Антей: Справедливое уточнение. Признаю свою ошибку. Готов подчиниться твоему Слову.
Эдик: Пусть Камень молчит. Возвращайся на исходную глубину. Жди дальнейших распоряжений.
Антей: Предупреждение. Остановок прежде не случалось. Возможны негативные последствия.
Эдик: Готов к ним. Камень и реформатор останутся здесь. Я прикажу возобновить реформирование, когда гости…
Ефремов не договаривает. Огненный смерч вдруг вспыхивает с такой яркостью, что нам приходится зажмурить глаза, дабы не ослепнуть. Дышать становится сущей пыткой. Вся атмосфера как будто пронизана мелкими незримыми крючками, которые застревают в горле и не дают воздуху проникнуть в легкие. И тем не менее он каким-то образом туда проникает, отчего мы не задыхаемся. Мерзопакостное ощущение. Но хуже всего то, что с каждым мучительным вздохом силы покидают меня все больше и больше. В конце концов, сознание мое отключается, и я мешком валюсь на мост рядом с Ольгой, которая, похоже, отключилась мгновением раньше. Последняя мысль, что бьется в моей гудящей на все лады голове, являет собой несказанное облегчение.
«Что ж, – успеваю подумать я, – если это и есть пресловутый Конец Света, то он не так уж плох. Чем не счастье – получить наркоз перед сошествием в геенну огненную. А тем более после тех грехов, что я натворил здесь на пару с Ефремовым»…
Звездная россыпь на небе богатая и яркая. Прямо как безлунной сентябрьской ночью, хотя на дворе вроде бы стоит январь. Интересно, сколько всего звезд охвачено моим взором? Явно не меньше сотни тысяч. В детстве я почему-то верил, что если пялиться на них неотрывно и долго, а потом опустить глаза к земле, то можно вдруг обнаружить, что находишься не на ней, а далеко-далеко, в открытом космосе. Но сколько я ни пытался проверить эту фантастическую теорию на практике, неизменно оказывался на том же месте, где до этого стоял. Однако не отчаивался и считал, что просто глазел в небо недостаточно долго и усердно. За что оно и отказалось исполнить мое заветное желание и отправить меня к иным галактикам, навстречу невероятным приключениям.
Звезды, которые наблюдаю я сейчас, меня уже не манят. И тем не менее я рад их видеть, ибо живо смекаю: в аду, куда мне по всем приметам следовало бы провалиться, такой красоты точно не сыскать. И, значит, я не в преисподней, а все еще на Земле, под грузом своих грехов и – я приподнимаю голову и осматриваюсь, – да, и в компании выживших «фантомов». Всех, кроме Эдика. Его по-прежнему среди нас нет. И жив ли он, большой вопрос…
Ефремов, Туков и Кленовская лежат вповалку вокруг меня, до сих пор пребывая без сознания. Я очнулся раньше них лишь благодаря Скептику, который, будучи не подверженным подобным потрясениям, всегда помогал брату из них выкарабкаться. Вот и теперь помог, хотя удалось ему это отнюдь не сразу. Забытье мое было глубоким, и это чувствуется. Ощущения вкупе с усталостью и болью в отбитых ногах такие, как будто я накануне изрядно надрызгался, да еще огреб тумаков.
Вспомнив про Эдика, я намереваюсь вскочить и двинуть на его поиски, но не тут-то было. Голова идет кругом, а руки-ноги словно ватные. Даже просто окликнуть мальчика, и то проблема. В горле сухо и до сих пор горячо, как в печной трубе. Поэтому первым делом я, кряхтя, принимаю сидячее положение и тянусь к фляжке, в которой – о, чудо! – еще плещется вода.
Около минуты я маленькими экономными глотками смачиваю горло и еще примерно столько же пытаюсь усилием воли побороть головокружение. Этого времени вполне хватает, чтобы осмотреться и понять, что за последние полчаса (именно столько, по заверениям Скептика, длилось мое беспамятство) в «Кальдере» многое изменилось. Это видно даже беглым взглядом. Во-первых, полностью очистилось небо, что я заметил сразу, едва разлепил веки. Во-вторых, в городе погасли все до единого огни и теперь он выглядит по-настоящему мертвым, а не охваченным предсмертной горячкой, каким казался еще недавно, сверкая уличной рекламой, фонарями и окнами зданий. В-третьих, ощутимо похолодало. Крепко так, по-зимнему. С прежней тепличной погодой «Кальдеры» совершенно не сравнить. И ветерок чувствуется. Холодный, но воистину живительный. Что, разумеется, прекрасно, но отнюдь не способствует моей борьбе с головокружением. Оно только усиливается от пахнувшего мне в лицо свежего воздуха.
И, в-четвертых, Бивень больше не вращается и не расчерчивает ночь лучами энергетических потоков. Черная громада маячит без движения на фоне звездного неба и отличается во мраке от окружающих ее зданий лишь размерами. Можно по ошибке подумать, что она – всего-навсего один из неразрушенных небоскребов. Хотя днем, само собой, такая иллюзия уже вряд ли возникнет.
Но до утра еще далеко. Впрочем, глядя на преображенный окружающий мир, я все больше укрепляюсь во мнении, что рассвет все-таки наступит. По крайней мере, один. А если этому миру повезет, он узрит их гораздо больше. И рассветов, и закатов, и весен, и солнечных дней, и прочих радостей, о коих мы – люди – сложили столько стихов и песен.
Однако сейчас я беспокоюсь не за привычный мир, а за бесследно пропавшего ребенка. Кое-как поднявшись на ноги и обретя равновесие, я сначала обхожу поочередно всех невменяемых товарищей и отвешиваю каждому по нескольку тонизирующих пощечин. В том числе и Ольге, пусть и осознаю, что лучше бы не приводить ее в чувство, пока окончательно не прояснится судьба Эдика. После чего разворачиваюсь и, зовя его по имени, иду туда, где видел мальчика в последний раз.
Еще одно случившееся в «Кальдере» любопытное изменение я обнаруживаю, когда гляжу на водоворот. Опрометчиво полагаться в темноте на зрение и слух, но мне кажется, что доносящийся с востока шум стал заметно тише. И еще я неожиданно замечаю под мостом звезды. Их не столь много, как на небе, и все они дрожат так, словно их безостановочно трясут, пытаясь просеять на огромном решете.
Эй, да ведь это река! По руслу снова течет река, и заполнила она его уже почти наполовину. Это в ее мутной волнующейся поверхности отражаются звезды. А шум ослаб, поскольку теперь я слышу лишь один далекий грохот водопада. Рев же водоворота утих из-за того, что сливная воронка перекрыта и вся когда-то уходившая в нее вода хлынула по старому пути. И если «Кальдере» суждено просуществовать в закупоренном виде до весны, Обь неминуемо заполнит ее доверху и двинет на север прежней дорогой. А на месте погибшего Новосибирска разольется новое Обское море – глубокое, идеально круглое и с отвесными монолитными берегами. То самое море, чье появление ожидалось здесь еще в первый месяц со дня образования «Кальдеры».
Там, где недавно стояли багорщики, лежит непонятная бесформенная груда. Фонарика у меня нет, и в темноте кажется, что весь край моста засыпан большими, туго набитыми мешками. Определить, что это не мешки, а тела, удается, лишь когда я подхожу ближе. Такое впечатление, что, пока мы валялись без памяти, здесь успела разыграться и закончиться нешуточная битва. Кто с кем воевал, тоже понятно. Впрочем, смутно верится, что молчуны перегрызлись между собой и перебили друг друга. Больше похоже на то, что сгинувшая бесследно Душа Антея просто покинула их и прикончила таким образом своих могучих бойцов скопом.
Отчаянно не хочется думать, что где-то среди них лежит тело Эдика. Надо полагать, паразитировавшая в нем тварь, которую, со слов Ефремова, Душа Антея называла Поздним, тоже покинула своего носителя. Я продолжаю настойчиво звать мальчика, ибо верю: расставание Mantus sapiens с человеком имеет все шансы завершиться полюбовно. Наглядный пример тому – Лев Карлович. Все-таки разумная мантия и существо, которое произнесло Финальное Слово, одного поля ягоды, а значит, их симбиоз с человеком должен, в принципе, протекать одинаково.
Отчего же тогда погибли молчуны? Все очень просто. Попробуй-ка выжить без поддержки Души Антея, когда твое тело слеплено из полудюжины других тел, причем слеплено топорно и явно без учета анатомических особенностей строительного материала. Поэтому немудрено, что багорщики оказались абсолютно не приспособлены к самостоятельному существованию.
– Эдик! – в который раз окликаю я малыша и уже готов проклясть себя и Ефремова за то, что мы натворили, как вдруг откуда-то из темноты до меня долетают надрывные всхлипывания. Нет сомнений в том, что неподалеку плачет ребенок, и я устремляюсь туда, стараясь идти аккуратно, дабы ненароком не споткнуться об Эдика. И хоть до этого я никогда не слышал его голос, надо быть идиотом, чтобы подумать, будто во мраке может скрываться кто-то другой.
Я пока не вижу мальчика, но, судя по плачу, с ним не случилось ничего серьезного. Если бы у него что-то болело, он рыдал бы куда громче и жалобнее. А так хлюпают носом лишь напуганные или обиженные дети. Не знаю, как насчет обиды, но напугаться Эдику было с чего. Ефремов говорил, что все расставшиеся с Душой Антея носители страдают глубоким провалом в памяти и совершенно не помнят, как они жили и что делали, находясь под тотальным контролем этого паразита. Будь мне столько лет, сколько Эдику, и окажись я на его месте, тоже небось растерялся бы, обнаружив себя холодной ночью бог знает где рядом с какими-то мертвыми уродами.
Неудивительно, что поначалу мальчик и от меня шарахается, как от чумы, хотя я вроде бы предупреждаю о своем приближении, выкрикивая его имя. Он хочет убежать, но сразу натыкается на труп багорщика и останавливается, сжавшись при этом, словно в ожидании головомойки. Неужто во мраке я кажусь таким жутким, что даже мой дружелюбный тон не успокаивает ребенка?
– Эдик, ты меня не узнаешь? Это же я, дядя Тихон! – напоминаю я, садясь перед ним на корточки.
– Я не Эдик, – отвечает тот, стуча зубами одновременно и от страха, и от холода. – Меня зовут Денис.
Не сказать, что я удивлен, когда считавшийся прежде немым ребенок говорит со мной совершенно нормальной речью, – ведь Ефремов предполагал, в чем кроется причина его немоты. Но все равно, слышать его первые слова непривычно и радостно – так, словно малыш долгое время болел и вдруг чудесным образом исцелился.
– Вот как? – усмехаюсь я, после чего стягиваю с себя куртку и укутываю ею продрогшего мальчугана. – Ну здравствуй, Денис. Значит, ты меня совсем не помнишь? Что ж, это бывает.
– Помню, – неожиданно признается бывший Эдик. – Вы мне снились. И еще много людей снилось. Только это был страшный сон. И очень долгий. Я таких долгих снов никогда раньше не видел… А где моя мама?
– Эдик!..
Если бы я благоразумно не отступил в сторону, подлетевшая к нам Ольга, наверное, просто оттолкнула бы меня от Дениса прямо на трупы молчунов. Переполняемая эмоциями, – на сей раз, слава богу, положительными, – она даже не задумывается над тем, что малыш может ее не узнать и принять за чужую женщину. К счастью для Кленовской, Денис не напуган ее неуемной радостью, поскольку узнает и Ольгу, которая «снилась» ему намного дольше, чем я. Вероятно, от мысли, что он теперь не одинок, мальчик безропотно позволяет Ольге тискать себя в объятьях и целовать. После чего, когда она немного остыла, сообщает и ей свое настоящее имя. А опекунша, в свою очередь, просит повторить его снова и снова, потому что на нее говорящий Эдик производит и вовсе сногсшибательное впечатление.
– Мы обязательно отыщем твою маму, малыш, – клятвенно обещает ему Кленовская. – А пока ты разрешишь мне побыть с тобой рядом, ладно?
Денис, конечно же, разрешает. Почему бы и нет, ведь он хорошо помнит свой недавний сон и видит, что наяву Ольга ничем не отличается от той доброй и заботливой женщины, которая ему снилась. А она, не обращая на меня внимание, застегивает на ребенке мою куртку, надевает ему свою вязаную шапочку взамен той, что он успел потерять, берет его на руки и несет обратно, подальше от этого неприятного места.
Я плетусь следом, испытывая невероятное облегчение от того, что интуиция нас с Ефремовым не подвела и все разрешилось именно так, а не иначе. Хотя, если честно, благодарить нам нужно не Бога и не счастливый случай, а могущественное подземное существо по имени Поздний, которое пощадило своего носителя и вернуло ему прежний человеческий облик. Пожалуй, это наилучшее подтверждение тому, что новый «хозяин Земли» – или кем он там в действительности является? – к нам благосклонен. И, как хочется надеяться, будет таким еще очень долгое время. Миллион-другой лет, как минимум.
Далеко мы не уходим. Просто возвращаемся туда, откуда сорок минут назад внимали эпохальному вердикту, вынесенному «гостям» планеты ее истинным хозяином. Все мы ощущаем себя истощенными и морально, и физически, а Тукова вдобавок терзает боль в простреленном колене. Впрочем, и он, и Ефремов находят в себе силы порадоваться возвращению Эдика… пардон, Дениса, пусть и выясняется, что фактически этот мальчик никому из нас незнаком.
Обняв его, Ольга усаживается вместе с ним подальше от нашей «бессовестной»… а может, и впрямь бессовестной компании и начинает бинтовать ему разодранное колено, о чем-то при этом негромко беседуя с ребенком. Видимо, убивает сразу двух зайцев: успокаивает все еще напуганного Дениса и успокаивается сама. Да и всем нам, а не только Кленовской следует сейчас расслабиться и унять нервную дрожь. Мы с академиком располагаемся обок прислонившегося к перилам Тукова, но у нас разговор отчего-то не клеится. Вроде бы и тем для него хватает с лихвой, а обсуждать их нет ни малейшего желания. Поэтому все, что мы делаем, это наблюдаем в молчании за звездами. Лишь Миша не переставая скрипит зубами и напряженно сопит, потирая время от времени пострадавшую ногу.
Что ни говори, а хорошо сидеть вот так, ничего не делая, никуда не торопясь и ни с кем не воюя. Правда, холодновато становится, но в нашем положении это пока терпимое неудобство. Главное, мы видим звезды, а, значит, нас теперь также можно запросто обнаружить с неба. Чему каждый тихо и радуется, не нарушая царящее в городе безмолвие.
Когда моя шея наконец затекает и я опускаю очи долу, взгляд мой падает на графический планшет, который мне пришлось бросить на мост, прежде чем скрутить Ольге руки. Страсть как не хочется подниматься, но я чувствую себя неловко от мысли, что доверенная мне художником ценность валяется без присмотра, словно какой-нибудь подножный хлам. Приходится отринуть леность и проявить уважение к артефакту, который служил нашему немому пророку средством общения.
Заметив подобранный мной планшет, Денис отвлекается и, показав Ольге на меня пальцем, начинает что-то ей оживленно говорить. Я не дожидаюсь, пока мальчик потребует вернуть ему его собственность, и сам отдаю художнику подарок Сиднея Хилла. После чего с удивлением выясняю, что, оказывается, никакой он не художник и вообще отродясь не прикасался к стилусу.
– Мама давно обещала купить мне такой, но пока не купила, – шмыгнув носом, уточняет он, вытаскивая из планшетного пенала стилус и рассматривая его, будто какую-то диковинку. – Но во сне, о котором я вам говорил, у меня был такой планшет. И я даже не забыл, как с ним работать. Не верите, могу показать.
– А кто тебе его подарил, помнишь? – интересуется Ольга.
– Да, – кивает Денис. – Один хороший дяденька, который не говорил по-русски. И который хотел почему-то забрать меня с собой в другую страну, чтобы познакомить со своим сыном… А этот планшет… он вам нужен, дядя Тихон?
– Да зачем он мне? – улыбаюсь я. – Тебе он гораздо нужнее, поэтому забирай, он твой.
– Насовсем? – не верит своим ушам Денис. – Но в нем полно чьих-то рисунков!
– Насовсем, – подтверждаю я. – А чужие картинки можешь стереть, если они тебе не нравятся. Только сначала, будь другом, покажи нам, как пользоваться этой штукой. Или лучше нарисуй для нас что-нибудь. Сможешь?
– Ой, здорово! – восклицает обрадованный ребенок, кажется, сразу позабыв про холод и все свои страхи. – Конечно, смогу! Только вы пока не подсматривайте, ладно, а то у меня ничего не получится.
– Как скажешь. Раз надо, значит, надо. – Я пожимаю плечами и возвращаюсь к Тукову и Ефремову. А Денис отворачивается от Ольги так, чтобы она тоже не смущала его во время рисования и, включив на планшете подсветку, приступает к делу.
– Кажется, сложную задачку вы ему задали, Тихон, – говорит спустя пару минут Лев Карлович, кивая украдкой на ссутулившегося над табулой художника. – Эдик, помнится, работал на порядок виртуознее.
И впрямь, то, как трудится над картиной Денис, и близко не напоминает элегантную и стремительную манеру рисования Эдика. Сосредоточенно прикусив губу и нахмурив брови, этот художник водит стилусом по табуле так, будто он весит не меньше пары килограммов. Движения Дениса неуверенны и скованны. Времени, за которое немой пророк сделал бы сотню штрихов, этому мальчику хватает лишь на пять-шесть. Единственное, что их роднит, это предельная самоотдача в работе. Здесь и тот, и другой похожи друг на друга как две капли воды. Если, конечно, такое определение уместно, когда речь идет об одном и том же человеке.
Полоса дрожащих звезд внизу с каждой минутой становится все шире. Я оглядываюсь: по другую сторону моста звездная дорога также раскинулась на сколько хватает глаз. Наверное, река добралась до северного края впадины и теперь взялась наполнять заключенный в нее участок русла подобно тому, как вода из крана заполняет ванну. Такими темпами к утру Обь наверняка выйдет из берегов. Но чтобы заполнить «Кальдеру» доверху, ей потребуется значительно больше времени. Хотелось бы присутствовать при том историческом моменте, когда она перехлестнет через кромку обрыва и возобновит свой путь к Северному Ледовитому океану. Надеюсь, эта моя новоиспеченная мечта гораздо реальнее, чем те, которые я лелеял последние трое суток.
– Смотрите туда, товарищ капитан! – сиплым измученным голосом обращается ко мне Туков и указывает на восток испачканной в собственной крови рукой. – Там вертолет! Видите его?
Мы с Ефремовым и Ольгой вмиг оказываемся на ногах и всматриваемся в темную даль. Мишу лихорадит, и вертолет ему вполне мог померещиться. Хотя, если рассуждать по существу, Верниковскому самое время отрядить пару-тройку экипажей для авиаразведки очистившейся от туманного полога «Кальдеры».