Маруся тоже бросается утешать Изиду, не выпуская бесценной сумки из рук, гладит её по голове, и они даже трутся носами – в самолётном журнале писали, что такой поцелуй был принят в древнем Египте: никаких прикосновений губами, ни-ни, мы же не какие-нибудь эллины.
Посетители музея обходят прайд широким сочувственным кругом, а в другом конце зала, возле нарядного саркофага, рыдает мама Наташа.
– Тоже мумию испугалась? – осторожно спрашивает Виктория, и мама поднимает на неё красные злые глаза:
– Как ты могла забыть про сегодняшний день?
– Сегодняшний день, – тупо повторяет Виктория, гоняя в голове календарь и спотыкаясь на числе.
Двадцать шестое февраля.
День смерти папы.
12Древнеегипетский календарь был строго поделен на счастливые и несчастливые дни.
Несчастливые дни египтяне старались проводить дома, если же они покидали жилище, то всячески избегали купаний, плавания на лодках, путешествий и поедания рыбы. Бывали дни, когда не следовало приближаться к женщинам, зажигать в доме огонь и слушать весёлые песни.
Календарь Виктории поделен на обычные дни и те, которые выделяются в памяти жирным шрифтом. Дни рождения далёких и близких, официальные праздники, даты смерти родных. Она гордилась своей памятью, – даже если не удавалось вспомнить нужное имя или дату сразу, то через минуту нужная информация обязательно появлялась на поверхности: как будто в невидимом хранилище открывалась нужная дверца.
И тут вдруг такое…
Мама права – как она могла забыть про сегодняшний день? Каким образом это число исчезло из памяти, куда смотрел хранитель невидимых архивов?
Они вышли из Лувра, так и не повидав «Джоконду». Изида прижималась к Марусе, потускневшей с утра, но всё так же отчаянно цеплявшейся за свою сумку. Мама Наташа всматривалась вдаль, Виктория разглядывала камни под ногами – вспоминала плитку, которой вымощена родная улица Декабристов: по форме плитки напоминают старые деревянные катушки для ниток, каких уже больше не делают. Мама Наташа – физик, а папа был – лирик. Любил книги, оперу, жену и дочерей. Сегодняшний день они должны были провести в мыслях о нём, съездить на могилу, ну, или хотя бы вздыхать с утра, как призрачные львы из оперы «Евгений Онегин».
А она даже не вспомнила, ни вчера, ни сегодня! Париж, Лена, Амен…
– Мы, наверное, домой поедем, – решилась Маруся. – Изида спать хочет, и я устала.
Думает, что Амен приедет, а её нет дома, – догадалась Виктория. Сейчас Париж дочке без надобности, лет через двадцать вспомнит – и удивится, ну какая же я была дурочка! Даже к Башне не подошла, и Триумфальную арку не видела…
Виктория не сомневалась, что мама Наташа тоже поедет домой, но та всего лишь дала Марусе денег на метро. Изида и вправду уже почти спала на ходу.
13Виктория с мамой молча, как незнакомые, шли по набережной, потом свернули направо – к саду Тюильри. День разгулялся, темная туча исчезла с неба, будто приснилась.
– Помнишь, как отец следил за тем, что день прибывает? – спросила вдруг мама. – Ненавидел зимы, а умер – в феврале…
– Но почему ты мне не сказала, не напомнила?
Мамины глаза вновь наполнились слезами – какие счастливые, она и Изида, что умеют так легко плакать! Литреду, чтобы добыть из себя слезы, приходится смотреть печальные фильмы, или, напротив, рассказывать что-то смешное: от смеха она обязательно плачет. У неё хронический гайморит – та подруга, что любила кухонный психоанализ, объясняла: это невыплаканные слезы.
– Как ты похожа на него, Виктория, – плачет мама. Стоит и плачет прямо посреди сада Тюильри, и статуи, каких здесь множество, смотрят на неё кто с сочувствием, кто с недоумением. (Есть и такие, что заняты своим делом – Тесей, убивающий Минотавра).
– Но я ведь в этом не виновата, – говорит Виктория. – Мне тоже плохо без него, и если я не плачу, это ничего не значит…
Соседская девушка недавно жаловалась на своего папу – не то сделал, о чём-то забыл. Виктория кивала, думая: какое же это счастье – просто сказать «папа».
– Я всё думаю, как он там? – сказала вдруг мама. – Хоть бы приснился раз! Тебе не снится?
– Нет. Ни разу.
– Ирина Геннадьевна (кто это, хотела бы знать Виктория – а впрочем, нет, не хотела бы) говорит, если у них там всё в порядке, они не снятся.
Мама Наташа говорила о смерти, как о переезде в другой город. Вместо телефонного звонка – сон. Сообщите, как добрались, и не нужно ли чего. Похоронный обряд у древних египтян походил, скорее, на переезд в новый дом, нежели чем на погребение. Сны фараонов требовалось решать, как задачи – и толковать, как пророчества.
На площади Конкорд – Луксорский обелиск, за ним, вдалеке – две арки. Виктория вдруг понимает, почему она забыла сегодняшний день.
Она не верит тому, что папы нет, а значит, двадцать шестое февраля – это просто двадцать шестое февраля. Короткий зимний день, который, впрочем, кому-то покажется бесконечным – Маруся до поздней ночи будет ждать Амена, но он так и не приедет, потому что хватит с нее Шанели, и не так это оказалось интересно, как помстилось в ресторане. Вряд ли Амен знает слово «помстилось», в остальном всё совершенно верно. Лена примчится за пять минут до отправления экспресса в аэропорт, Изида будет махать в окно платочком, который нашла в той странной квартире – и присвоила, ничего страшного, да хоть всё забирайте.
Журналисты готовятся к новой атаке – заряжают орудия текстами. Директриса турагентства грызёт золотой «паркер», сочиняя статью о Париже: «Здание Гранд Опера настолько поразительно помпезно и удивительно, что и по сей день хранит дух зрителя с времен первых постановок».
В «Гранд Опера» готовятся к постановке «Аиды» или, возможно, «Набукко».
Виктория сидит в самолете – одной рукой держит холодную ладошку Маруси, почти мёртвой от горя, а другой – мамину руку, которая всё норовит высвободиться, но Виктория держит её крепко.
И будет держать крепко – всегда.
Минус футбол Рассказ
С новым, две тысячи бессмысленным годом, поздравляли так: дочь прислала сообщение в фейсбуке, приятель – мейл с дурацкой картинкой, юная коллега – наклейку в viber. Алиса считала, что мужчина должен проявиться первым, поэтому я с чисто педагогической целью молчал весь вечер, а потом у нас был чудесный скайп. (Сейчас мне жаль, что Алисы здесь нет, но это быстро пройдет). Маме я, по старинке, позвонил, а бывшей жене отправил sms (скупое, бесчувственное, не в рифму). Мир стал удобным, как та складная сумка, с которой ходят за покупками экологически грамотные люди – минимум личных контактов, максимум картинок и эмоций за скобками смайлов. До ужаса, страшно удобным.
Теперь о человеке всё можно узнать за полчаса – при условии, что человек этот запутался как минимум в одной социальной сети. Моя однокурсница Ольга Х., укатившая в Париж на четвёртом курсе журфака (и на четвёртом же месяце беременности), вернулась в виртуальную Россию несколько лет назад – мы с ней долго переписывались, взаимно одобряя взаимно невыразительные фотографии, и, в конце концов, решили встретиться. Это, конечно, риск – соглашаться на свидание с сорокапятилетней ровесницей, и понимать, что не сможешь в этой встрече ничего отредактировать, стереть и отфотошопить. Но я всегда доверял обстоятельствам – а они сложились таким образом, что под новый год у моего приятеля горел давно проплаченный тур. Его жена попала в больницу с воспалением легких, сама горела с высочайшей температурой, так что им было не до парижей. А у меня имелась открытая виза и, главное, я понимал, что, оказавшись дома, всё равно пропью эти дебильные зимние каникулы. Знать бы раньше – взял бы с собой Алису, но она ещё двадцать пятого декабря улетела с подругой в Таиланд – и теперь каждый день присылает фотографии: слоны, крокодилы, подруга, похожая сразу на слона и крокодила (умная, умная Алиса!), ананасы и пляжи. Я разглядываю только те, где Алиса одна и в купальнике. Красивые фотографии. Красивая девушка.
В конце декабря весь Париж сидит по домам, театры и музеи закрыты, но я ведь не по музеям приехал ходить, а спортивные каналы есть в любом отеле, как и «ви-фи» (так у французов называется «вай-фай»).
С Ольгой Х. мы договорились на второе января: как раз прилетит её мама, посидит с детишками, пока мы будем ворошить прошлое. Вилками в салатах.
Последний день старого года я провёл в отеле в полном одиночестве, не считая полутора тысяч моих виртуальных друзей, наблюдать за которыми веселее, чем за рыбками в аквариуме. Накануне затарился в супермаркете – купил даже специальный пирог, который французы съедают всей семьей на праздник. К этому пирогу прилагается картонная корона, а в тесте спрятана маленькая фарфоровая фигурка, – кому она попадётся, у того весь год будет удачный.
Фигурка досталась мне, как, впрочем, и весь пирог. Она чуть больше зуба, а изображает, по-моему, лошадь – но изображение это довольно-таки условное, как у тех современных художников, которые не научились рисовать, но к искусству их все равно мучительно тянет. Как меня всю жизнь тянуло к футболу, хотя кому не дано играть – так это мне. Хуже был разве что Лёня Яковлев, но играли мы оба – страстно делали то, к чему не имели ни малейших способностей. Лёня стоял на воротах. Вратарь, голкипер, варя.
К Новому году я отношусь спокойно. Когда Янка была маленькой, мы с женой, конечно, делали всё честь по чести – ёлка, гирлянды, подарки, фейерверки. Потом дочь выросла, уехала на учёбу в Штаты, а мы с женой развелись.
Лёня Яковлев разводился много раз – в какой-то момент все перестали считать. Обычно в таких случаях новая жена похожа на генетически улучшенную версию прежней – но у Лёни всё было необычно. Он, вообще, был странный, но эти странности выглядели, если можно так сказать, относительно нормальными. Например, он мог прокатить меня с важной игрой, которой мы оба ждали – потому что в этот вечер, видите ли, тренировка его любимой команды! Или, когда мы договаривались поехать вместе на стадион, а жили тогда оба на Юго-Западе, он почему-то предлагал встретиться на Уралмаше, потому что «там удобнее». Всё это было, разумеется, странно, но не имело никакого отношения к тому, что случилось с ним прошлой осенью.
Новогоднюю ночь я проспал. Это очень приятно: укладываться в кровать и знать, что все твои так называемые близкие именно сейчас пьют и поют, танцуют и блюют, плачут в жилетки и рвут на себе рубахи. Есть в этом что-то мстительное, высокомерное и очень, очень приятное. Но уже к следующей, первой ночи нового года я одурел как от одиночества, так и от аквариума внутри ноутбука. Тем более, в чате вдруг появилась последняя жена Яковлева – зеленая точка напротив её имени была как разрешающий сигнал светофора. Давай, напиши Наташе Яковлевой! Поздравь её с новым годом от всей души, или хотя бы от той части, что осталась. А если не решаешься – прихлопни этот чат, как комара, крышкой ноута, и сбеги на улицу. За окном комнаты, любовно выбранной моим невезучим приятелем, бурлит, как вскипающая вода, улица Сены. Люди вечно готовы любоваться собой в Париже.
Пока я взвешивал силы, Наташа решилась. Конверт с непрочитанным сообщением бился, как трусливое сердце.
"Прив!"
Она общалась как подросток.
Я ответил:
"Привет, Наташа, с новым годом, будь счастлива сегодня – и всегда!"
(Мой универсальный шаблон для поздравлений, – важно помнить, кто был им уже осчастливлен).
Наташа написала:
"Спс! И тебя – туда же!"
(А вот это – шутка Лёни).
"Как ты сама?"
"Норм".
"Ещё раз с праздником", – написал я вне себя от счастья, что наш разговор не коснулся Лёни – мы виртуозно, как саперы или танцовщики, обошли стороной мину. Моя правая нога была уже в ботинке (я всегда начинаю обуваться с правой – это хорошая примета), сейчас я отправлю Наташе прощальный смайл и выйду, наконец, из комнаты. Какой бы она ни была уютной (а она была именно такой), за последние сутки, – да что там, за целый год, уместившийся в двадцать четыре часа, я устал от того, что в ней ничего не меняется. Особенно удручала картина на стене – даже в самых дорогих (а это был именно такой) отелях на стены вешают чёрт знает что. Картина выглядела так, будто её успешно использовали в борьбе с гигантскими комарами – лупили холстом направо и налево, а потом растянули и бережно обрамили. Окровавленное полотно могло украсить стены абортария или галереи современного искусства, но в четырехзвездочном отеле оно выглядело, мягко говоря, ошибкой. Зашнуровав левый ботинок, я снял холст со стены и сунул в шкаф, за сейф. Пусть привидения радуются.
Пока я боролся с искусством, Наташа прислала ещё одно сообщение:
"Ты видел?"
Не буду отвечать.
Тем более, я ничего не видел – это чистая правда. Я уже сутки сижу в номере и пью вино из долины Луары. Русский канал мне даже в голову не приходило включать – смотрю местный спортивный, где, к сожалению, не показывают ничего выдающегося, а новости читаю в Сети.
Что я должен был видеть?
Сейчас я не хочу об этом ни говорить, ни думать, ни писать.
Но если бы меня вынудили раскошелиться на «искреннее мнение», сказал бы следующее: то, что случилось с Лёней Яковлевым, я считаю трагедией.
На улице Сены стемнело, как и во всём прочем Париже. Двое очень молодых людей – девчонка не старше Янки! – смачно целовались посреди дороги, и все вежливо обтекали эту пару, как будто она была занята важным делом – ремонтировала, к примеру, асфальт.
И я сделал точно так же, потому что девчонка чем-то напомнила мне дочь.
Улица Сены – оправданное название, она ведёт – и довольно быстро приводит – к реке. Справа виден мягко подсвеченный Нотр-Дам. Сложно сказать, красиво это, или нет – когда вид настолько растиражирован, он не вызывает никаких откликов.
Было довольно холодно, и я пожалел о том, что вышел из гостиницы. Можно было сидеть дальше, запас вина и сыра позволил бы продержаться до утра. Мерзкая картина – в шкафу, а завтра – Ольга, и домой.
Мимо прошли два парня в узких брючках, ярких, как у женщин.
Сговорились!
Маша, моя бывшая жена говорила в таких случаях: "Одно к одному". Когда ты не хочешь о чем-то думать, вокруг тебя сгущаются знаки, совпадения, происходят встречи, которых не должно быть…
Но я равнодушен не только к Новому году, но и к мистике. Узкими брючками меня не проймёшь.
Туристы без устали фиксировали себя и мгновенье.
Наташа, третья или четвёртая жена Лёни Яковлева, не похожа ни на Катю, ни, тем более, на Веру, ни на промежуточных Оксан (на Оксан Яковлеву в какое-то время особенно везло). И между собой они все тоже похожи не были – кто-то однажды сказал, что у Лёни отсутствует любимый тип женщины. Вот у меня он был опредёленно – Алиса похожа на юную Машу больше чем родная Машкина сестра.
Лёнины жены были – воплощенное многообразие. Учительница Катя – пышная и смешливая, бело-розовый зефир. Милые оттопыренные ушки, старательно замаскированные прядками светлых волос. Женские журналы, вязаные тапочки, пирожки с кисляткой (так у неё назывался щавель), дочка Юлечка…
Доктор Вера была из другой галактики – неловкая, длинная, рот часто уезжал набок, и ещё она выпивала наравне с нами. Вера произвела на свет сына Стёпу, но запомнилась другим – тем, что вместе с нами смотрела все игры, и знала на память имена игроков высшей лиги. Когда женщина проявляет страсть к футболу, это кажется мне противоестественным. Сложно поверить в то, что футбол их на самом деле волнует. Маша, Янка, не говоря уже про мою мать и Алису, гордились тем, что ничего в нём не смыслят – футбол представлялся им такой же нелепой мужской привычкой, как посиделки в гараже. И это было правильно, нормально. А вот когда Вера вместе с нами орала перед телевизором, потрясая кулаками – вполне представительными, кстати – мне всегда становилось неловко. Она, кажется, в самом деле любила футбол, и разбиралась в нём – а это женщине сложно простить. Другое дело, когда фальшивая болельщица использует мужскую слабость для тайных целей – пытается расширить поле совместных интересов, всегда быть рядом. Но это не про Веру.
Оксан я помню хуже, они были застенчивы и предъявлялись товарищам редко. А про Наташу даже моя бывшая жена однажды сказала: «Миленькая». («Даже» – потому что с добрыми словами Маша всегда расставалась мучительно). Наташа была уютная и понятная, как город, который строили с мыслью о людях, которые будут здесь жить. Хорошая дочь, нежная мать (Лёня взял её с ребенком), прекрасная жена, отличный командный игрок.
Я перешёл через Сену. На правом берегу было тише – Париж успокаивался, как ребёнок, который целый день не мог уснуть, и вот теперь моргает, проваливаясь в сон, а все вокруг ходят на цыпочках:
– Тссс!
Совсем скоро сон маленького человека перестанет интересовать окружающих, а тех, кому он навсегда останется важен, выросший ребенок позабудет сам. Это произойдёт стремительно. Но пока – тссс!
Париж моргал окнами, хлопал дверьми, звенел ключами. То здесь, то там открывали бутылки с вином и шампанским, срывали бумагу с подарков, выкладывали на блюда сыр и пирожные.
Для той давней новогодней вечеринки в Доме печати тоже закупали пирожные и сыр. Стандартные наборы с бисквитной фабрики («ненавижу масляный крем», ворчал кто-то из коллег, скорее всего – Малафеева), сыр сорта «какойужбыл», а еще – колбаса, от которой пахло чесноком сильнее, чем от самого чеснока. Женщины принесли из дома салаты, ревниво заглядывали в чужие миски-ёмкости. «Оливье», «шуба» и «мимоза» кружились в вечном танце. Чья-то тёща самоотверженно напекла пирогов – довольно вкусных. Чей-то муж пожарил шашлыки. Польское шампанское – колючее, как дедушкин шарф в раннем детстве, когда мама заставляет «утеплиться» после болезни. Водка, все надеялись, не паленая – большего от неё не требовалось.
Все пришли с мужьями-жёнами, если те были в наличии, а Вадим из отдела культуры привел молодую любовницу – надменную, очень красивую. Я, впрочем, к таким равнодушен – все эти прямые носы, большие глаза, аккуратно вырисованные боженькиной рукой губы… Мне нравятся другие, смешные, полудетские лица, – такие девушки-мартышки, которых и в пятьдесят не приложишь тяжёлым словом «женщина».