«Неужели правда? – думал Русанов, торопливо строча пером. – Или нет? Правда? Или нет?»
Это все еще имело для него значение…
– Что касается средств, которые были выручены за проданные на европейских биржах «романовки» и «думки», то они перечислялись на счет некоего Гаврилова в банке «Crе€dit Lyonnais». Accent aigu поставьте, пожалуйста. «Гаврилов» – один из псевдонимов товарища Юрского, известного прежде как Андрей Туманский. Юрский с 1919 года постоянно курсировал между нашей страной и заграницей, где исполнял особые задания… В чем дело?
Поляков только сейчас заметил, что «прилежный ученик» больше не скрипит перышком.
– В чем дело, Александр Константинович?
Русанов молчал. Это был вопрос, на который не было, да и не могло быть ответа. То есть он существовал, но дать его было невозможно, немыслимо! Он только посмотрел в глаза Полякову, словно умоляя ни о чем не спрашивать…
На его счастье, зазвонил телефон.
Поляков схватил трубку:
– Да, слушаю, Поляков. Есть, товарищ начальник отдела. Немедленно буду.
Кинул трубку на рычаг, взглянул на исписанные листки:
– Поставьте на каждой странице свою подпись, Александр Константинович. И на последней – тоже. Продолжим завтра. Я вас вызову, а пока идите. Да, постойте-ка одну минуту…
Вслед за тем была проведена некоторая «подгримировка» заключенного и вызван конвой.
Русанов брел по коридору и думал только об одном: о том самом accent aigu. Неужели он не ошибся? Что же тогда все, что сейчас происходит, означает? Как бы понять, ради Господа Бога?
Мне отмщение, и аз воздам? Неужели именно так?
У входа в камеру цирик зачем-то поддал Русанову коленом сзади, и тот не удержался на ногах. И не стал подниматься: в конце концов, Поляков советовал именно это: чтобы в камеру его не вели, а втащили. Да и ноги его, честно говоря, не держали – от усталости, от голода, а главное, от того страшного потрясения, которое он сегодня испытал.
Accent aigu… «Accent aigu поставьте, пожалуйста!»
Какой многозначительный совет. Без accent aigu буквы имеют совершенно иное прочтение, а французское «е» на конце слов и вовсе не читается. Accent aigu все ставит на свои места!
Дверь камеры захлопнулась.
Русанов попытался подняться, но не смог. Ему помогли, он справился с приступом головокружения и огляделся:
– Еду приносили?
– Идите сюда, Александр Константинович, я вам хлеба припас, – замахал рукой сосед, преподаватель с истфака университета Кругликов.
Кругликову «шили» создание студенческой контрреволюционной организации. Но не на того напали! Лишь только ему предложили на подпись список членов упомянутой организации, он поставил среди первых фамилию сына начальника Энского НКВД, тоже учившегося на истфаке. Следователь был так потрясен, что немедленно отправил Кругликова в камеру и уже почти месяц не вызывал его на допросы. Больше вопросов по поводу студентов-контрреволюционеров никому из сидевших в камере не задавали, и можно было предположить, что местные начальники чрезмерно озадачены происшедшим и даже не знают, как из создавшейся ситуации выпутаться. Народ здесь довольно быстро, самое большее через две недели, расталкивали по другим камерам. Некоторых уводили в том направлении, откуда не возвращаются. Кругликова не трогали, он стал в некотором смысле старожилом и лучше всех понимал знаки тюремного, или римского, телеграфа. Он ведь писал кандидатскую диссертацию об Энской организации большевиков в 1905 году…
Тюремная азбука проста. Тридцать букв русского алфавита (без мягкого и твердого знаков, а также без ё) помещаются по горизонтали в таблицу: пять клеток в высоту, шесть в ширину.
Выглядит это так:
а б в г д е
ж з и й к л
м н о п р с
т у ф х ц ч
ш щ ы э ю я
Сначала следует запомнить начальные буквы строк, на каком ряду значится каждая буква азбуки. Выстукивают сначала номер горизонтального ряда, потом порядковый номер места, которое буква занимает на строке. Например, «в» простучится как один удар – пауза – три удара. Каждая буква второго ряда обозначается двойным стуком, а затем уже стуком, обозначающим ее место (скажем, «л» – это два удара – пауза – шесть ударов). Ну и так далее. Перестукиваться нужно очень ритмично. При ошибке нужно поскрести стену. Окончив фразу, следует стукнуть по стене кулаком. Каждый разговор обязательно начинается вопросом: «Кто вы?»
Для Русанова и многих других тюремная азбука была сущим кошмаром, однако Кругликов, у которого была отличная зрительная память и хороший музыкальный слух, в перестукивании здорово поднаторел. Почти все время он проводил в самом неприметном со стороны двери углу, приставив к стене «слуховой аппарат» – стеклянную банку. Стекло резонировало и позволяло гораздо четче воспринимать перестук. Прием сообщений велся, как правило, днем: в ночной тишине стук слышали отнюдь не только те, кому он был предназначен. А карали за передачу сообщений жестоко: избивали и бросали в «горячий» карцер – с накаленными батареями отопления. Его мало кто выдерживал…
– Ну что там у вас, Александр Константинович? Что сегодня? – сочувственно спросил Кругликов.
– Да все то же, – неопределенно пробормотал Русанов, с трудом жуя хлеб и пальцем разбалтывая в жестяной кружке с остывшей водой кусочек сахару, сбереженный для него.
В голове шумело, невыносимо хотелось спать. Но ложиться днем не разрешалось. Если только прикорнуть за чужими спинами…
Александр выпил чуть сладкую воду, хлебом вытер кружку досуха и доел кусок.
– Полегчало? – сочувственно проговорил Кругликов.
Русанов кивнул, протер слипающиеся глаза.
– Поспать хотите? – спросил Кругликов. – Ну давайте, вздремните, я вас прикрою. Хотел, правда, посидеть «на приеме», вдруг какие-то новости будут, но ладно, пусть Толик Стрешнев посидит.
Анатолий Стрешнев был доцентом физфака и тоже считался хорошим «телеграфистом».
– О чем новости-то? – вяло спросил Русанов.
– А вы разве ничего не слышали? Ах да, – сам себе кивнул Кругликов, – передали уже после того, как вас увели… Вчера утром снесли Петропавловское кладбище.
– Как это? – вскинул на него глаза Русанов. – Почему?
– А там парк собираются разбить. Чтобы, знаете, аллеи, детишки, качели… – Кругликов неопределенно пощелкал пальцами.
– Призраки, ожившие покойники, кости из земли торчат… – в тон ему продолжил Русанов. – Нет, вы правду говорите?
– О Господи, – вздохнул Кругликов. – Завидую я вам, Александр Константинович. Всю жизнь в нашей страннушке живете – и еще не отвыкли удивляться? Меня так, кажется, уже ничем не проймешь!
Русанов вспомнил, какой сюрприз преподнесли ему два последних дня. Если бы Кругликов узнал, что следователь Поляков – это на самом деле…
– Так что, когда мы с вами выйдем на свободу – если выйдем, конечно, – у нас будет масса возможностей прокатиться на качелях-каруселях и покушать мороженого в павильоне в новом парке на Полевой. Ну или пивка попить, смотря по желанию, – невесело усмехнулся Кругликов.
– Боюсь, запашок там будет стоять такой, что никакого пивка не захочешь, – хмыкнул и Русанов. Строго говоря, он еще не совсем верил в то, о чем говорил Кругликов.
Да уж. Трудно поверить!
Тетя Оля! – вспомнил Александр вдруг. И дед с бабкой. А Сашка-то до сих пор украдкой бегает на могилу к Вознесенскому… Ох и наплакалась она, наверное, бедная девочка! И… и Смольников там похоронен…
– А что же народ? – спросил Русанов, отгоняя воспоминания о Георгии Владимировиче: так вдруг сердце защемило, что сил нет. – Безмолвствует, как ему и положено?
Глаза Кругликова вспыхнули.
– А вот и нет! – сказал он с торжеством. – Вот и нет! Бросился народишко на защиту дорогих покойничков, бросился-таки! Конечно, кладбища не отстояли – в один день там все порушили: и комсомольцы били-колотили, и техника работала почем зря. А все-таки были, так сказать, эксцессы… Женщины в основном старались, да плохо все кончилось, разумеется: человек десять арестовано, а то и больше. Кого-то просто избили, по больницам развезли, ну а особо ретивых замели…
– Черт… – выдохнул Русанов. – Тяжело им придется!
– Организацию контрреволюционных выступлений против властей точно пришьют, – кивнул Кругликов.
– Иван Сергеевич! – негромко окликнули из угла. – Стучат! Идите слушать!
– Пусть Стрешнев послушает.
– Да его ж на допрос увели, вы что, не видели?
– Черт, забыл. Извините, Александр Константинович, – Кругликов поднялся. – Я скоро вернусь. Товарищи, может, вы обеспечите человеку прикрытие?
Он обращался сейчас к двум крепким парням из общества «Трудовые резервы», взятым за «диверсионный подрыв культмассовой работы партии». Правда, в чем тот подрыв выражался, никто, кроме следователя, еще не знал. Парни самозабвенно играли на полу в «морской бой», и один из них, не говоря ни слова, махнул рукой себе за спину – давай, мол, устраивайся.
Русанов переполз на указанное место, прислонился к широкой спине «резерва» и с блаженным вздохом смежил веки.
И мигом все улетело, улетело в никуда: и коварный accent aigu, и разгром Петропавловского кладбища, и тянущая боль в разбитом носу, и ноющие после первого допроса ребра, и слезы Сашеньки, и странные глаза Егора Полякова, и Мурзик, сжигающий в топке бани на Ковалихе царские деньги… Возникло перед ним разгоревшееся, счастливое лицо, тонкой золотой пряжей разлетелись по сторонам растрепанные волосы.
«Я тебя никому не отдам!»
Настена…
Русанов блаженно улыбнулся во сне.
– Настена, не уходи… – позвал он и проснулся, в ужасе глянул по сторонам.
Жизнь прожил, боясь выдать это имя – тайное, запретное, незабываемое. Особенно ночью, во сне, чтобы не оскорбить жену, которую жалел и любил… ну да, может быть, любил… Но Настену забыть невозможно. Только с последним вздохом!
Нет, Любы рядом нет, бояться нечего. Кругликов сидит рядом, а уж он-то не выдаст.
Русанов усмехнулся своему привычному страху – страху мужа! – и только тут заметил, с каким выражением смотрит на него Кругликов.
Сразу стало не по себе.
– Что случилось? Что-то же случилось, да?
– Ваша сестра…
– Ну? – Русанов резко сел, оттолкнувшись от уютной мускулистой спины «Трудового резерва». – Что с ней?
– Александра Константиновна арестована вчера на Петропавловском кладбище. Сейчас передали по «телеграфу». Все имена известны, она среди… зачинщиков. Я очень сочувствую, поверьте…
Русанов медленно зажмурился.
Accent aigu!
* * *– Сигнал! Сигнал! Они едут!
Шадькович чуть не захлебнулся собственным возбужденным криком и даже закашлялся, запрыгивая в машину.
Этот довольно-таки потрепанный черный «Ситроен» Роже вчера вечером взял напрокат в небольшом гараже в Дижоне. Внешний вид и ходовые качества машины не имели никакого значения для нанимателя. Владельцам гаража не суждено было дождаться возвращения своего имущества…
Дмитрий прищурился, вглядываясь в чуть занавешенную дымкой дождя даль. Да, в самом деле – с вершины горы так и сыплются огненные блики. Там стоит Роже. Его задача – дать знак боевой группе. Простейший зеркальный семафор, очень удобное сигнальное средство. На манер солнечных зайчиков, которых пускала Рита маленьким зеркальцем. Сегодня на небе нет солнца, и Роже пользуется электрическим фонариком, чтобы подавать сигнал. А Рита ловила солнышко. Она украдкой вытаскивала зеркало из Таниной сумочки, Татьяна сердилась и отнимала зеркальце: «Оно всегда должно быть у меня, вдруг мне нужно будет подкрасить перед важной встречей губы или просто внимательно себя оглядеть? Ритка, я запрещаю тебе брать зеркало. Слышишь, запрещаю!»
Но Рите хотелось пускать зайчиков. И однажды она взяла да и разбила – «нечаянно», само собой! – круглое зеркало в металлической оправе, которое стояло в комнате Лидии Николаевны. Оно раскололось очень удачно: на десяток удобных осколков. Рита была просто в восторге, надеясь, что уже эти-то сокровища никому, кроме нее, не понадобятся. Как бы не так! Мало того что бабуся Лидуся изругала ее, так еще и отняла все осколки до единого: «Зеркало разбить – к несчастью, надо как можно скорей выбросить расколотое зеркало, чтобы беда не стряслась!»
А беда тем не менее стряслась. Может быть, потому, что Рита все же умудрилась спрятать один осколок?
– Дмитрий Дмитрич, вы что сидите, как в гостях?! – возбужденно вскричал Шадькович. – Мигните фарами. Скорей, там ведь ждут знака, что сигнал принят! И нам пора вставать на позицию!
– Рано еще, – бросил Дмитрий, однако фары три раза включил и выключил. Инне их машина видна, она поймет, что группа готова. – Вставать на позицию рано. У нас еще минимум пять минут, помните, время выверяли? А вдруг с какой-то боковой дороги вывернется автомобиль и увидит нашу мизансцену? Все дело погубим. На позицию встанем не раньше чем через три минуты. Не раньше!
Он не сводил глаз с часов. Шадькович, сидевший рядом, только что не подпрыгивал от нетерпения и, как всегда в минуты волнения, неудержимо потел. Круглое щекастое лицо покрылось крупными каплями, а кожа головы, просвечивающая сквозь бесцветные волосы, сильно покраснела.
Как это, оказывается, долго – три минуты! Они кажутся нескончаемыми. Они тянутся бесконечно.
Дмитрий ощутил, что пальцы, вцепившиеся в руль, похолодели. Его, в отличие от Шадьковича, всегда в минуты напряжения или опасности пробирал озноб.
Тогда, после гонки из Медона на площадь Мадлен, к дому Ле Буа, он вышел из машины с такими ледяными пальцами, что Алекс даже ахнул, пожимая ему руку: «Что с вами?! Вы больны? У вас лихорадка?» Впрочем, когда Дмитрий торопливо рассказал ему о случившемся и посвятил в свой план, Алекса тоже залихорадило, и он начал нервно потирать кончики пальцев: наверное, от волнения и у него начали стынуть руки. Правда, это никак не отразилось на его готовности к действиям.
Быстро обрисовывая ему ситуацию, ловя его короткие, точные реплики, Дмитрий вдруг вспомнил его родного брата, Шурку Русанова (теща не преминула открыть ему некоторые тайны его бывших родственников, в частности, секрет внезапного согласия Константина Анатольевича на скоропалительный и почти скандальный брак Сашеньки и Дмитрия), – и пожалел, что не успел в свое время поближе узнать своего бывшего шурина. Интересно, он тоже обладает мгновенной реакцией, таким аналитическим умом, таким умением вмиг отсекать все ненужное, лишнее, сразу видеть суть дела, просчитывать все pro et contra, замечать могущие быть подводные камни, а главное – отыскивать кратчайший путь к победе и стойко идти по выбранному пути, не пугаясь никаких препятствий?
Дмитрий всегда догадывался, что Алекс очень умен, причем не только в коммерческом плане, но встретить у него поистине стратегический, причем, так сказать, коварно-стратегический склад мышления он даже не предполагал. План, придуманный по пути из Медона и предложенный им Алексу, был младшим Ле Буа мгновенно доработан, расширен, углублен и через пять минут признан Дмитрием превосходным. Алекс обладал редким даром подмечать самые, казалось бы, незначительные частности, но так, что они не застили ему главное.
Идея с автомобилем принадлежала ему.
– Эти два события, угон «Опеля» из Медона и исчезновение вашей семьи, я непременно соединил бы в одно, окажись я на месте вашего Гаврилова или того же Цветкова, – сказал он. – То есть я бы проверил все мало-мальски значимые варианты. И непременно связал бы концы с концами. А вы должны избежать даже намека на подозрение.
Именно Алекс посоветовал залить в опустевшую канистру бензин, как будто Дмитрий его и не трогал. Именно Алекс предложил потом, после сумасшедшей гонки по Парижу, отвести «Опель» на пригородное шоссе и поставить так, чтобы у досужего наблюдателя создалось впечатление, будто машину бросили, как только в баке кончился бензин. Правда, именно Дмитрий, с его шоферским опытом, сообразил, что показания спидометра могут показаться подозрительными, и подкорректировал их на нужное количество километров.
Когда Дмитрий предлагал Алексу принять участие в операции по спасению его семьи, он по большей части смотрел в пол, опасаясь поднять глаза, потому что знал, что увидит во взгляде Алекса: бешеную радость. Один только раз уловил Дмитрий этот счастливый блеск его глаз – и больше не хотел его наблюдать.
Алекс, человек тактичный, быстро понял, в чем дело, и вел дальнейший разговор, тоже опустив глаза.
Их план, совершенно гениальный по наглости, удался, несмотря на все опасения Дмитрия, с блеском. И никаких подозрений, во всяком случае, внешних, не вызвал.
Алекс был последователен и осторожен. Он прекрасно понимал, что враги Дмитрия будут следить за судьбой его семьи. Поэтому его слова о скорейшем венчании с Татьяной отнюдь не были только словами, предназначенными для убеждения Лидии Николаевны. Алекс немедленно увез Таню и Риту из Парижа в Ниццу, где у его отца был дом и где жили родственники Ле Буа, и уже там официально объявил о скорейшей свадьбе. Отец и мать Алекса, не знавшие об истинной подоплеке событий, пребывали в состоянии, близком к коматозному. Они не утратили надежды устроить брак сына с одной из лучших невест своего круга, старательно посещали самые фешенебельные брачные конторы, присматривались к девушкам, знакомились с их родителями, – и вот все их пышные матримониальные планы в одночасье рухнули!
Алекс, впрочем, так и не вернулся в дом близ площади Мадлен, а тоже находился в Ницце. Сейчас Татьяна посещала католическую церковь и готовилась к таинству нового крещения. Вслед за свершением обряда они собирались немедленно венчаться. Было также решено, что и Рите лучше принять католическую веру: все-таки члены семьи должны исповедовать одну религию.
Татьяне ничего другого не оставалось – только соглашаться. Иначе за ее жизнь и за жизнь дочери нельзя было бы дать и ломаного гроша.