Однако со временем мы все чаще сравнивали Эмануэле с его сверстниками, репрессивные меры Норы и синьоры А. больше не помогали. Во втором классе начальной школы Эмануэле продолжал путать «b» и «d», правое и левое, до и после – меня это бесило.
– Тебя это бесит, потому что твое представление об уме ограниченно, – возражала Нора. – У него богатое воображение. Но для тебя и твоих родителей это не имеет значения, верно? Для вас важно только учиться на «отлично».
– При чем здесь мои родители?
– Два антрополога, печатающиеся в журналах, и маленький физик, получающий самые высокие оценки в школе. Признайся: тебя унижает, что твой сын не математический гений.
Она была права, разумеется, все так и было. Но в тот раз я нарочно ответил грубо:
– К сожалению, математические способности передаются по наследству.
Она покачала головой.
– Значит, ему не повезло, видимо, он унаследовал гены не по той линии.
И вот теперь, очередным субботним утром, мы с Эмануэле сидим друг напротив друга – из всех дней недели мы оба больше всего ненавидим это время. Сидим в гостиной за столом из массива бука, который Нора заказала у одного из своих бельгийских дизайнеров и из-за которого она нас терроризирует: не дай бог мы нечаянно черкнем по столу ручкой. Я медленно листаю тетрадь по арифметике, блестящая полиэтиленовая обложка пахнет как обложки из моего детства. Тетрадь похожа на поле боя: повсюду красные значки, целые страницы перечеркнуты по диагонали, на полях – замечания и восклицательные знаки.
– А это что такое? – спрашиваю я.
– Учительница вырвала листок.
– Почему?
– Я все сделал неправильно.
Около получаса мы сражаемся с примерами на умножение, лица обоих все сильнее вытягиваются.
– Семью один?
– Семь.
– Семью шесть?
Эмануэле медленно считает на пальцах.
– Сорок четыре.
– Нет, сорок два. Семь умножить на ноль?
– Семь.
Он отвечает с иронией – нет, с ноткой садизма. Имея диплом физика-теоретика, я специализируюсь в области квантовой теории поля, знаю самые современные системы символьных вычислений, но не способен объяснить своему ребенку, почему при умножении на ноль любого числа получается ноль. Мне кажется, будто я заглядываю в его голову, вижу окутанный туманом мозг: в тумане все утверждения растворяются, не создавая ничего осмысленного.
Я теряю терпение:
– Ноль! Будет ноль! Не можешь понять – просто запомни!
Я выставляю в паре сантиметров от его носа большой и указательный палец и соединяю их в кольцо: ясно, что ноль относится к моему сыну.
– Но в таблице умножения этого нет, – защищается он.
– При чем тут таблица умножения! У тебя голова дубовая!
Тут в дело вмешивается Нора – просит меня уйти, дальше она сама. Я стою в кухне, пытаясь взять себя в руки, и слышу, как Нора решает примеры за него.
Зима
После многих лет совместного существования порой начинаешь повсюду видеть символы, следы человека, с которым ты долгое время жил в общем пространстве. Со мной часто бывает, что, сам того не желая, я обнаруживаю Нору в любом уголке нашего дома, словно ее душа пылью легла на предметы. Так бывало и с синьорой А. – в последний год жизни она повсюду встречала полупрозрачную голограмму Ренато. Всякий раз, стоя у окна и глядя на дорогу, круто спускающуюся от ее дома к шоссе, она вспоминала день, когда, нарушив мужний запрет, тайком взяла лежавшие на тарелочке у входа ключи и вывела из гаража машину. Он не хотел, чтобы она садилась за руль, но, когда он заболел и нужно было трижды в неделю возить его в больницу на диализ, – кто мог этим заниматься, кроме нее?
– Я поцарапала правое крыло об угол, – рассказывала мне она, – потом вернулась домой и сказала ему: «Давай собирайся!»
Она часто упоминала этот негромкий героический поступок, для нее он был важным шагом, в котором соединились закат Ренато и расцвет ее как эмансипированной женщины. До той поры у них была самая обычная семья, куда обычнее, чем у нас с Норой – мы постоянно меняемся ролями мужа и жены и уже не помним, что положено одному, а что другому. Ренато водил машину, синьора А. – нет, синьора А. вытирала пыль с полок, Ренато – нет: с самого начала обязанности были четко распределены. Синьора А. не могла принять брак, в котором не было привычных ролей, возможно, поэтому ее присутствие до такой степени заряжало нас уверенностью: глядя на нее, мы невольно тосковали по оставшейся в прошлом простой модели семьи, в которой каждый не должен быть одновременно всем и всеми – мужчиной и женщиной, человеком рациональным и сентиментальным, уступчивым и строгим, романтичным и приземленным – эта модель отлична от той, которая распространена в наше время и которая накладывает на нас, независимо от пола, столько обязанностей, что мы с ними не в состоянии справиться.
Синьора А. обычно снисходительно относилась к тому, что мы не распределили роли, прощала нам это как недостаток, типичный для современных семей, но инстинктивно этому сопротивлялась. Она не могла видеть, как я вожусь со стиральной машиной, и не могла понять, как Нора может взять в руки дрель и просверлить отверстие в стене (Нора справляется с этим куда лучше меня). В подобных случаях она находила способ выгнать нас обоих, чтобы доделать работу за нас: ей дозволялось делать все с тех пор, как, овдовев, она превратилась в андрогинное существо. В каком-то смысле ее уход стал для нас спасением: продолжай мы доверять ее взгляду, однажды мы оказались бы в ловушке реинкарнации решительного мужа и покорной жены, воспроизвели брак, каким он виделся полвека назад.
Она соблюдала установленные в обществе правила и церковные заповеди и бессознательно верила в превосходство мужчин над женщинами. Это было забавно, и, обращаясь ко мне с чуть большим почтением, чем к Норе, она показывала, что считает меня хозяином в доме. Казалось, ей ничего не остается, как больше прислушиваться к моему мнению, быть внимательнее к моим потребностям, больше уважать мой характер, чем вести себя точно так же по отношению к моей жене, хотя синьора А. любила ее всей душой.
Однажды летом я уговорил Нору раньше обычного поехать в отпуск вместе с мамой и Эмануэле. Во время моего недолгого одиночества синьора А. заботилась обо мне с еще большим рвением. Она готовила блюда, которые Нора никогда бы не разрешила, и часто оставалась со мной ужинать (чего она никогда не делала), чтобы составить мне компанию. Утром она являлась раньше обычного и приносила дневной урожай со своего огорода, и, когда я вставал, завтрак был уже на столе, а рядом с моим рюкзаком стоял пакет с обедом: мне предстояло его съесть позднее, в университете, вместо бутербродов из кафетерия, от которых, по ее мнению, я только толстел. Она даже купила букет оранжевых гербер и поставила его на стол. Синьора А. играла роль преданной жены, а я не мешал ей.
Июль выдался жаркий, кондиционеров у нас тогда еще не было, и я расхаживал по дому в нижнем белье; мне казалось, будто ее глаза следят за мной, что ей нравится на меня смотреть. Это может показаться абсурдным, но неделю спустя в воздухе повисло эротическое напряжение.
Когда Нора вернулась, я уже успел привыкнуть к нашей странной фамильярности. Увидев, что я вышел к синьоре А. в трусах, Нора позвала меня в спальню и велела надеть брюки.
– Ты теперь и к Бабетте ревнуешь? – спросил я шутливо. – Не думаю, чтобы она вынашивала подобные замыслы.
– Как бы то ни было, она – женщина, – серьезно ответила Нора, – не стоит об этом забывать.
Окно, из которого Ренато следил с замиранием сердца, как синьора А. едет по крутому спуску, – то же самое окно, из которого она в феврале 2012 года смотрит в пустоту. Атлантический циклон захватил север полуострова и принес больше снега, чем выпало в совокупности за последнюю пару лет. Даже днем температура не поднимается выше нуля, вдоль дорог протянулись сверкающие ледовые дорожки, на которых люди ломают запястья, лодыжки и крестцы. Из-за этого отделения «Скорой помощи» переполнены, служба гражданской обороны настоятельно рекомендует всем оставаться дома, и синьора А., одна из немногих, следует этому совету.
Никто из жильцов не потрудился разгрести снег во дворе: вместо того, чтобы попотеть, все предпочитают парковаться на обочине. Одна синьора А. разгребала снег, пока были силы, пока у нее были веские основания выйти на улицу, а вескими основаниями были мы. Когда шел снег, мы уговаривали ее переночевать у нас, в комнате Эмануэле была приготовлена раскладушка, но синьора А. непременно возвращалась домой – наверное, дух Ренато ждал ее к ужину, поэтому она смело катила по скользким дорогам до Рубианы на своей машиненке. «Она к нам и в бурю приедет, – говорила Нора, всякий раз удивляясь ее преданности, – а вот моя мама при малейшем намеке на туман не садится за руль. Когда я была маленькой, она из-за тумана не возила меня к зубному, и теперь у меня плохие зубы. Вот дура!»
Тот, кто, стоя на улице, увидел бы в окне профиль синьоры А., вряд ли разобрал бы, мужчина это или женщина. Худоба стерла в ней все женское, на лысой и словно ссохшейся голове она носит ночную шапочку цвета зеленой мяты (во время третьей химии у нее внезапно выпали все волосы), она уже привыкла ходить в темных брюках и свитере, которые висят на ней тюремной робой. Она и ощущает себя как в тюрьме. Ложащийся тонким слоем мягкий снег – зрелище, которое всегда ее очаровывало, теперь кажется непреодолимым рвом вокруг тюрьмы.
Из-за непогоды она оказалась заперта дома на две недели. Муж Джульетты дважды приносил ей продукты – стандартный набор, совсем не то, что купила бы она сама. Люди, которые заботятся о нас, редко делают это так, как хотелось бы нам, но грех жаловаться: это и так немало. Пока он задает ей предсказуемые вопросы, у него с сапог сползает снег и медленно тает на полу в прихожей – неглубокая лужица, которую она даже не вытрет.
Все визиты этим исчерпываются. До ее одинокого убежища трудно добраться. Рак, ее злейший враг, теперь стал ее единственным спутником. Впрочем, ей нет дела ни до чего, кроме календаря лечения, по которому она отсчитывает дни, недели и месяцы. Теперь она может проваляться большую часть дня в постели, подремывая, с включенным телевизором: там цветущие барышни рассказывают о своих многочисленных женихах – и это ей, всю жизнь хранившей верность единственному мужчине. Синьора А. их не осуждает, но и не завидует. Они принадлежат к новой расе, они с другой планеты, их приключения ее не волнуют.
Правда заключается в том, что ПЭТ и вторая компьютерная осевая томография показали, что лечение полностью провалилось. Опухоль выросла на три миллиметра в диаметре, словно яд распространился в организме синьоры А. повсюду, кроме того места, куда он должен был попасть. Она пожертвовала волосами, потеряла тринадцать килограммов веса, страдала от рвоты – все бесполезно. Врач-онколог, наблюдавшая ее с самого начала, сообщив результаты, не выразила никакого сочувствия, она никогда не выражает сочувствия – синьора А. научилась ценить эту черту характера, хотя поначалу ее это ранило. Доктор ведет себя с тевтонской холодностью, как военный стратег, – холодность соответствует ее густым и кудрявым волосам цвета меди. Она не в состоянии думать об эмоциональных последствиях всякого известия, которое сообщает пациенту, иначе ее собственное настроение – притом, что у нее три десятка пациентов, находящихся между жизнью и смертью, – менялось бы с космической скоростью. «Но есть и положительная сторона, – прибавляет она, – пока что новых метастазов не появилось. Опухоль словно… заморозили».
Нора присутствовала при этом разговоре, она настояла на том, что будет сопровождать синьору А., – видно, догадывалась, что дело плохо. Позднее она рассказала мне, как врач использовала подходящую погоде метафору, чтобы соврать Бабетте. Когда синьора А. вышла умыть заплаканное лицо, Нора спросила:
«Сколько ей осталось?»
Доктор вздохнула, показав, что не любит подобные вопросы: когда речь идет о раке, рано или поздно кто-то всегда стремится узнать точную дату, перечеркнув тем самым все усилия врача, – в данном случае таким человеком оказалась Нора.
«Полгода. Наверное».
Теперь, оглядываясь назад, можно сказать, что онколог была чересчур сурова и не учла невероятную жизненную силу синьоры А.: она недооценила ее почти на пятьдесят процентов.
На пятнадцатый день снежного заточения синьора А. просыпается от такой острой боли в ладони, что хочется кричать. Вызывает неотложку. Соседи видят в окно, как машина «скорой помощи» скользит на крутом подъеме, как она освещает мигающими синим и оранжевым огнями снежное покрывало, а потом они видят, как закутанную в термическое одеяло синьору А. завозят на носилках в машину.
После этого она больше не сядет в свой голубой ФИАТ-600. Конец эмансипации. Достаточно один раз сдаться, чтобы потом не осталось смелости: теперь от одной мысли, что ей нужно вести машину, пусть даже трехколесную, одновременно управлять рулем, педалями, переключать скорости и следить в зеркале за сотней других транспортных средств, которые ее обгоняют или едут навстречу, она испытывает ужас, словно все эти действия, до недавнего времени составлявшие одно целое, теперь распались на части. Машина простоит неподвижно до конца зимы, аккумулятор будет постепенно разряжаться до тех пор, пока одна из кузин (не знаю, которая) не заберет машину – отдать внуку или продать.
Синьора А. заполняет заявление с просьбой обеспечить ей транспорт для проезда в больницу и обратно домой. На мгновенно полученном положительном ответе написано «бессрочная инвалидность» и прилагательное «тяжелая» – она будет долго жаловаться на эти формулировки, в том числе мне. События еще не успели произойти, а те слова уже ранили ее, причем куда больнее.
Наверное, приблизительно в это время я завел разговор о синьоре А. со своим психотерапевтом. Слушая меня, он нетерпеливо постукивал левой ногой и курил больше обычного. В другой раз он произнес фразу, которая тогда показалась мне пустой и жестокой: «Истории всех раковых больных похожи друг на друга».
Мы обсудили, могут ли обстоятельства смерти хотя бы отчасти отражать то, как человек прожил жизнь. Разве синьора А. заслужила то, что с ней происходит, хоть отчасти навлекла беду на себя? Мне кажется, именно эта мысль не давала ей покоя: наказание казалось ей совершенно несправедливым.
Один мой дедушка был редким скаредой, он разучился любить задолго до того, как у него началась деменция, он был таким злым, что из-за него я возненавидел пожилых людей и старость как таковую – я не мог в этом признаться, но отвергал старость, пока синьора А. со своей невероятной самоотверженностью не помогла мне измениться, – так вот, для деда упасть с приставленной к вишне лестницы и мучительно умирать целую ночь, лежа на земле, под дождем, когда рядом никого не было, – достойный конец. Но за что расплачивалась синьора А.? И если имело смысл искать связь между тем, как человек умирает, и тем, чего он не сделал в жизни, какой конец ждет меня?
Психотерапевт, обычно с энтузиазмом воспринимающий мои попытки найти связь между явлениями, холодно остановил меня:
– Между смертями нет большой разницы, почти все просто перестают дышать. – Он выпрямился в кресле, которое было ему тесновато, словно собираясь с силами. – Ну, хватит о домработнице. Поговорим лучше о вашей жене.
– О Норе? Зачем?
Страшила
Если бы не талант жены вести телефонные беседы, если бы не героическое упорство, с которым она каждую неделю обзванивает подруг и знакомых, посвящая каждой ровно столько времени и внимания, сколько та заслуживает, после весны мы бы почти ничего не знали о синьоре А. Если бы не Нора и не ее телефонная преданность, за последние годы много чего бы не произошло, например, мы бы с ней не влюбились.
Я был нетерпеливым юношей и не выдерживал телефонные разговоры, длившиеся дольше считанных минут: я был неразговорчив, замкнут и передо мной обычно лежало нечто, что отвлекало внимание, – как правило, страница с заметками. Друзьям было об этом известно, да и сами они были запрограммированы так же, поэтому мы в основном обменивались короткими сообщениями или писали мейлы в несколько строк, за которые к тому же не надо было платить. В двадцать лет я заработал сомнительную репутацию, дурно поступив с однокурсницей, которая сохла по мне и которая мне тоже нравилась. Она звонила мне каждый день без особых причин – как говорила она, поболтать. Однажды я собрался с духом и попросил больше меня не беспокоить, потому что, в отличие от нее, у меня имелись дела поважнее: может, нам удобнее видеться в университете или встречаться специально? Не могла бы она сделать одолжение и отложить все, что собиралась мне рассказать, до завтрашней перемены?
Нора сумела все изменить. Я проводил за телефонными разговорами с ней столько времени, что у меня даже закралось сомнение – страшное, пугающее, сомнение, что происходит нечто неслыханное: со мной, с ней, с нами обоими. Где бы и с кем бы я ни находился, я всегда мог улучить время, чтобы поговорить с ней, без лишних церемоний оставив других людей и дела. После каждого звонка я проверял, сколько минут он длился, и сам удивлялся тому, что не испытывал ни малейших угрызений совести – наоборот, умирал от желания снова набрать ее номер. В памяти всплывают картины того, как я хожу по кругу, разглядывая свои ноги, и слушаю Нору и ее паузы, а прижатое к трубке ухо греется, ладонь постепенно влажнеет от пота. Она до сих пор подшучивает надо мной, вспоминая, каким я был до нашего знакомства, и, наверное, будет подшучивать всю жизнь: «Как вспомню, где я тебя откопала, в какой дыре ты прятался – испуганный, напряженный, в компании своих кварков!» – Вероятно, для меня влюбленность будет всегда похожа на ощущение, что меня выкурили из звериной норы.