Боттичелли, «Оплакивание Христа», 1495–1500, Мюнхен, Старая Пинакотека). Также и в скульптурных группах мастерской Роббиа Мария, оплакивающая сына, оказывается в окружении персонажей предыдущей евангельской сцены – обычно Иоанн поддерживает голову Христа, а Магдалина – ноги (как в группах Джованни делла Роббиа из Музея Виктории и Альберта и неизвестного мастера из флорентийского частного собрания ди Клименте), а иногда за спиной Богоматери стоят, обнимая её, одна или две святые жены («Оплакивания» круга Роббиа из Музея Кортоны; из церкви Санта Мария в Терранова Браччолини; из капеллы дель Аппарационе в Монте Сенарио Конвенто).
Такое вкрапление северного мотива в принятый итальянцами «византийский» многофигурный тип «плача» – явление симптоматичное для конца XV столетия, когда в связи с усилением мистических настроений создались предпосылки не только для проникновения в Италию влияния немецкой мистики, но, главное, для восприятия этого влияния (особенно – во Флоренции в период активной деятельности Савонаролы)[136]. Не последнюю роль в этом играло искусство: к концу XV века в Италию попало довольно большое количество немецких «Оплакиваний» (vesperbilder) «горизонтального типа», иконография которых связана с «созерцательным» направлением мистики конца XIV – начала XV веков[137].
Несомненно, с влиянием мистики связана ещё одна важная деталь флорентийской иконографии «Оплакивания»: персонажи сцены, обычно – Иоанн и Магдалина, бережно поддерживают тело Христа, не давая ему упасть с колен Богоматери. Вспомним, что в XV веке как в Италии, так и на Севере был распространён иконографический вариант «Оплакивания» – «муж скорби» – эпизод особого сопереживания близкими трагедии Спасителя, их единения в скорби, включающий изображение мёртвого Христа, поддерживаемого в вертикальном положении двумя или тремя ангелами или Марией и Иоанном – византийский по происхождению[138].