Мама Наташа и Маруся давно всерьёз не общались и не взаимодействовали. Маруся была естественным продолжением Виктории, а маму Наташу в последние годы интересовали только те родственники, которые жили далеко и испытывали какие-то неимоверные трудности. Вот для них мама Наташа готова была свернуть горы, повернуть реки и достать с неба все звёзды (даже те, которые кому-нибудь нужны). Ближние, хорошо знакомые и засмотренные родственники маму интересовали только в том случае, если у них вдруг проявлялись неожиданные способности – кто бы мог подумать, что тихая скучная внучка умеет так голосить! Мама Наташа смотрела на Марусю восторженными глазами, и Виктория поёжилась от внутреннего толчка зависти. Ей бы тоже хотелось вызвать у мамы восторг – но что для этого нужно сделать? Пырнуть ножом прохожего? Но у неё нет с собой ножа. Ограбить банкомат? Виктория не умеет – она словесный человек, ей даже телефон удалось приручить с десятой, кажется, попытки.
Короткая, но бурная вспышка Марусиного гнева пришлась очень кстати – все они вдруг успокоились, как будто вдохнули чистого воздуха после грозы.
В цветочных витринах здесь выставлены сдержанные цикламены, холодные георгины, гортензии и хризантемы. Иногда так хочется цветов – просто чтобы были. Над чёрной башней Монпарнас летит быстрое небо. Засохшие прошлогодние листья казались маме Наташе похожими на круассаны, а Марусе – на сигаретные фильтры.
Виктория всё-таки настояла на том, чтобы зайти в кафе – проверила почтовый ящик в телефоне, пока мама с Марусей пили кофе из маленьких чашечек. В ящике валялось единственное непрочитанное письмо – от студентки Алисы. Алиса написала статью к Дню матери, но в газету текст не взяли, и Алиса не понимала – почему? Самой Виктории даже в голову не пришло бы не то что писать статью про День матери, но и как-то всерьез относиться к этому празднику. Впрочем, она вообще никаких праздников не любила: идеал литреда – сплошные трудовые будни без зазоров и просветов. Просыпаешься утром – и с разбегу ныряешь в тексты, вылавливаешь ошибки, как рыбок в ясной воде… Красота!
Виктория так сживалась со своей работой, что мучительно переносила пять дней молчания, неизбежно следовавшие за подписью номера в печать. То ли в утешение себе, то ли просто потому, что глаза и мысли не успевали перестроиться в режим отдыха, она находила ошибки даже там, где их не было. «Один непринятый вызов» на дисплее телефона превращался в «Один неприятный вызов» (что, как правило, полностью соответствовало действительности – ей редко звонили приятные люди). Невинные «сосиски в тесте» становились вдруг загадочными «сосисками в тексте». Пять свободных дней напоминали собой пустые пакеты – Виктории нужно было запихнуть в каждый побольше дел, и чтобы они лежали там как можно плотнее. А потом – слава Богу – падали первые капли освежающего дождя после засухи. Модный обозреватель воспевала очередную коллаборацию. Директриса турагентства присылала заметку о Венеции – и «каналах с гандолами». Начавшие ржаветь маховики снова принимались за дело, электронный пинг-понг набирал обороты… Как хорошо, что сейчас эти пустые пять дней выпали на Париж!
Можно не проверять почту – ещё несколько дней там будет пусто, сколько ни жми на папку «Входящие».
Когда добрались до Лувра, полностью стемнело – фиолетовые тучи неслись по небу быстро, как будто куда-то опаздывали. Древние египтяне изображали небо в виде льва, ежедневно пожирающего солнце, как крокодил у Чуковского – так им было проще осознать непрерывность времени. В геральдике лев олицетворяет восходящее солнце – львиная морда с золотой гривой похожа на яростное светило, способное превратить врага в горстку пепла.
Подошли к Лувру со стороны Львиных ворот – и Маруся, давно остывшая после своей истерики, обрадовалась:
– Лёвики, мама! Для тебя специально.
Лувр был, разумеется, закрыт. Он по вторникам не работает.
8Хочешь любоваться Парижем – научись освобождать его от чужих слов, снимать слой за слоем прилипшие эпитеты, отдирать комплименты, затыкая уши, чтобы не слышать фраз с истекшим сроком годности. Умей видеть за фасадами, отполированными миллионом взглядов, неведомые миру трещины. Львиные морды на чужих дверях крепко держат в зубах кольца – стучите, и вам, возможно, откроют: впрочем, надёжнее знать номер домофона.
Виктория, мама Наташа и Маруся идут по улице без всякой цели. У них нет ни путеводителя, ни карты, да и длинных русских слов – таких, чтобы хватило на игру – не предвидится. Три поколения, три возраста, три самых родных – и самых чужих друг другу женщины. Старшее поколение – Маруся. Жарко ей, наверное, в теплых колготках. И шапку можно было полегче взять.
Среднее – Виктория. Она по жизни везде средняя, это, в общем, удобно, к тому же, в середине никогда не бывает холодно.
Младшее – неутомимая бабушка. Вон как вышагивает – и по сторонам глядит одобрительно. Париж ей впору, нигде не жмёт, «удобно, как в тапочках».
– Давайте здесь пройдём, – предлагает Виктория. Широкая улица носит имя Этьена Марселя.
Чтобы очистить Париж от налипших цитат, которые всплывают в памяти плотными сгустками, Виктория пытается вспомнить, как она была здесь сто лет назад с Иваницким.
Иваницкий имел, по собственному определению, плотное сложение – и когда во сне переворачивался с боку на бок, кровать ходила ходуном. Худенькая Виктория тряслась на своей половине, как будто преодолевала в лодке опасный речной порог. Иваницкий во сне обнимал Викторию, и, удивляясь, открывал глаза – руки не узнавали привычного тела жены но, вспомнив Викторию, он тут же снова засыпал, улыбаясь.
Каждое утро им в номер приносили кофе в белых чашках и круассаны в корзинке.
За стеной вечером начинала негромко смеяться женщина – наверное, радовалась тому, что живёт в Париже.
…– Мы так и будем гулять, или что-нибудь посмотрим? – мама Наташа не выдержав общего молчания, расколола его своим вопросом, как грецкий орех в двери.
– Вон там какой-то памятник! – примирительно сказала Маруся.
Памятник, действительно, был – да ещё и на коне.
Пляс де Виктуар.
Площадь побед.
– Твоя площадь, мама!
Ни льва, ни Египта здесь нет – площадь побед небольшая и круглая, как блюдце. Если бы Виктория заглянула в путеводитель, то узнала бы, что на этом «блюдце» знаменитый архитектор Мансар впервые опробовал оригинальное решение – мансарды. Шесть улиц бегут от площади прочь, как мама Наташа каждый вечер убегает от разговора – или просто общения – с дочерью. Король-солнце – верхом на коне.
– Интересно, как там Изя? – вздыхает мама Наташа.
– Я есть хочу, – сообщает Маруся. Она всегда голодна, это правда – удивительно, что при таком бесперебойном питании (если менять еду, Маруся может есть постоянно – как собака), она остается стройной.
– Счастливая кость! – сказала однажды мама Наташа.
Удивительное слово – «мама». Такое большое, широкое, тёплое, но никаких других слов из этих букв не составишь.
А из слова «мать» получаются «мат» и «тьма».
Они уходят с площади побед по одной из шести улиц, и Виктория оборачивается на конного Людовика, как на маму, которая уходит из детского сада, впервые оставив её среди чужих людей. Совсем чужих, которые ничего не понимают, неправильно пахнут и говорят грубыми голосами.
– Вот ресторанчик! – оповещает Маруся. Она любит комментировать и без того понятные явления, и напоминает этим своего деда, папу Виктории. Он тоже часто говорил вслух очевидные вещи – в транспорте, громко. В такие минуты Виктория стеснялась своего папы, но ещё сильнее она стыдилась этого своего стеснения, походившего на предательство.
В ресторанчике тепло, пахнет ягодным компотом и ещё почему-то дровами. Марусю, Викторию и маму Наташу усаживают за столик у окна – рядом с ними ужинает умеренно шумная компания: две молодые девушки и трое мужчин.
– Ой, это, по-моему, дорогой ресторан, – пугается Маруся.
Тканевые салфетки, тарелки с гербами – дочь права, место не из дешёвых. Мама Наташа благосклонно оглядывается по сторонам. Гудят уставшие за долгий день ноги. Пищит телефон Виктории – приходит долгожданное сообщение со словами Zachislenie na kartu. Хозяин яхты вспомнил про маленький винтик в моторе.
– Заказывайте, что хотите, – говорит маме и дочке Виктория. Маруся выбирает какой-то странный десерт с черносливом. Мама – фуа-гра (это слово звучит как «виагра» – слова ни на минуту не прекращают своей игры). Виктория – конфи из утиной ножки. В последние месяцы в её журнале часто пишут о высокой кухне уральского разлива, и литред поневоле в курсе гастрономических веяний.
Официант к ним почему-то не подходит, и мама Наташа оглядывается по сторонам уже не так благосклонно.
– А вы меню закройте, девчонки! – советует вдруг один из мужчин за соседним столиком. То, что он обратился к ним по-русски, действует на Викторию освежающе, как удар хлыстом. Маруся вспыхивает. Мама Наташа очень довольна «девчонками»: одобрительно сверкает глазами. – Если меню закрыто, значит, вы ещё выбираете.
Официант к ним почему-то не подходит, и мама Наташа оглядывается по сторонам уже не так благосклонно.
– А вы меню закройте, девчонки! – советует вдруг один из мужчин за соседним столиком. То, что он обратился к ним по-русски, действует на Викторию освежающе, как удар хлыстом. Маруся вспыхивает. Мама Наташа очень довольна «девчонками»: одобрительно сверкает глазами. – Если меню закрыто, значит, вы ещё выбираете.
Действительно, как только они захлопывают книжки меню, у столика появляется официант – как чёрт из коробки. Он и вправду похож на чёртика из каслинского литья. Ломкий, шустрый, и пояс фартука висит за спиной, как длинный хвост.
Выбором дам официант, мягко говоря, недоволен. Бровь, как в лифте, переезжает весь лоб и застывает у линии волос:
– Десерт, закуска и конфи?!
Маруся (считается, она знает английский) пугливо бормочет, что да, так и есть. От вина отказываются все, кроме мамы Наташи – и ей приносят графинчик с розовым, похожим на разведённую марганцовку.
– Чудесно! – говорит мама Наташа, поглядывая на соседний столик.
Маруся заносит ложку над черносливиной, плавающей в ароматном сладком соусе, и вдруг слышит:
– Девушка, вам нравится?
Опять этот всезнаец – не сидится ему спокойно!
– Я ещё не попробовала, – тихо говорит Маруся, и поспешно кладёт ложку на стол. В этих парижских бистро столики стоят так близко друг к другу, что может создаться впечатление общего ужина – вот некоторые и пытаются вести беседы с незнакомцами. Виктория на всякий случай кидает на мужчину неприязненный взгляд – но мужчина этот по-настоящему красив, и неприязнь тает, как фуа-гра во рту.
У него чёрные, довольно длинные волосы с сединой: она выглядит запутавшейся леской. Папа Виктории был страстным рыбаком, поэтому она помнит леску, поплавки, блёсны, воблеры, грузила и разочарование, когда нет клёва.
Глаза у незнакомца карие, горько-шоколадные, лицо благородно-истощённое, умное. И он жестикулирует – совсем не по-европейски. Виктория вспоминает папу – однажды за праздничным столом он так махал руками, вспоминая то ли рыбалку, то ли оперу, что выбил у мамы из рук блюдо с голубцами. Голубцы приняли лёгкий душ – и снова предстали перед гостями, но ели их уже, конечно, без удовольствия.
Незнакомец наслаждается смущением Маруси, как долгожданным десертом – пробует краешком ложечки, осознает вкус, раздумывает, не взять ли добавки. Маруся недурна, но, как выражается мама Наташа, на любителя. Неужели именно такой любитель сидит за соседним столиком? Маруся в упор смотрит в свою тарелку, как будто ждёт подсказки – но тарелка ей, разумеется, не отвечает.
– Может, пересядем? – довольно громко спрашивает Виктория. Мама вскидывается: с чего бы?
Мужчина переводит взгляд на Викторию – взгляд, если не львиный, то где-то рядом. Литред терпеть не может, когда на неё так смотрят – как будто снимают слой за слоем одежду, отнимают опыт, уверенность в себе и внутреннее спокойствие. Остаётся жалкая мясная сердцевина, или даже голая косточка. Остаётся то, чем – точнее, кем, – Виктория себя давно уже не считает: женщина.
Но мужчина уже снова смотрит на Марусю, воровато донесшую до рта черносливину, и теперь поперхнувшуюся ею – в горле сладко и больно, саднит и жжёт.
– Амен, – говорит мужчина, прикладывая к груди руку (черные волоски на пальцах, дорогие часы на запястье). – А это мои друзья – Мирей и Лидия, Патрик и Шеймас.
Девушки протягивают всем по очереди руки, как мужчины – Виктория не любит этой моды. Мужчины вежливо привстают с места, – им это знакомство без интереса и надобности, всего лишь причуда друга – самого старшего, как успевает заметить литред, в компании.
Виктория молча грызет утиную ногу. Мама Наташа вовсю болтает с этим Аменом, и даже пробует его десерт (похоже на недопеченную меренгу в соусе).
– Ах, вы, оказывается, из Египта, а учились в Москве? Ну надо же! А я преподаю физику на родине Ельцина, в Свердловске, вы, наверное, слышали о таком городе? Теперь он называется Екатеринбург. А вы давно в Париже? Двадцать лет? И так прекрасно говорите на русском, что даже акцента не слышно?
Амен забыл своих друзей, он даже повернулся к ним спиной, но друзья не в обиде, попарно воркуют и заказывают ещё одну бутылку вина. Мама свой кувшинчик давно приголубила, и теперь марганцовочные пятна выступили на её щеках – весёлый пожилой подросток! Ничего, сейчас Виктория сломает ей все планы:
– Маруся, попроси счёт.
– Не торопитесь, – просит Амен. – Мы с друзьями сейчас поедем в клуб, может, вы тоже хотите?
Он спрашивает Марусю, но отзывается мама Наташа:
– С удовольствием!
Амен смеётся и целует руку бойкой старой женщине, но видит, конечно же, только Марусю – робкую, провинциальную, молодую. Тугие щёки. Румянец не винный, невинный. Чёткий контур губ, которым нужны не помада и бальзам, а поцелуи… Над глухим воротом кофты пульсирует тонкая голубая жилка. Амен машинально отвечает на вопросы приставучей старухи, и понимает, что не она здесь будет ему преградой – а мама. Желчная, давным-давно не траханная тетка с прогалинами прежней красоты: ни за что не отпустит с ним девочку. А колготки-то у Маруси! Неужели до сих пор такие делают? В пору юности, в Москве, он насмотрелся на эти колготки: они как броня или пояс верности, не подберёшься…
Старуха объясняет Амену методику преподавания физики, он вежливо кивает и придвигается ближе к Марусе. От неё пахнет простым мылом, и этот незайтеливый запах возносит Амена к вершине желания. Хорошо, что Сильви, его девушка, уехала на выходные в Лондон.
Мирей и Лидия – вчерашние приобретения английских партнеров Амена, – изысканнее Маруси во сто крат, но и старше лет на десять. И ни одна не умеет так робко глотать еду, – будто украла, хотя глотают, конечно, и та, и другая, всё, что потребуется…
– Ты что это ухмыляешься? – по-английски спрашивает Шеймас, а у Маруси в тот самый момент падает сумка со спинки стула, и весь женский скарб оказывается на полу – нелепый и беззащитный. Кошелёк, массажная расчёска, дезодорант, блокнот и карандаш, проездной в екатеринбургский транспорт, связка ключей, красные «корочки», мятные таблетки, а ещё – прокладки в надорванной пачке и пустой смятый пакетик с крупными буквами «НАПИТОК».
Пока Маруся и Амен собирают все эти вещицы с пола, мама Наташа кокетливо смеётся, а Виктория машинально составляет в уме слова из «НАПИТКА». Вечные «кот» и «ток». Тон. Нота. Питон. Кит. Тик. Пита. Пан. Кипа. Понт. Пинта. Топ. Пот. Кино. Копна. Марусины волосы – настоящая копна. Маруся для этого Амена – экзотическое блюдо, новый вкус приевшейся действительности. Амен – старше меня, понимает вдруг Виктория.
Маруся снова вешает сумку на спинку стула и поднимает глаза на мать. Прежнее несчастное дитя, но в её взгляде появилось что-то новое. Впервые за все эти годы – новое, но при этом знакомое. Виктория смотрит на дочь – а видит своего мужа, Андрея.
У него были инициалы – А.Д. Так он подписывал свои письма к ней: «АД» – читала Виктория, пугаясь, а потом догадалась перевернуть их, и получилось – «ДА». «АД» вернулся позже, после его гибели – это был настоящий ад, без прописных букв. И больше ни слова об этом.
Только слова держат Викторию на плаву. Без них она тут же исчезнет.
Амен беседует с Марусей и мамой Наташей. Виктория достаёт телефон и открывает статью Алисы, посвящённую Дню матери. В общем, понятно, почему газета завернула материал: в нём много пафоса и мало смысла. Даже не верится, что это писала талантливая Алиса – «Посмотрите в глаза Матерям…». Штамп сидит на штампе, и погоняет стереотипом. Да и что Алиса понимает в материнстве – оказалась бы здесь, в бистро на площади Побед, сразу поняла бы, что почём. И написала бы совсем другую заметку – вымоченную в иронии как сливы – в портвейне.
– Мы поедем в клуб с ребятами, – заявляет мама Наташа. Язык у неё заплетается, как ноги у пьяницы. Амен в восторге, его друзья – в недоумении, девицы поджимают губы, но Амен здесь главный. И он платит за всех – подгребает к себе счета и кидает на стол кредитку, сияющую, как золотой слиток. Официант берет её осторожно, как хирург – был бы пинцет, взял бы пинцетом.
– Маруся, может, ты со мной поедешь? – спрашивает Виктория, но дочь молчит и отводит взгляд – как посетитель зоопарка у клетки льва. Выдержать львиный взгляд никто не в силах – и это ещё одно бессмысленное знание, важное только для Виктории, проигравшей все партии на площади Побед.
9Париж – земля львов, ubi leones, но маленький женский прайд распался на глазах. Виктория идёт по улице. Мама с Марусей орут друг другу на ухо в шумном клубе, пытаясь перекричать музыку, мощная рука Амена норовит погладить попку внучки, а натыкается на бабушкину. Шеймас и Патрик куда-то исчезли вместе со своими девушками. Лена показывает Изиде её новую комнату – розовую, с куклами, бантиками и ещё какими-то девичьими штучками, от которых у Изиды болит голова. Она предпочла бы динозавров – от них веет прохладой, у них красивые, как у роботов, имена. Дейноних. Трицератопс. Зауропод. Имена-заклинания.