Дмитрий пожал плечами.
Помолчали.
– Ладно, – сказал Сергей таким усталым голосом, как будто долгая речь вытянула из него все силы. – Что я, в самом-то деле, оправдываюсь перед вами, будто преступник перед прокурором? С какой радости доказываю, что не виноват? Решайте сами, кому верить и с кем быть. Пожелаете – приходите на нашу встречу через неделю, нет – ну что ж, не силком же мне вас тянуть! Воля, как говорится, ваша, Дмитрий Дмитриевич. А сейчас, извините, я поеду. Все, устал как собака. Главное, уже почти около дома был, сейчас бы к своим, отдохнуть, но придется поехать на квартиру Ренаты аж к Люксембургскому саду, отвезти ее, а то неизвестно, что она еще учудит, если ее одну оставить. Честное слово, не знаю, что делать с ней… – Сергей измученно вздохнул. – Были бы мы такие звери, какими она нас живописала, в самом деле, чего бы проще: убрать провокаторшу, и дело с концом. А ведь вот не могу… – Он развел руками с виноватым выражением и, кивнув на прощание, быстро пошел к тому самому черному «Шевроле», на который еще раньше обратил внимание Дмитрий.
Он заметил, что Сергей не подал ему руки, прощаясь. В этом было что-то убедительное… Как если бы Сергей оставлял за ним право на решение и никак, никоим образом не хотел на его решение влиять.
Дмитрий поежился – все-таки он озяб, прав, конечно, Сергей, курточка его – сущие отрепья, никакого тепла, да и виду, если честно, никакого! – и вдохнул запах бензина. «Шевроле» медленно отъехал от тротуара, перестраиваясь, чтобы повернуть на Пон-Неф, туда, к бронзовому, зеленому, молчаливому Генриху, и проехать мимо него: ведь Люксембургский сад далеко, на той стороне Сены.
Как странно: у «Шевроле» номер 96 04 RDE, почти такой же, какой был у такси, на котором работал Дмитрий: 69 04. Стоп! Да как же Дмитрий сразу не заметил, что это не частный автомобиль, как он подумал сначала, а такси? Ну, тогда ясно, что внутри «Шевроле» никто Ренату не пытал, не жег ей подбородок спичкой.
И скорей всего, Сергей сказал правду: девчонка и впрямь сумасшедшая.
Дверь бистро позади Дмитрия распахнулась и захлопнулась, выпустив клуб теплого, напоенного спиртным духом воздуха и обрывок голоса Гарделя. Париж, как начал в тринадцатом году сходить с ума по аргентинскому танго, так и продолжал по сей день.
Дмитрий вспомнил, как ходил когда-то в танцевальную школу Мишель-Михайленко на уроки танго вместе с Варей Савельевой. Кстати, из-за танго все у них с Варей и сломалось… Дмитрий Аксаков в ту пору пытался уволиться из армии и ужасно франтил: носил монокль, одевался так, что вызывал невероятное отвращение у Вариного отца, миллионщика и владельца ресторации «Марсель». Дмитрий с тех пор навеки запомнил мелодию, которая так часто звучала из патефона в танцевальной школе и зазвучала сейчас: «Madreselva».
Ему вдруг остро захотелось вернуться в бистро, дослушать Гарделя и выпить еще граппы. Но нет, друзья, мы больше в эти игры не играем, так и спиться недолго, в одиночку-то. Такое уже было, было – мысленно погрозил он себе пальцем и двинулся к станции метро, которая находилась неподалеку и так и называлась – «Пон-Неф». Строго говоря, до авеню Трюдан вполне можно и пешком дойти, но за час, не меньше, и нога разболится так, что потом всю ночь не будешь знать, как и куда ее пристроить. Лучше на метро, благо сейчас можно не ужиматься, не трястись над каждым сантимом. У него есть деньги. Деньги, которые, однако, нужно еще отработать…
Он спустился в подземку, взял билет, прошел через турникет.
А интересно, Сергей правду сказал, что просто отвезет Ренату домой и не причинит ей никакого вреда? Или все же…
«Не думай ты об этом! – сказал себе Дмитрий с покровительственной, отеческой интонацией, которая часто звучала у Сергея. – Все равно не узнаешь правды! И вообще, меньше знаешь – лучше спишь. Да и что тебе до какой-то девчонки, которая заставила тебя испытать такие страдания?»
Ничего, ровно ничего. Однако он почему-то не мог отвязаться от мыслей о ней. Не мог – и все!
* * *– Там кто-нибудь есть, за занавеской? – Это было первое, что спросил Верин, когда вошел в Лелькину комнату и окинул ее взглядом.
– Раскладушка моя стоит, – вызывающе сообщила Лелька. – Сплю я там. А что, не веришь? Ну так пойди посмотри.
Верин дернулся – вроде бы и в самом деле собрался заглянуть за занавеску, но остался на месте.
– Так ты где спишь-то? Здесь, – ткнул пальцем в диванчик, – или там?
– Когда одна – там, – усмехнулась Лелька. – А когда с ночевальщиком – здесь. Раскладушечка моя хилая, в чем только душа держится, как начнем скакать – развалится, в одночасье на полу окажемся. Не веришь? Да и впрямь пойди погляди.
Лелька смотрела с вызовом. Верин чуть хмурился, озираясь.
Сомневается он, вот какая штука. А зря. Сегодня закуток за занавеской и впрямь пуст. Няню Лелька с братом еще с утра унесли к соседке на целый день. Заплатили, конечно, за присмотр, а как же? Обыкновенно, когда к Лельке приходили гости, няня тихо, почти не дыша, лежала за занавеской, не стонала, не охала, не просила воды или поесть – терпела муку мученическую, слушая, как диван ходуном ходит. Там ее маленькая девочка, Лизонька, Лелечка, валяется с чужим мужиком, зарабатывая деньги и дурную славу. И еще кое-что.
Деньги нужны были, чтобы жить. Слава нужна была, чтобы поймать самую крупную, самую дорогую добычу. Кое-что нужно было для того, чтобы успокоиться.
Они с няней никогда не говорили о Гошкином плане, не обсуждали его, не хвалили и не ругали. Лелька знала, что няня во всем поддерживает брата. О да, она любит Лельку, жизнь за нее отдаст… но при этом и ее собственная, и Лелькина жизнь для няни ничего не значат по сравнению с жизнью Гошки. И себя, и любимую девочку Лелечку няня воспринимала лишь как подспорье для Гошки. Топливо для некоей печи, которую он разжег – и в которую готов бросить и себя, и близких. Да, Леля знала, что Гошке тоже предстоит взойти на эшафот. И если он столь безапелляционно требует жертвы от сестры и няньки, то лишь потому, что уже принес свою жизнь в жертву. И ему еще предстоит тернистый путь страданий.
Лелька чувствовала, нет, всем существом своим знала – долго ждать Верин не будет, придет нынче же. Она приготовилась. На работу отправилась в обычном сереньком костюмчике: у них в заготконторе директор – сущий советский монах, держит людей строго, и Гошка наказал с ним не ссориться, за работу держаться – кому это надо, если ее выгонят вон, как шалаву? И потому на работе Лелька была сама скромность, просто гимназисточка, даже и не поверишь, какие финтиля она выделывает для клиентов, как резвится с ними – чуть ли не на абажуре качается! На работе у нее юбка ниже колен, пиджак на все пуговицы застегнут, блузка до самого горла законопачена. Однако сегодня она завернула в газетку и прихватила с собой все, что могло понадобиться для вечера: кофточку в обтяг, с глубоким вырезом, короткую юбчонку, которая была так обужена, что знай лезла вверх и с каждым шагом делалась еще короче, сетчатые чулки невероятной красоты и соблазнительности, купленные из-под полы за безумные деньги (ровно ползарплаты ушло на одну пару, а поскольку Лелька на всякий случай брала две, туда вся зарплата ухнула). Ой, сколько денег идет на бельишко, на чулочки, на портниху, маникюршу, парикмахершу, на сапожника – старого театрального сапожника, который шьет изящные туфельки на каблучке по прежним еще колодкам, чудом сохранившимся у него в мастерской…
Она била по клавишам своего замшелого «Ремингтона» (единственно, чем не нравилась Лелька ее работа, это тем, что никак не удавалось отрастить длинные ногти, они то и дело ломались на западающих, тугих клавишах) с невиданным упорством. Уже и начальник промаршировал мимо секретарского отдела, как всегда не прощаясь (это было ниже его достоинства, а вот хватать Лельку за ляжечку, когда она приносила очередную сводку заготовки в кабинет, – вполне с тем достоинством гармонировало), уже и уборщицы расползлись по кабинетам (у них в заготконторе всегда убирались с вечера), а Лелька все усердствовала, лишь изредка позволяя себе минутную передышку. Нет, не для того, чтобы папироску выкурить, а чтобы подбежать к окну и украдкой, сбоку, не высовываясь, глянуть на улицу.
Приедет? Что-то долго его нет… А если осечка? Неужели Гошка ошибся и неправильно Верина просчитал?
Она как раз маялась у окошка, когда на противоположной стороне улицы мелькнула знакомая черная приземистая «эмка»[12]. На таких «эмках» разъезжали облисполкомовские чины.
Ага! Приехал!
Сердце так и забухало в горле, однако Лелька смирила волнение, нашла спасение в привычной насмешливости. Ну конечно, товарищ ответственный начальник не мог себе позволить промочить ножки в той слякоти, которая за день покрывала улицы Энска! Да и прекрасно, значит, Лелька нынче проедет по городу, как принцесса. Нет, не принцесса – королева! Говорят, у них там, в проклятом буржуазном мире, выбирают самую красивую девушку и назначают ее королевой красоты. Лелька смогла бы, наверное, получить этот титул, ведь она – вылитая мать (только глаза отцовы), а мама была в самом деле удивительной красавицей.
Приедет? Что-то долго его нет… А если осечка? Неужели Гошка ошибся и неправильно Верина просчитал?
Она как раз маялась у окошка, когда на противоположной стороне улицы мелькнула знакомая черная приземистая «эмка»[12]. На таких «эмках» разъезжали облисполкомовские чины.
Ага! Приехал!
Сердце так и забухало в горле, однако Лелька смирила волнение, нашла спасение в привычной насмешливости. Ну конечно, товарищ ответственный начальник не мог себе позволить промочить ножки в той слякоти, которая за день покрывала улицы Энска! Да и прекрасно, значит, Лелька нынче проедет по городу, как принцесса. Нет, не принцесса – королева! Говорят, у них там, в проклятом буржуазном мире, выбирают самую красивую девушку и назначают ее королевой красоты. Лелька смогла бы, наверное, получить этот титул, ведь она – вылитая мать (только глаза отцовы), а мама была в самом деле удивительной красавицей.
Однако спустя минуту Лелька поняла, что мечты ее – нет, не о победе на конкурсе красоты, а о поездке на легковушке – не сбудутся. Из «эмки» выгрузилась высокая фигура в сером пальто, и автомобиль немедленно уехал.
– Ну вот, – сердито сказала Лелька, – слабо девушку прокатить, да?
Но тотчас решила, что нельзя так много ждать от Верина. Довольно, что вообще приехал, а мог бы ведь и не появиться. Но все-таки она зацепила его вчера, крепко зацепила. Гошка молодец. Прямо колдун какой-то!
– Я его знаю теперь чуть ли не лучше, чем себя самого, – напряженно глядя на сестру, говорил он, когда объяснял, почему Лелька должна поступать так, а не иначе. – Я все его привычки, все пристрастия, все слабости наизусть знаю. Я мыслю, как он, чувствую, как он. Думаешь, ему хорошо в том новом положении, куда его вынесло вонючей революционной волной? Нет, спору нет, жрет он сладко, а все же ему невкусно, потому что – даром дается. Он привык все с бою брать, привык не есть, а жрать, не смеяться, а ржать. Он скотина, скотиной родился, скотиной и умереть мечтает. Нет, он не скотина, а самый настоящий зверь, но это дела не меняет. Человеческая жизнь не по нем. Приличные барышни с губками бантиком – всякие там машинисточки да секретарши облисполкомовские – ему скучны. Тетки с боевым революционным прошлым, вечно пеплом «Дуката» обсыпанные, для него стары и тоже скучны. Это все – новая жизнь, к которой он вроде бы притерся, а в то же время чужой в ней. Ты знаешь, к кому он в нашем городе чаще всего в гости ходит? К Русановым! Ну да, к тому журналисту из «Энской правды». К тому самому Александру Константиновичу Русанову. А отчего, как ты думаешь?
– А хрен его знает, – проворчала Лелька.
Брат ожег ее взглядом, но она и не подумала извиниться и пробормотать, как благовоспитанная девочка: «Не знаю, Гошенька». И даже повторила:
– А хрен его знает!
На нее иногда что-то такое находило… То ли сил больше не было гнуться в ту дугу, в какую согнул ее Гошка, то ли просто усталость, многолетняя усталость – поди-ка поживи той жизнью, которой она живет! – накатывала. Или взыгрывала натура материнская – не зря же говорили, что Лелька – почти вылитая матушка. А матушка была дама ох и нравная, ох и капризная – до того и докапризничала, что в уме повредилась. А потом, после страшной смерти отца, и вовсе спятила. А может быть, болезнь уже брала свое. Здоровье у Лельки стало совсем никудышное. К тому же, говорят, некоторые от этой болезни медленно, но верно сходят с ума.
Брат посмотрел испытующе, но цепляться к словам не стал. От его снисходительности Лельке моментально стало стыдно, захотелось попросить прощения и по-детски сказать: «Я больше не буду!», но Гошка уже продолжал:
– Оттого, что Русанов знал Верина таким, каким тот был прежде! Сормовским убийцей он его знал, не жалевшим никого на свете, способным на все на свете. Бориской, Мурзиком. Тогда Мурзик жил, как бог на душу положит, и не было на него управы, не было ему заслона и препона ни в чем. Вот по свободе, развязанности рук, по этой воле вольной Мурзик и тоскует теперь. А поделать ничего не может: ведь социальная волна забросила его на слишком большую высоту, ему и хочется себя прежнего вспомнить, а страшно падать вниз. Была б у него воля убивать из-за угла – наверное, убивал бы. Но он уже не тот, зубы стерлись, и когти пообломались. Единственное, чем он может потешить свою память, чем может себя прежнего воскресить, так если в грязи изваляется. Понимаешь?
Лелька кивнула. Понятно, что тут не понять? Грязь – это она. Если у Верина столь сильная тяга к прошлой жизни, он не пройдет мимо девчонки, которая всем – манерами, внешностью, разговором, даже песенками – напоминает ему подружек юности, сормовских прошмандовок. С ней рядом он почувствует себя тем же молодым, удалым, бесстрашным, отвязным, свободным Мурзиком, каким был когда-то.
В теорию брата Лелька не слишком-то верила, но делала то, что он велел, потому что привыкла ему подчиняться. Ну что ж, оказалось, Гошка и впрямь великий стратег и тактик. Все вышло точно по его расчетам. Это Лелька поняла в первую же минуту, как выпорхнула из здания заготконторы, стуча каблучками (стоило увидеть покуривавшего на углу Верина, как от ее трудового энтузиазма остался один пшик: зачехлила машинку, сунула бумаги в стол, переоделась прямо в своем кабинете и ринулась на свиданку): Верин был совсем другим, чем вчера в ДК Свердлова. Там Лельку отечески угоманивал пожилой вальяжный дяденька, здесь на нее смотрел еще молодой, дерзкий, задорный и уверенный в себе мужчина, и Лельку даже оторопь прошибла на мгновение: ну и кавалер, откуда что взялось? Словно бы и впрямь двадцать лет с плеч! Плечи развернулись, голова вскинута, изрезанное морщинами лицо казалось гладким, и походка изменилась, из прежней шаркающей превратилась в упругую, крадущуюся, и даже в волосах седины поубавилось. Или ей просто мерещится в сумерках? Нет, чуяла Лелька, Верин изменился. А главное – боже ты мой, каким же бесовским синим пламенем играют его глаза! Лелька так и уставилась в его глаза, внезапно осознав, какую опасность таили они некогда, а может быть, и теперь таят для женского пола. Ей к горлу словно лезвие ножа приставили и щекочуще, медленно провели по коже…
Опасность, риск всегда пьянили Лельку – тут она была поистине сестрой своего брата и дочерью своего отца. Но она была также дочерью своей матери, и когда Верин заговорил – рассыпчатым сормовским чокающим говорком, который она ненавидела до судорог, потому что ненависть была всосана с молоком матери, ревнительницы чистейшего петербургского говора, – Лелька мигом обрела спасительное хладнокровие и расчетливость. Да, она была очень расчетлива. Эх, кабы знали все те мужики, которые работали на нее, думая, что получают свое оплаченное деньгами или продуктами из закрытого распределителя удовольствие, – знали бы они, как рассчитано каждое ее движение, каждое содрогание тела, и объятие, и поцелуй, и вовремя брошенная циничная реплика, которая подстегивает усталую похоть до жеребячьей неутомимости, и вовремя изданный слабый стон, который убедит распаленного мужчину в неподдельности происходящего и гонора ему прибавит – того победительного гонора, для удовлетворения которого нужно непременно похвалиться перед дружками… Вот так создавалась та самая, нужная, необходимая Лельке слава: ну, мол, если ты не валялся в койке с Лелькой Поляковой, жизни ты не видал и сладкого не едал, будь ты хоть семи пядей во лбу, зовись хоть комиссаром, хоть командиром, хоть председателем райпотребсоюза! Она создавала свою славу рассчитанно, лелеяла ее заботливо – и теперь готовилась пожать плоды.
Лелька посмотрела на Верина, медленно поднимая ресницы, – ослепила насмешкой, солнечно вспыхнувшей в глазах, а потом взгляд сделался покорным и зовущим, мягким, тягучим, словно черный туман, и Верин выдохнул сквозь зубы:
– Ах ты… девка чертова… русалка!
Лелька хохотнула вызывающе: она снова стала другой, не лакомой недотрогой, а той свойской в доску сормовичкой с окраины поселка, которой, если следовать теории брата Гошки, и жаждал Верин:
– Ну что, придумал, где валяться будем? К дружку поведешь в общагу иль на квартиру? А то, может, ко мне? Или все ж в ресторан? Ну хоть в пивнушку… А то я разрядилась в пух!
И, распахнув на груди пальто, показала и кофточку в обтяг, и юбчонку-обдергайку. Ну а ноги и так видны были из-под короткого пальто, их и показывать не надо.
– Пойдем к тебе, – проговорил Верин, и нотка животного нетерпения прозвучала в его голосе.
Лелька вздохнула – как бы разочарованно, однако это было именно то, чего она и добивалась.
– А как пойдем, под ручку или порознь, будто вовсе чужие и у тебя на меня… не навострен?
И захохотала, ожидая, что Верин сейчас начнет конфузливо озираться, робея: вдруг кто-то оглянется на ее безобразный хохоток и увидит его рядом с девкой, в которой только слепой не опознает гулящую.