Оттого, что кто-то страдает, мир не остановится. И мерзавцы так и останутся мерзавцами. Может, и нет никакого случая. Я часто себе это говорю. Слишком уж мы эгоистичны в собственных драмах. Забыты и Денная Красавица, и Дестина, и Жозефина в своей камере, и Мьерк, и Мациев. Как раз, когда я должен был находиться здесь, я отсутствовал, и двое подонков воспользовались этим, чтобы преспокойно обстряпать свои делишки. Будто нарочно подстроили смерть Клеманс, которая избавила их от меня и развязала руки. Так что они добились своего. Совершенно бесстыжим образом.
Сами подумайте: ведь такое преступление, как Дело, всколыхнуло весь регион. Это как волна: новость несется вскачь, и на ее пути все дрожит. Людей это пугает, но при этом заставляет судачить. Можно сказать, занимает им и язык, и голову. И все же знать, что по округе рыщет убийца, что он где-то здесь, совсем рядом, и вы, быть может, с ним встречались или встретитесь, что он может оказаться вашим соседом, – такое ни для кого не хорошо. А если это происходит в военное время, то люди в тылу еще больше нуждаются в общественном спокойствии, иначе все пропало.
Способов раскрыть убийство не так уж много. Я знаю всего два: арестовывают либо истинного преступника, либо кого-то, которого объявляют преступником. Либо то, либо другое. И дело в шляпе. Не так уж это и сложно! В обоих случаях для населения результат один и тот же. Единственный, кто в проигрыше при такой подмене, это арестованный, но, в конце концов, кого заботит его мнение? А если преступления продолжатся, найдется и другая пара наручников. Но в данном случае они не продолжились. Денная Красавица так и осталась единственной задушенной девочкой. Других не было. Это и стало доказательством для тех, кто хотел им потрясать, что арестованный точно виновен. Ну же! Дело ведь закрыто. Опля!
Все, что я теперь расскажу, я своими глазами не видел, но это ничего не меняет. Я потратил годы на то, чтобы собрать воедино все нити, выяснить, где кто был, что говорил, найти ответы на вопросы. Да и с чего бы мне выдумывать?
XVIII
Утром третьего числа, пока я месил грязь на дороге, возвращаясь домой, жандармы арестовали двух парней, полумертвых от усталости и холода. Двух дезертиров. Из 59-го пехотного. Уже не первых, кого держиморды поймали в свои сети. Повальное бегство с фронта продолжалось несколько месяцев. Убегали каждый день, и беглецы, скрывавшиеся в сельской местности, порой предпочитали сдохнуть в лесах и перелесках в полном одиночестве, чем оказаться разорванными в клочья снарядами. Скажем, что эти двое попались весьма кстати. Для всех: и для армии, которая хотела примерно наказать их для острастки остальных, и для судьи, искавшего виновного.
И вот парнишек проводят по улицам. Под конвоем двоих кичливых жандармов. Люди выходят посмотреть. Два солдатика, два фараона. Два взъерошенных оборванца, форма в лохмотьях, лица небритые, животы впалые, еле-еле идут, озираясь по сторонам, а за запястья их с победным видом держит пара высоченных жандармов, розовых и сильных, в начищенных сапогах и отутюженных брюках.
Толпа растет и неизвестно почему, может, потому, что толпа всегда очень глупа, вдруг делается угрожающей, теснит пленников, окружает их плотным кольцом. Вздымаются кулаки, сыплются ругательства, да и камни тоже. Что такое толпа? Да ничто, просто стадо безобидных животных, если говорить с ними с глазу на глаз. Но собравшись воедино, почти слипшись друг с другом в запахе тел, пота, дыхания, бросая взгляды, подстерегающие малейшее слово, справедливое или нет, люди превращаются в динамит, адскую машину, паровой котел, готовый взорваться прямо вам в морду, стоит его только задеть. Жандармы, почуяв, куда подул ветер, ускоряют шаг. Дезертиры тоже бегут, уносят ноги. Все четверо укрываются в мэрии, а вскоре к ним присоединяется и мэр. На какое-то время все утихает. Наша мэрия – почти что дом. Но дом с сине-бело-красным флагом, по-прежнему реющим на фасаде, и прекрасным девизом для наивных простачков: «Свобода, Равенство, Братство», мило высеченным в камне. Это остужает пыл участников опереточной осады. Все останавливаются. Умолкают. Ждут. Ни звука. И вот через какое-то время выходит мэр. Откашливается. Видно, что страх выкручивает ему внутренности. Он вытирает взмокший несмотря на холод лоб и вдруг говорит:
– Расходитесь по домам!
– Без них не уйдем, – отвечает чей-то голос.
– Без кого? – спрашивает мэр.
– Без убийц! – бросает голос, но уже другой, и его, будто злонамеренное эхо, тотчас же подхватывает угрожающий гул десятков других голосов.
– Каких убийц? – спрашивает мэр.
– Убийц малышки! – отвечают ему.
Мэр от удивления разевает рот, но потом спохватывается и начинает орать. Мол, все тут с ума посходили, это черт-те что, брехня, выдумки, эти два типа – просто дезертиры, жандармы передадут их армии, а уж армия сама разберется, что с ними делать.
– Нет, это они, мы без них не уйдем! – продолжает настаивать кретин.
– Ну что ж, вы их не получите, – отвечает, упершись как бык, взбешенный мэр. – И знаете, почему вы их не получите? Потому что я предупредил судью, он уже сюда едет. И пусть он только приедет!
Есть магические слова. «Судья» – одно из таких. Как «Бог», как «смерть», как «дитя», и еще несколько других. Эти слова внушают почтение, что бы там ни думали. К тому же от слова «судья» холодок бежит по спине, даже когда тебе не в чем себя упрекнуть и ты невинен, как голубица. Люди хорошо знали, что судья – это Мьерк. История с его маленькими мирочками уже стала известна (угощаться яйцами в мешочек рядом с трупом!), равно как и его пренебрежение к малышке – ни словечка, ни жалости. Неважно. Даже если все его ненавидели, для этих тупиц он все равно оставался судьей, то есть тем, кто может одним росчерком пера отправить вас под замок, чтобы вы пораскинули мозгами. Тем, кто якшается с палачом. Чем-то вроде пугала, буки для взрослых.
Люди стали переглядываться. Толпа начала потихоньку рассасываться, сперва медленно, потом все быстрее и быстрее, словно ее охватили внезапные колики. Остался только десяток человек, застывших на мостовой, как столбы. Мэр повернулся к ним спиной и вернулся в мэрию.
Помахать именем судьи как жупелом было хорошей идеей. Почти гениальной идеей, которая, разумеется, помогла избежать линчевания. Теперь мэру оставалось по-настоящему предупредить судью, чего он, видимо, еще не успел сделать. Мьерк прибыл после полудня, в компании с Мациевым. Они казались давними знакомыми, что меня не удивляло, поскольку я видел их прежде. Я уже говорил, что считаю эту парочку выструганной из одной гнилой деревяшки. Оба отправились в мэрию, превращенную усилиями десятка нарочно вызванных жандармов в укрепленный лагерь. Первым распоряжением судьи стало поставить перед камином в кабинете мэра два хороших кресла, подать вино и что-нибудь к нему, то бишь разную снедь, сыры и белый хлеб. Мэр отправил Луизетту на поиски самого лучшего.
Мациев достал одну из своих сигар. Мьерк посмотрел на часы и присвистнул. Мэр остался стоять, не зная, что делать. Судья кивнул, и мэр понял это как приказ отправиться за дезертирами и их стражами. Что он и исполнил.
Бедняги вошли в кабинет, где от доброго огня немного ожили. Полковник велел жандармам пока проветриться, что вызвало смех Мьерка. Оба сообщника стали разглядывать мальчишек, довольно долго. Я говорю мальчишек, потому что они и были ими, еще совсем недавно. Один, Морис Рифолон, двадцати двух лет, родившийся в Мелене, проживавший в 20-м округе Парижа на улице Амандье, 15, был рабочим-печатником. Другой, Ян Ле Флок, двадцати лет, родившийся в Плугазене, бретонской деревне, которую до войны никогда не покидал, – работником на ферме.
«Что меня поразило, – рассказывал мне позже, гораздо позже, мэр, – так это разница между ними. Маленький бретонец стоял, опустив голову. Видно было, что он едва жив от страха. А другой, рабочий, смотрел нам прямо в глаза, не с улыбкой, но почти. Можно было подумать, что ему плевать на нас. Или на все плевать».
Первый залп сделал полковник:
– Знаете, почему вы здесь?
Рифолон меряет его взглядом и не отвечает. Маленький бретонец слегка приподнимает голову, бормочет:
– Потому что мы ушли, господин полковник, спасали свою шкуру…
Тут в игру вступает Мьерк:
– А может, потому что вы убийцы?
Маленький бретонец таращит глаза. В противоположность ему другой, Рифолон, небрежно бросает:
– Конечно, убийцы. Для этого нас и призвали, чтобы убивать противников, которые похожи на нас, как братья, и чтобы они убивали нас. Это такие, как вы, нам приказали…
Маленький бретонец паникует:
– Откуда мне знать, убил я кого-то или нет, может, промахнулся, плохо видать, а я стрелять не умею, даже капрал надо мной издевается, «Ле Флок, – говорит, – ты бы и по корове в коридоре промазал!», так что наверняка не знаю, может, я и не убил никого!
Полковник подходит к ним. Затягивается поглубже сигарой. И выдыхает дым прямо им в лицо. Коротышка кашляет. Другой даже не морщится.
– Вы девочку убили, десятилетнюю девочку…
Коротышка аж взвился.
– Что? Что? Что? – повторяет он по меньшей мере раз двадцать, подскакивая на месте и извиваясь, будто его поджаривают. Печатник по-прежнему спокойно улыбается. Тогда судья обращается к нему:
– Кажется, вы не удивлены?
Тот не торопится ответить, сначала меряет Мьерка и полковника взглядом с головы до ног. Мэр мне сказал: «Можно было подумать, будто он прикидывает их вес на глазок, и это его забавляет!»
Наконец, ответил:
– Я уже ничему не удивляюсь. Если бы вы видели то, что я видел месяцами, вы бы знали, что может случиться что угодно.
Миленькая фраза, верно? И кончик носа у судьи начинает багроветь. Он рявкает:
– Так вы отрицаете?
– Я признаю, – отвечает тот спокойно.
– Что?! – вопит коротышка, хватая за ворот своего приятеля. – Ты с ума сошел, что ты болтаешь?! Не слушайте его, я его не знаю, мы вместе только со вчерашнего вечера! Я не знаю, что он со мной сделал, гад, зачем ты это делаешь, скажи им, да скажи же им!
Мьерк заставляет его умолкнуть, оттолкнув в угол кабинета с таким видом, будто говорит: «С тобой позже разберемся», и поворачивается к первому.
– Значит, признаешь?
– Все что угодно… – говорит тот, по-прежнему спокойно.
– Насчет малышки?
– Да, это я. Я ее убил. Увидел и пошел за ней. Ударил ножом в спину, три раза.
– Нет, ты ее задушил.
– Да, верно, задушил, вот этими руками, вы правы, у меня не было ножа.
– На берегу маленького канала.
– Точно.
– И бросил ее в воду.
– Да.
– Почему ты это сделал?
– Потому что мне захотелось…
– Изнасиловать ее?
– Да.
– Но она не была изнасилована.
– Я не успел. Услышал какой-то шум. И убежал.
Реплики текли, как в театре, – так мэр сказал.
Рабочий стоит прямо, говорит четко. Судья пьет молочную сыворотку. Можно подумать, что сцена отрепетирована и выверена до мелочей. Маленький бретонец плачет, его лицо перемазано соплями, плечи трясутся, он беспрерывно качает головой. Мациев окутывает себя дымом сигары.
Судья говорит мэру:
– Вы свидетельствуете его признания?
Какой из мэра свидетель, ему явно не по себе. Он понимает, что рабочий издевается над судьей. Понимает, что Мьерк тоже это понимает. И, в довершение всего, понимает, что судье тоже на это плевать. Он получит то, чего хочет: признания.
– Ну… можно ли тут по-настоящему говорить о признаниях… – отваживается мэр.
В игру вступает полковник:
– У вас ведь есть уши, господин мэр, да и голова на плечах. Так что вы слышали и поняли.
– Может, желаете сами вести расследование? – намекает судья.
Мэр умолкает.
Маленький бретонец все еще плачет. Другой держится прямо, как столб. Улыбается. Он уже далеко отсюда. В любом случае уже все рассчитано: дезертир – расстреляют. Убийца – казнят. При любом раскладе – фьюить! Всем привет! Единственное, чего он хочет, чтобы поскорее. И это все. А потому плевать ему на весь мир. Браво.
Мьерк позвал охрану, и печатника отвели в тесный чуланчик для метел на втором этаже и заперли. А перед дверью закутка поставили жандарма.
Судья и полковник решили сделать перерыв и дали понять мэру, что позовут его, когда он им понадобится. Другой жандарм отвел хнычущего бретонца в подвал, а поскольку подвал не запирался на ключ, на пленного надели наручники и велели сидеть на полу. Остаток взвода по приказу Мьерка вернулся на место преступления, чтобы прочесать местность частым гребнем.
День уже клонился к вечеру. Вернулась Луизетта с множеством съестных припасов, которые раздобыла, где только могла. Мэр велел ей приготовить все это и подать важным господам, а также, не будучи злым, позволил ей заодно отнести что-нибудь узникам.
– У меня брат на фронте, – рассказала мне потом Луизетта, – так что я знала, как это тяжело, он ведь тоже подумывал все бросить и вернуться домой. «Ты меня спрячешь!» – сказал он мне однажды, когда получил отпуск, а я ему ответила: «Нет», мол, коли он на это осмелится, я скажу мэру и жандармам, и я бы это сделала, но слишком боялась, что он и вправду дезертирует, что его поймают и расстреляют, да только он все равно погиб за неделю до перемирия… Я все это вам говорю, чтобы вы поняли, как я жалела тех бедных парнишек, так что прежде чем нести еду охранникам, решила заняться ими. Когда я протянула хлеб и сало тому, что в был подвале, он не стал есть, сидел совсем скрюченный и плакал, как мальчишка, я и оставила все рядом с ним, на бочке. И пошла к другому, который был в чулане на этаже. Постучала в дверь, никто не отозвался, опять постучала, и опять никакого ответа. У меня руки были заняты хлебом и салом, так что жандарм отпер мне дверь, мы и увидели. Бедняга улыбался, я вам клянусь, улыбался и смотрел прямо нам в лицо широко открытыми глазами. Я закричала, все уронила на пол, а жандарм сказал: «Вот дерьмо!» и бросился к нему, но было слишком поздно, он уже был мертвый. На своих штанах повесился, разорвал их на полосы и прицепил к ручке окна. Я и не думала, что оконная ручка такое выдержит…
Когда Мьерк с Мациевым узнали новость, их это совсем не взволновало.
– Вот вам еще одно доказательство! – сказали они мэру. И переглянулись с многозначительным видом.
Темнело. Полковник подбросил дров в камин, а судья вызвал Луизетту. Она пришла, опустив голову и вся дрожа. Думала, что ее будут допрашивать об удавленнике. Но Мьерк спросил, что она нашла из еды. Служанка ответила:
– Три кольца колбасы, паштеты, окорок, свиные ножки, цыпленка, телячью печенку, один коровий сыр и один козий.
Лицо судьи просияло.
– Хорошо, очень хорошо… – сказал он ей, сглотнув слюну.
И сделал заказ: паштеты и ветчину на закуску, затем телячья печень на углях, цыпленка потушить в горшке с овощами, капустой, морковью, луком, затем колбасы, заливное из свиных ножек, сыры и, наконец, блинный пирог с яблоками. И вино, разумеется. Самое лучшее. Для начала белое, потом красное. И, махнув рукой, отослал служанку на кухню.
Весь вечер Луизетта без конца сновала туда-сюда между мэрией и домом мэра. Приносила бутылки и супницы, забирала пустые литровые бутылки, уносила другие блюда. Ошеломленный мэр лежал дома с внезапно поднявшейся температурой. Удавленника вынули из петли и перенесли в морг при госпитале. Сторожить маленького бретонца в мэрии остался всего один жандарм. Его звали Луи Деспио. Славный малый, я о нем еще расскажу.
Кабинет мэра, где расположились судья с полковником, окнами выходил на внутренний дворик, где тянулся к небу тощий каштан. Из окна кабинета было прекрасно видно это худосочное растение, которому не хватало пространства, чтобы решиться стать настоящим деревом и раскинуться во всю ширь. Впрочем, его уже давно нет. Вскоре после Дела мэр велел его срубить: глядя на него, он видел что-то еще, кроме больного дерева, и не мог этого вынести. Во дворик можно было попасть из кабинета через низенькую дверь в углу. На двери были нарисованы корешки книг – оптическая иллюзия, производившая самое прекрасное впечатление, поскольку позволяла продлить довольно жалкие книжные полки, где несколько настоящих книг, которые никто никогда не открывал, соседствовали с томами гражданского и коммунального кодексов. В дальнем конце дворика располагались уборные и навес шириной в две руки, под которым хранили запас дров.
Когда Луизетта принесла ветчину и паштеты, ее встретили громкие возгласы. Не ругань, нет, а выражение удовлетворения, и еще эта шутка полковника на ее счет, рассмешившая судью. Правда, она толком ее не поняла. Когда, разложив приборы, расставив тарелки, бокалы и все прочее на круглом столе, она стала подавать, полковник бросил сигару в камин и, прежде чем сесть первым, спросил служанку, как ее зовут.
– Луизетта, – ответила Луизетта.
Тогда полковник сказал:
– Красивое имя для красивой девушки.
И Луизетта улыбнулась, решив, что это комплимент, не сознавая, что этот хлыщ просто насмехается над ней, косоглазой и без трех передних зубов. Потом заговорил судья. Он велел ей спуститься в подвал и передать жандарму, что они хотят поговорить с заключенным. Луизетта вышла из кабинета и отправилась в подвал, дрожа, словно спускалась в преисподнюю. Маленький бретонец уже перестал плакать, но к хлебу с салом, который служанка ему оставила, так и не прикоснулся. Луизетта передала поручение Деспио. Тот кивнул и сказал заключенному, что надо идти. А поскольку тот никак не отреагировал, схватил его за наручники и увел с собой.
– Тот подвал был насквозь сырой.
Это уже слова Деспио. Он рассказал мне эту историю, внушившую ему такое отвращение, когда мы сидели за столиком на террасе кафе «Крест» в В… Было тепло. Июнь. 21 июня. Я совсем недавно отыскал следы Деспио. После ночи, о которой я собираюсь рассказать, он ушел из жандармерии: уехал на Юг, к шурину, у которого был там виноградник. Затем перебрался в Алжир, где работал на флотскую факторию, снабжавшую суда продовольствием. После чего вернулся в В… В начале двадцать первого года. Стал помощником бухгалтера в универсальном магазине Карбонье. Хорошее место, он сам так сказал. Деспио – высокий малый, сухопарый, хотя не худой, с еще совсем молодым лицом, но уже совершенно седой, будто волосы мукой обсыпаны. Он мне сказал, что они внезапно поседели, после случившегося той ночью с маленьким бретонцем. У него во взгляде была как будто дыра или пустота. Что-то, таящееся в самой глубине, и к чему хотелось бы присмотреться получше, но не смеешь это сделать, из страха там потеряться. Деспио сказал: