Главные ценности – около полусотни полотен разного размера с подписями авторов – прятались за лакированной ширмой, расписанной в восточном стиле. Я точно помню, что среди них были работы Алиджи Сассу и Романо Гадзерры, по крайней мере, пара работ школы Феличе Казорати, несколько футуристов, хотя и не самых известных. Синьора А. рассказывала мне и о картине маслом Джузеппе Миньеко «Молодожены», которую Ренато так и не продал, несмотря на настойчивые просьбы одного врача – тот всякий раз предлагал бо́льшую сумму; эта картина, – говорила она, – напоминала их с Ренато, а еще нас с Норой.
Честно говоря, я не видел ни одной картины. Синьора А. показывала их лишь в бумажных упаковках, совершенно одинаковых; но когда я как-то раз осмелился заглянуть под бумагу, она решительно шагнула ко мне. И больше я не пытался.
– Что ты собираешься со всем этим делать? – спросил я, широко раскинув руки, словно хотел обнять целиком всю комнату, когда мы с Эмануэле приехали навестить синьору А. Вопрос бестактный, – возможно, не стоило заводить этот разговор, но я считал своим долгом ее предупредить: сокровище – то, что она многие годы хранила в не вызывающей подозрений квартире не вызывающего подозрений обычного дома, может погибнуть. Кто бы ни поселился в квартире после нее, он не проявит должного почтения к ее сокровищу, по крайней мере, точно не оправдает ее ожиданий, – ведь что может сравниться с религиозным поклонением, которое она пронесла через всю жизнь? У синьоры А. еще остается драгоценная возможность распорядиться коллекцией, решить судьбу каждого экспоната.
– Им и здесь неплохо, – отвечает она.
Мой вопрос на мгновение отдаляет нас друг от друга, я чувствую это: синьора А. сразу же предлагает вернуться в гостиную.
– Я озябла, – жалуется она.
Я знаю, о чем она думает, и не могу сказать, что она не права. Хотя я и не движим корыстью, должен признаться, мне запомнилось одно полотно – обнаженная, чистящая персик; на мгновение представляю эту картину в нашей с Норой спальне, она облагородит стену, для которой мы никак не найдем подходящего украшения, что было бы для нас таким родным, чтобы висеть над нами и смотреть на нас каждую ночь, когда мы спим или не спим.
После того воскресенья я еще раз оказался в квартире синьоры А. К этому времени прошло четыре месяца как ее не стало. Она завещала нам часть гарнитура: стол и буфет двадцатых годов, оба кремового цвета, – нужно было забрать их до продажи квартиры. Два предмета мебели, единственный подарок Бабетты, – все, что у нас осталось от нее. Об Эмануэле она не подумала.
В Рубиане меня ждали обе кузины синьоры А. – Вирна и Марчела. В квартире стояли только стол и буфет, да еще была куча коробок со всяким скарбом: пароварка, два стеклянных графина, набор фужеров с золотым ободком.
– Это мы отдадим на благотворительность, – объяснила Вирна.
– Весьма благородно, – отозвался я без тени сарказма.
От светильников, коллекции часов и доколумбовых статуэток, картин и часов с маятником, которые стояли в гостиной, не осталось и следа. Пропали даже оконные витражи, и дневной свет, которому прежде воздвигали преграду, теперь с яростью лился в комнаты. Голая, вычищенная квартира, целая жизнь, отданная сохранению сокровища, – теперь эту жизнь спешно отсюда выселили. У синьоры А. было довольно времени, не один месяц, чтобы обеспечить своим реликвиям достойное, осмысленное будущее, а она ничего не сделала. После того, как ей поставили диагноз, она мучительно проживала свои дни, каждый день, чтобы отвоевать еще горстку столь же бесполезных дней. От всего, что она бережно хранила всю жизнь, ничего не осталось, все ее предметы оказались рассеяны по разным местам, к которым они не имели ни малейшего отношения и в которых ничто не говорило об их происхождении, – всякая безделушка утратила заложенный в ней дух воспоминаний, превратилась в вещь, которая могла бы принести выгоду.
Бедная, неразумная синьора А.! Ты поддалась на обман, смерть подшутила над тобой, а до смерти – болезнь. Где картины, которые ты прятала за ширмой? Долгие годы ты не решалась на них взглянуть – не дай бог, запылятся. Ширма тоже исчезла, небось валяется на каком-нибудь сыром складе, завернутая в целлофан и водруженная на грузовой поддон. Нужно всегда думать о будущем, синьора А., всегда! Ты часто хвасталась своей мудростью, хвасталась тем, что тебя всему научил жизненный опыт, но, к сожалению, опыт тебя подвел. Нужно было все хорошо продумать: твоя практичность не спасла ни тебя саму, ни твое имущество. Смерть не избавляет нас даже от простой оплошности, не извиняет самый невинный проступок.
Стол мы поставили на кухне. Эмануэле узнал его, обошел вокруг, не дотрагиваясь, словно спрашивал, по какому пространственно-временному туннелю стол переместился к нам из дома синьоры А., то есть из прошлого. В первый вечер было странно ужинать, сидя за этим столом, мы не привыкли к холоду мраморной столешницы, к ее гладкой поверхности, которой касались наши руки. Светлый мрамор отражал искусственный свет, внезапно вся комната словно наполнилась сиянием.
– Нужно ввинтить лампочку послабее, – сказал я.
– Точно, – рассеянно ответила Нора. Потом прибавила: – Тебе не кажется, что она сидит с нами за столом?
Буфет не помещался: он был слишком длинным и слишком громоздким для кухни нашей городской квартиры. Мы решили перетащить его в подвал, пока не придумаем ему нового применения, хотя надежды на это было мало. Однажды утром, когда я спустился вниз, чтобы протереть буфет и нанести средство от древесных жучков, я увидел, что по углам у него лежит тонкий слой пыли. Распахнув верхние створки, я обнаружил, что внутри буфет обклеен газетными вырезками, и на каждой ручкой подписана дата: 1975 или 1976 год. Ренато был еще жив, но тяжело болел. Насколько мне известно, синьора А. получила буфет от тетки Ренато, вероятно, на свадьбу.
Я пробежал глазами названия статей, пытаясь понять, по какому принципу их отбирали:
Подлый заговор, арестован офицер полиции.
Засуху в Китае вызвали Пентагон и ЦРУ?
Корпорация ITT признала, что финансировала свержение Альенде[2].
Муниципальное жилье будут отапливать энергией солнца.
Миллиардная зарплата президента косметической фирмы.
Сан-Джорджо: вонь от свалки.
Ей 50, а ему 67: «Любовь с первого взгляда».
Казалось бы, статьи – их было десятка четыре – ничего не объединяло. Единственное, что было очевидно: отбирала их не синьора А. (сомневаюсь, что она ясно представляла себе, где находится Куба, и что Пентагон ассоциировался у нее с чем-то иным, кроме геометрической фигуры, имеющей пять сторон). И все же, переводя взгляд с одной створки буфета на другую, со статьи на статью, я заметил, что их можно отнести к определенным категориям, к узкому кругу тем. Я пересчитал статьи, разделив по темам. Поразительно, но в итоге первое место заняли вырезки, в которых говорилось про ЦРУ, ФБР, про сложные отношения между США и Фиделем Кастро. Синьора А. никогда не упоминала, даже во время наших последних разговоров, о том, что Ренато интересовали политические интриги. Зато створки буфета рисовали мне человека, одержимого заговорами: приклеивая рядом эти вырезки, он, возможно, пытался выстроить с их помощью общую картину и разоблачить обман – сети, которые расставило ему общество. А может, за этим стояло нечто большее, может, Ренато сотрудничал с секретными службами (синьора А. всегда описывала его как человека непредсказуемого, прожившего одновременно несколько жизней и оттого особенно интересного), но вряд ли сотрудник разведки станет наклеивать статьи про ЦРУ в кухонном буфете.
В обведенном фломастером прямоугольнике приводился список десяти крупнейших фирм мира – по данным на 1973 год. «Крайслер» занимал пятое место. Знай Ренато, что случится потом, когда «Крайслер» практически уничтожат и теперь им командует его, Ренато, соотечественник, он бы решил, что Земля стала вращаться вокруг своей оси в обратную сторону.
Если бы однажды нашу с Норой мебель выставили на аукцион, если бы ее обнаружили под пеплом после извержения вулкана, на ней не осталось бы или почти не осталось наших следов – разве что каракули Эмануэле, напоминающие наскальную живопись того времени, когда он, вооружившись фломастерами, пытался разрисовать весь дом. Археологи будущего не нашли бы ни одной фотографии: все наши немногочисленные фотографии хранятся на жестком диске компьютера, но, когда его обнаружат, он задолго до этого выйдет из строя. У нас с Норой странная тяга к иконоборчеству: мы ничего не храним, не пишем друг другу письма или записки (разве что списки того, что купить в супермаркете), в путешествиях мы не покупаем сувениры – по большей части безвкусные и одинаковые во всех странах света, а с тех пор, как у нас в квартире побывали воры, мы не храним золото и украшения – у нас их просто нет. Прожитое нами время мы доверяем крепкой памяти – нашей собственной и кремниевой памяти материнской платы. Нет, мы с Норой тоже не думаем о будущем. У нас даже нет свадебного альбома, ты представляешь? А ведь однажды, когда день свадьбы останется в далеком прошлом, нам наверняка захочется пережить его снова, хотя бы с помощью фотографий.
Археологи, которые придут и откопают наш дом из-под пепла, обнаружат лишь металлические детали твоей необыкновенной мебели и далеко не сразу восстановят ее облик, они найдут несколько полезных предметов, но не увидят никаких украшений, даже в комнате Эмануэле, в которой год от года все меньше игрушек и красок, потому что все, что ему дорого, теперь вмещается в схему портативной консоли. Остается лишь гадать, что́ может рассказать этим археологам о том, как в этих комнатах жила молодая пара, а потом семья, когда все вместе они были счастливы, по крайней мере, долгое время.
А если вдруг в результате длительного процесса окаменения сохранится какой-нибудь обрывок газеты из тех бумаг, которые мы складываем и от которых мы не успеем избавиться, то археологи, просмотрев названия статей, как я просмотрел названия вырезок в буфете синьоры А., наверняка решат, что мы жили в новое Средневековье, на очередном рубеже тысячелетий – в мрачное и скупое на обещания время. Хотя может быть иначе: может, наше время кажется тяжелым и неспокойным для нас, так же как для Ренато казалось тяжелым и неспокойным его время: мы все легко поддаемся внушению, всякая эпоха содержит в себе пугающее обещание катастрофы.
Бейрут
Без нее мне не хочется праздновать, – признается Нора накануне первого Рождества, когда Бабетты не будет рядом. То ли синьора А. решила провести сочельник с кузинами (она всегда описывала их как женщин завистливых и коварных и, несмотря на одиночество, не подпускала близко, но рак ослабил и ее семейный иммунитет, который она укрепляла полвека), то ли не ожидала, что мы и на этот раз ее пригласим. Возможно, она рассудила так: я больше у них не работаю, с какой стати они меня позовут? Когда я позвонил и сказал, что мы, как всегда, ее ждем, она как будто растерялась, почти рассердилась:
– Господи, да я вовсе не собираюсь садиться за стол! Смотреть на всю эту еду. Теперь я вам не компания.
Я предложил ей заехать к нам до или после ужина, на голодный желудок или сытой, – мы все равно будем рады.
– Забудьте обо мне, – поставила она точку, – празднуйте себе спокойно.
Вот только мы с Норой отнюдь не спокойны. Без синьоры А. список гостей, которых мы собираемся пригласить на ужин в сочельник, выглядит пугающе, как никогда: мы трое, мама Норы, ее второй муж Антонио (страстный любитель порассуждать об экономическом кризисе и задиристый блогер, несмотря на неподобающий для блогера возраст), а также его дочь Марилена, с которой Нора никогда не находила общего языка – возможно, из-за десятилетней разницы в возрасте, а, может, как ехидно утверждает Нора, любить новых детей твоих родителей – значит идти против природы, привязываться к кому-то по команде. Всякий раз с приближением Рождества развод Нориных родителей повисает в небе грозовой тучей, а накопившийся в воздухе электрический заряд проникает в Нору, и она то и дело бьет током в десять тысяч вольт всякого, кто попадется – Эмануэле, а чаще – меня. Никого не обидеть – родственников с моей стороны, ее старых и новоприобретенных родственников – и, одновременно, предотвратить нежелательные встречи – игра, которой мы так и не овладели.
По крайней мере, с синьорой А. у нас всегда было за что зацепиться. Когда оказывалось, что за столом не находилось общих тем для беседы и не было ни малейшего желания их искать, все сосредотачивались на приготовленном ею угощении. Мы расхваливали его по очереди, гадали, что́ она приготовит в следующем году, – так мы с трудом дотягивали до полуночи. Синьора А. становилась центром Рождества, рождественским козлом отпущения, но ей все равно было приятно. В такие вечера она более чем когда-либо казалась членом семьи, хотя ей никак не сиделось на своем месте: не договорив фразу до конца, она убегала из гостиной в кухню, заранее принималась мыть посуду, каждые пять минут переодевалась: из прислуги в гостя, а потом – опять в прислугу. Если подумать, наверняка праздники ее выматывали. Когда наступало время десерта, я брал бразды правления в свои руки и заставлял ее сидеть, приклеившись к стулу, я так и говорил: «А сейчас приклей свою попу к стулу!» Ей нравилось, когда я так с ней разговаривал. Она складывала руки на коленях и наслаждалась завершением вечера.
Подарки она никому не дарила, зато ее всегда ждали подарки – от нас и от Нориной мамы. Норина мама дарила какую-то ерунду, подозреваю, в большинстве случаев просто передаривала ненужное. Их отношения с синьорой А. никогда не были безоблачными. Но, честно говоря, Нора нередко бывает бестактной и не скрывает, что из них двоих решительно предпочитает Бабетту.
Во время рождественского ужина всегда наступал момент, когда мы безжалостно устраивали соревнование – сравнивали жаркое, приготовленное тещей, и жаркое Бабетты. В центре стола водружали мясо прямо в формах для запекания. Дуэлянтки обменивались долгими взглядами, как героини так называемых «женских» вестернов. Мы все, уже порядком отяжелевшие, послушно съедали по кусочку от каждого жаркого, а потом принимались расхваливать угощение с еще большим шумом и воодушевлением. Хотя мы и старались свести все к ничьей, синьора А. неизменно набирала больше очков.
– Давай возьмем и сбежим. Вот как мы поступим, – предлагает Нора, – мы пользуемся горящим предложением и покупаем билеты в Бейрут на двадцать четвертое декабря.
Когда Норина мама начинает возмущаться, мы объясняем, что оплатили билеты по выгодному тарифу, меньше обычного, намного меньше, – мы знаем, что подобные доводы, как правило, заставляют ее замолчать (после истории с разводом деньги оказались на вершине ее пирамиды ценностей). Эмануэле мы обещаем, что он все равно получит свои подарки и даже получит их раньше – вроде бы это его успокаивает.
Интересно наблюдать, как рождается семейная традиция: и опухоль синьоры А., и то, что она покинула нас до срока, вынуждают нас с Норой заключить тайное соглашение. С этого года мы никогда и ни при каких обстоятельствах не станем праздновать Рождество ни с ее, ни с моими родителями. Начиная с декабря, мы всегда будем откладывать нужную сумму, чтобы в следующем декабре уехать куда-нибудь далеко, прочь от семейных неурядиц и традиций, в ценности которых мы теперь сомневаемся.
В самолете я читаю книгу Сиддхарты Мукерджи «Царь всех болезней. Биография рака». Мукерджи, индийско-американский врач и писатель, на протяжении многих лет исследовавший зыбкую пограничную область между гематологией и онкологией, выпустил труд по истории рака – нечто вроде романа в семьсот страниц, содержащих массу отсылок к научным и историческим фактам, – и сразу получил Пулитцеровскую премию. За каждым абзацем мне видится синьора А., и всякий раз надежда на ее выздоровление становится легче на миллиграмм. Мукерджи описывает настоящую войну, в которой удалось достичь некоторых успехов – о них много говорят, но выиграть ее пока не получается.
Я задерживаюсь на аналогии, которую Гален проводил между раком и меланхолией – и то, и другое вызвано избытком черной желчи. Читая, я словно чувствую липкую жидкость, будто поток дегтя разливается по моей лимфатической системе и закупоривает ее. Дорогая синьора А., если верить древним медикам, нас с вами связывают не только родственные чувства, – мы с вами одинакового цвета, мы – рыцари черного.
Мне хочется немедленно позвонить психотерапевту, чтобы поставить преграду быстро охватывающей меня тоске, но из самолета не позвонишь (а если воспользоваться установленным здесь платным телефоном? Он правда работает? Ладно, все равно в канун Рождества психотерапевт не ответит…), поэтому я прошу у стюардессы еще одну бутылочку французского вина. Заставив меня ждать, она с презрительным видом приносит. Наверное, она мусульманка или ей противно смотреть, как в самолете отец сидит рядом с сыном и напивается.
Скорее всего, стюардессе не известно о черной желчи, как почти ничего не известно о ней Норе, сладко спящей у меня на плече. Я гляжу на нее со смешанным чувством нежности и зависти. В ее теле, несмотря ни на что, течет светлая, прозрачная, обильная лимфа. Я твердо знаю, что ее жизненная сила неисчерпаема, что ничего, даже самая страшная беда, самое тяжелое горе не остановят ее. На самом деле, мы счастливы или несчастливы не из-за того, что с нами происходит, а от того, какая в нас течет жидкость: у Норы это расплавленное серебро, самый светлый из металлов, самый лучший проводник, металл, который безжалостнее других все отражает. Понимание Нориной силы меня утешает и одновременно рождает страх, что на самом деле я ей не нужен, что я – если вдуматься – прилип к ней как пиявка, высасывающая чужую кровь, как гигантский паразит.
Однажды вечером мы заговорили о синьоре А., о ее жизни, о том, что она постоянно от чего-нибудь отказывалась, неизменно приносила себя в жертву ради кого-то или чего-то. В свои лучшие годы, когда ее тело было наполнено силой, она прожила пять счастливых лет с мужем, пока у того не забарахлили почки. Пять лет, что оставили в ней заметный след, пять лет брака плюс год помолвки, за которые она изменилась, рассталась с тем, с чем пора было расстаться, и накопила достаточно воспоминаний, чтобы хватило сил смотреть, как угасал Ренато – день за днем, неумолимо, сотни и сотни диализов повлияли на его кровь, характер и любовь к ней. Пяти лет ей хватило, чтобы протянуть еще сорок.