Железная девчонка!
В их компании она была «своим парнем», заводилой, настоящим товарищем.
Они, все трое, конечно, пытались ухаживать за ней, но Галка лишь поднимала их на смех. Как-то так уж повелось, что они стали ее верными рыцарями, безнадежно и верно влюбленными в свою звонкую, резкую, задиристую принцессу…
Студенческая жизнь вспоминалась забавными моментами, лихими общажными пьянками, шпаргалками, танцами под Элвиса, записанного «на костях», джинсами, купленными у фарцовщиков в складчину на троих и носимыми по очереди.
Почти все они были не местные – лимита, без лишней копейки. Только Лидка Гладышева, штатная красавица и первая леди, была москвичкой. Вот у нее как раз имелись и заграничные шмотки – папа-декан привозил с международных конференций, и настоящие западные пластинки, и квартира в центре Москвы, временами пустовавшая, когда родители отправлялись в Серебряный Бор, в этот вот самый дом…
Лидка тогда зазывала их к себе, накрывала угощение, ставила музыку – что-нибудь самое модное: такое, кто никто еще не слышал. Алексей Михайлович помнил, как лихо отплясывала Галка под Hard days night. Он смотрел, как ладно движутся ее острые коленки, локти, бедра, плечи – и в груди сладко замирало. Лидка тогда уселась на подлокотник его кресла, выставив под самый нос свои – блестящие, обтянутые капроновыми чулками – колени, склонилась к нему, обдав тяжелым приторным ароматом французских духов, и зашептала:
– Алеша, – она произносила его имя нараспев, округляя губы на середине – «Альооуша». – Альоуша, когда ребята разойдутся, не уходи сразу… Я тебе еще пластинки покажу, другие…
И он, дернув шеей, буркнул тогда:
– Извини, неудобно. Галку проводить надо.
Ребята подсмеивались над ним: так повезло, деканская дочка, московская красавица, втрескалась в него по самые уши! Это же счастливый билет – и жилплощадь, и прописка, и с трудоустройством после института все будет в порядке.
Но Воронцов ничего не мог с собой поделать: почему-то идеальная внешность Лидии – распахнутые голубые глаза, золотистые локоны, по-детски нежные, розовые губы – навевали на него смутную тревогу. Что-то такое было в ней – капризное, властное, жадное. Казалось, эта избалованная профессорская дочка на все пойдет, лишь бы заполучить то, что ей приглянулось.
А, может, ему все это мерещилось, потому что он попросту был влюблен в Галку, вот и все…
У Галки случались какие-то увлечения, она даже встречалась какое-то время с долговязым Эдиком, учившимся на курс старше. Мишка Штерн в конце концов отчаялся и женился на Милке с параллельного потока, Генка, обалдуй, вылетел с четвертого курса и ушел в армию. Из Галкиной верной свиты остался один Алеша. Но, к несчастью, Галка продолжала относиться к нему исключительно как к другу.
Жалкая роль!
К весне пятого курса нужно было решить с распределением. Алеша понимал, что остаться в Москве ему не светит никак. Нет, он был хорошим, перспективным студентом, декан его хвалил, отметки были почти сплошь отличные. Но на комиссии по распределению выяснилось, разумеется, что преимущество имеют комсомольские лидеры, члены партии, студенты, активно занимавшиеся общественной работой. А ему, Алеше Воронцову, прямая дорога обратно в провинцию – в сельскую больницу, в скуку и – морок.
Заканчивались лучшие в его жизни шесть лет. Хотелось башкой биться о стену от бессилия что-либо изменить…
Как раз тогда ему в голову и стала закрадываться эта мысль – мерзкая, подленькая, но оттого не менее притягательная. Ведь Лидка влюблена в него? Влюблена, это очевидно! Может, не влюблена, а просто зациклилась на нем, потому что так и не сумела заполучить? Ишь, какой строптивый попался, не поддался чарам, не купился на томные взгляды, золотые локоны, французские духи, английские чулки и американские пластинки?..
Это неважно, это уже тонкости, к делу отношения не имеющие. Главное в другом – стоит ему только протянуть руку, и Лидка с радостью за нее ухватится, заодно вложив ему в ладонь все, чего он так хочет: возможность остаться в Москве. И не нужно будет никуда ехать, и можно будет, просыпаясь, видеть в окно Лидкиной квартиры кремлевские звезды.
Подло? Конечно, подло. Грязно.
Продаться за прописку…
Так что же, прикажете ехать в деревню Ключи Томской области?
Эта дрянь так и ворочалась в голове, не давала покоя. И в один из дней в конце удивительно жаркого апреля, когда Лидка пригласила их всех в родительский дом в Серебряном Бору – жарить шашлыки, петь под гитару, пить вино и танцевать, – Алеша, чтоб избавиться от этих мыслей, довольно крепко напился.
Галки тогда с ними не было, она свалилась с ангиной. Леша хотел было тоже благородно отказаться от поездки, но та и слышать ничего не хотела:
– А ну, не смей! Вот еще, будешь немым укором слоняться вокруг моей постели. На черта ты мне тут сдался? Давай-давай, дуй к Лидке, отдохни там как следует. А я спать буду.
И он поехал.
День был чудесный, жаркий. Они даже в реку залезли, визжали и брызгались в еще не прогревшейся, почти ледяной воде. А потом, конечно, с удвоенными усилиями отогревались грузинским вином. И через пару часов в голове у Воронцова уже ощутимо шумело, а перед глазами все расплывалось.
Он и сам не помнил, зачем забрел на второй этаж дома. Кажется, показалось очень важным выяснить, нет ли в библиотеке профессора Гладышева одной редкой медицинской книги. Только вот до книжных шкафов он так и не добрался, потому что в коридоре его поймала Лида.
Лида, в длинном каком-то, струящемся вдоль тела платье. С удлиненными черной подводкой, мерцающими, почти ведьмиными глазами. Лида, пахнущая сладкими цветочными духами…
– Альоуша, – почти прошептала она. – Что с тобой? Немножко перебрал? Ох, миленький, бедненький мой! Держись, я помогу!
Она обхватила его руками, прижалась – такая мягкая, гладкая, душистая. Такая удобная.
Повела его в родительскую спальню, заботливо уложила на кровать – широкую, чистую, мягкую, не то что продавленная общежитская койка. Склонилась над ним, щекоча мягкими кончиками гладких золотых локонов лицо:
– Тебе принести что-нибудь? Может, воды?
Пухлые губы почти касались виска, теплое дыхание обдавало кожу. Он сам протянул к ней руки – сам, первый. Схватил ее за плечи и опрокинул на кровать. А она улыбнулась этак мягко и тепло – и не оттолкнула его.
Она и под платьем оказалась такая же – гладкая, мягкая, нежная.
Идеальная.
Проклятая идеальная профессорская дочка!
Наутро он проснулся, выбрался из кровати – осторожно, чтобы не разбудить трогательно приникшую к нему Лиду, – и погнал в общежитие.
На душе было мерзко.
Особенно мерзко от того, что гаденький голосок внутри все твердил: вот и хорошо, вот и правильно, теперь ты, как честный человек…
И так далее.
Сбежать вот так, бросив ни о чем не подозревающую спящую девушку, было отвратительно. Но почему-то еще отвратительнее казалось остаться.
Галке он, разумеется, ни о чем не рассказал, да и вообще постарался сделать вид, что этого жаркого, сонного апрельского дня просто не существовало в природе.
Потом уже, в конце мая, когда вдруг похолодало, они с Галкой как-то отправились гулять и остановились постоять на мосту.
Справа вырастали из пышной майской зелени темно-красные башни Кремля. Поблескивали в закатных лучах купола кремлевских соборов. Внизу, под мостом, проползал, оставляя за собой две расходящихся рябых полосы, белый пароходик. Откуда-то доносилась музыка…
Ветер, налетевший с реки, взметнул Галкины темно-русые волосы, она раздраженно пригладила их, сдвинула темные брови и сказала:
– Слушай, Лешка, я вдруг только сейчас поняла… Ведь мы скоро расстанемся, разъедемся по распределению и, может, больше никогда и не увидимся!
Она обернулась к нему.
И в ее круглых, как у птенца, глазах, всегда насмешливых, лукавых, вдруг плеснулось что-то такое, что Алексей, осмелев, подался вперед и поцеловал ее.
Галкины губы были холодными, пахли речным ветром, и пальцы оказались совсем ледяными, когда прикоснулись к его щекам, притягивая еще ближе.
Но ему не было до этого никакого дела.
Потому что Галка впервые была так близко, не отталкивала, не высмеивала, открыто приникала к его груди…
В тот вечер больше ничего и не было. Они ведь были студенты-общажники – им, сходящим с ума от вдруг нахлынувшего чувства, просто некуда было податься. Они слонялись по Москве, как бродяги, заходили во дворы, целовались в подворотнях, исступленно гладили друг другу волосы, виски, щеки…
И Воронцов в тот вечер думал: черт с ней, с Москвой, зачем она ему сдалась?! Куда там Галку распределили? В Челябинск? И прекрасно! Они успеют еще расписаться и принести в комиссию соответствующие бумаги, чтобы им поменяли направления на один – город.
И Воронцов в тот вечер думал: черт с ней, с Москвой, зачем она ему сдалась?! Куда там Галку распределили? В Челябинск? И прекрасно! Они успеют еще расписаться и принести в комиссию соответствующие бумаги, чтобы им поменяли направления на один – город.
А его мечты…
Да и хрен с ними, на кой они нужны, когда Галкины чуть обветренные холодные губы прикасаются к виску.
На следующий день у общежития ему навстречу шагнула Лидия – очень красивая, в заграничном темно-синем плаще, с волосами, уложенными золотистой короной, – и смущенно глядя в землю, трогательно алея щеками, сказала:
– Алеша, я беременна!
Сейчас, сорок с лишним лет спустя, он мог признаться себе, что обрадовался. Подло, гадливо обрадовался, что все решилось за него. Что ему не нужно делать выбор. Что теперь он должен, обязан просто, и никто не посмеет его упрекнуть. И перед самим собой он останется честен. Ведь он же не может бросить беременную от него девушку? Не может, нет, он же не последний подонок. Он женится на ней, а то, что эта женитьба решит все его проблемы, – так что ж, он этого не искал, не стремился. Даже, напротив, вынужден пожертвовать собой, чтобы…
В тот момент он, конечно, в жизни не признался бы, какое облегчение затопило его изнутри.
Нет, весь вечер он ходил мрачнее тучи, а потом безобразно напился, жаловался какому-то случайному собутыльнику в пивнухе на свои беды, а под утро заявился под окно женского общежития, орал, звал ее. Галка спустилась к нему в пальто, накинутом поверх ситцевого халатика, и в домашних тапочках. Он почему-то не мог оторвать взгляд от этих ее бледных щиколоток, все думал, что ей, наверно, ужасно холодно сейчас. Она выслушала его молча, коротко кивнула и произнесла:
– Ладно, Лешка, я поняла. Все нормально. Идея с самого начала была так себе. Желаю вам с Лидой большого человеческого счастья.
Он попытался обнять ее, сграбастать руками, и – Галка резко вырвалась, оттолкнула его ладонями в грудь:
– Э, нет, дорогой! Руки не распускай! И давай-ка пойди проспись, от тебя перегаром несет. Тоже мне, будущий отец.
Вернувшись к себе в общагу, он повалился на кровать, подмял под себя тощую подушку и, уткнувшись лицом в согнутый локоть, вдруг зарыдал, как баба, – от осознания, что потерял Галю.
А потом уснул.
И, когда проснулся, ему показалось, что все, в общем-то, сложилось довольно неплохо.
«Вот оно!» – осознал вдруг Алексей Михайлович, затылком ощущая взмокшую от пота подушку.
Вот он, тот поворотный момент, ошибка, обесценившая все. То, что началось со лжи – лжи в первую очередь самому себе, – ничем иным и закончиться не могло. Тем более когда ложь многие десятилетия наслаивалась, становясь все более привычной, почти незаметной, и все же отравляя своим ядом каждый прожитый день.
Он женился на Лидии, стал отцом маленькой Александры.
И вопрос с распределением тут же решился: отец Лидии, профессор Гладышев, взял его в ординатуру в санаторий.
И поселился он вот в этом самом доме.
И каждый день, именно каждый день, он говорил себе: ведь я же хороший врач, честный человек, я помогаю людям, я несколько жизней спас, в конце концов. Ведь я же не занял ничье место, никому не стало хуже оттого, что я нашел тогда способ остаться…
Он повторял это – и почти верил самому себе.
Почти.
И с головой уходил в работу, оставив полностью на попечение Лидии дом и появившихся один за другим детей. Потому что лишний раз находиться в этом доме ему было тяжело, словно все стены здесь напоминали ему о совершенной в свое время сделке.
Лидия, наверно, была ему хорошей женой. Всегда оставалась такой же мягкой, теплой и удобной. Не кричала, не пилила. Если ей что-то было от него нужно, она как будто становилась еще мягче, еще заботливее – милая, кроткая, тихая, нежная. Она словно бы обволакивала его своей мягкостью и теплотой, спутывала по рукам и ногам, обкручивала горло, как будто все туже кутая его в мягкий, теплый кашемировый шарф…
Иногда ему казалось, что он сейчас задохнется, сию минуту. В такие моменты Воронцов разражался бранью, стучал кулаком по столу и орал на жену:
– Делай как хочешь! Только меня в это не впутывай, поняла? Не желаю ничего об этом знать!
И Лидия, кротко опустив глаза в пол, с нежной улыбкой говорила:
– Конечно, Алеша.
Да, наверно, Лидия была ему не самой плохой – женой.
Просто она была не Галка.
И невозможно было удержаться от этих мыслей – как все сложилось бы, не напейся он так безобразно в тот апрельский день, не проведи ночь с Лидой, не вляпайся во все это. Не думать, глядя на старшую дочь, что, если бы не она, вся его жизнь могла бы сложиться по-другому. Не испытывать разочарование, глядя на сына, балабола и двоечника, и не думать, что их с Галкой сын получился бы совсем другим…
То письмо от Галки – первое и единственное за все годы – в который раз всколыхнуло всю погань, таившуюся у него в душе. Заставило опять все это переживать, мучиться бесполезными сожалениями, раздражаться и рявкать на домашних. И почему-то внутри поселилась совершенно бессмысленная, идиотская обида: вот ведь недолго, выходит, переживала, выскочила замуж чуть ли не через месяц, сына родила – почти ровесника Александры. И до чего же хотелось вообразить себе, что Андрей – замечательный толковый парень, талантливый, вдумчивый, основательный – его сын. Таким бы он и был – куда больше похожим на Воронцова, чем разгильдяй Максим. Вот только не здесь, не в этой паскудной реальности, где между ним и Галкой ничего не было, кроме одного вечера сумасшедших яростных поцелуев…
Лидия вызверилась на Андрея сразу же. То ли приревновала мужа к отсутствующей Галке – весь курс ведь знал, сколько лет он за ней ходил, и Лидка, конечно, не была исключением. А может, бесилась, что чужой парень оказался Воронцову ближе собственных детей.
Так или иначе, Андрея она прямо-таки возненавидела, хоть и никогда не говорила об этом прямо, только отпускала ядовитые намеки и гаденькие усмешечки. А когда Макс донес, что застукал Андрея с Александрой в московской квартире…
Алексей Михайлович поначалу даже обрадовался: о каком еще зяте он мог бы мечтать, как не о Новикове?
Но с Лидией чуть припадок не сделался.
– Ради бога, не будь таким наивным, – стонала она. – Неужели ты не понимаешь, что он просто морочит ей голову, хочет зацепиться и остаться в Москве, заручиться твоей поддержкой.
– Прекрати! – грохнул он тогда кулаком по столу. – Андрей хороший, честный парень.
– Ты тоже, Алешенька, хороший, честный парень, – невинно моргая, заметила Лидия. – И всегда был хорошим, честным парнем. Но разве тебе не известно, на что способны провинциалы, чтобы удержаться в столице?
Она прямо буровила его глазами – этак с пониманием и где-то даже сочувствием.
И его буквально повело тогда, аж затошнило…
Ведь и в самом деле: сам он в свое время сподличал, уцепился за юбку, удержался, чтобы остаться здесь!
Что, если и Андрей…
А у Александры Америка сорвется, карьера к чертям полетит. Только из-за того, что ловкий парень – не плохой даже, не злодей какой-нибудь, а так, вроде него самого, немного себе на уме – ее сейчас окрутит.
Он, конечно, сорвался тогда, наорал на Сашку, пригрозил. Конечно, не стал бы он Андрея выставлять. Где-то даже надеялся, что молодые пошлют его подальше и по-быстрому распишутся. Лидка, конечно, при таком раскладе его совсем задушит своими вздохами и слезами, да уж ладно, пережила бы как-нибудь…
Он толком и не понял, что тогда произошло. Только Сашка, кажется, сама все решила и уехала в свою Америку. Андрей остался и продолжал работать с ним как ни в чем не бывало. И Лидия, кажется, немного успокоилась, хотя и продолжала тонко и аккуратно намекать, будто Новиков паразитирует на нем, использует, мечтая однажды подмять весь санаторий под себя.
А вот Сашка как улетела, так и не вернулась. Старшая дочь, единственная из всех детей, в которой он видел что-то от себя, кажется, так и не простила отцу, что он сорвался тогда сгоряча.
Максим как будто нарочно старался выводить его из себя, влипая в истории, из которых его приходилось вытаскивать, и вечно упирая на то, что отец перед ним виноват – не уделял достаточно внимания, все чаяния переложил на чужого человека. Так и не вышло из него ничего толком, разгильдяем был, разгильдяем и ос-тался.
И Ника… Что ж Ника. Красивая девка, конечно, вся в мать пошла. Иной раз и смотреть на нее не хотелось – как будто молодая Лидия сидит. Вот только мозгами бог обделил. Раньше думал – хоть не злая, не жадная, и то спасибо. А теперь вот послушал, как родные детки при живом отце за дом грызутся, так и понятно стало, что и хваткой Вероника, похоже, в – Лидию…