Все пришли с мужьями-жёнами, если те были в наличии, а Вадим из отдела культуры привел молодую любовницу – надменную, очень красивую. Я, впрочем, к таким равнодушен – все эти прямые носы, большие глаза, аккуратно вырисованные боженькиной рукой губы… Мне нравятся другие, смешные, полудетские лица, – такие девушки-мартышки, которых и в пятьдесят не приложишь тяжёлым словом «женщина».
Сразу три редакции отмечали праздник вместе – такое было в первый, и, как вскоре выяснилось, в последний раз. Мы с Лёней Яковлевым представляли каждый свою газету – и он, и я были спортивными обозревателями. И ему, и мне актив газеты – неугомонные затейники, ответственные за коллективный досуг – поручили подготовить «небольшой номер художественной самодеятельности». Песня, стихи, танец, сценка.
Что репетировали в Лёниной газете, я не знал, а мы договорились выступать вместе с Ниной Малафеевой. Она пришла к нам в прошлом году – видная девица с круглой попкой и очень интересной закадровой жизнью, Нина всегда находилась настолько «не здесь и не сейчас», что её хотелось взять за плечи и потрясти – чтобы вернулась в реальность. Разумеется, потрясти её хотелось не только поэтому, но я сдерживался – прежде всего, потому что не имел шансов. Нину на тот момент интересовали, в основном, депутаты местной думы – кто-то из них был её (а не только народный) избранник, тогда как остальные составляли волнующий сопричастностью фон. В спорте Малафеева не разбиралась абсолютно, трудилась в отделе информации. И, как все мы, в порядке очереди, дежурила в типографии «свежей головой». Одно её дежурство запомнилось мне на долгие годы – вышедший пятничный номер, украшенный в кои-то веки спортивной передовицей, открылся словами:
«Я смотрел на ярко-красный ковёр футбольного поля, и не верил своим глазам…»
Под статьей была моя фамилия.
Я чуть не убил Малафееву, несмотря на её круглую попку (точнее, стараясь на нее не смотреть). Ну что за дура! Хотя бы цвет запомнить можно?
– А что? – пожала плечиками Нина. – Вполне логично! Поле – красное, вот ты и не веришь своим глазам. Я б тоже не поверила.
– Так дальше-то ты почему не прочитала? Там сказано: «не верил своим глазам, потому что ковер этот расстилался не в Лондоне, а в Нижнем Тагиле!»
– Да ладно, не убивайся, – снизошла Малафеева. – Твои заметки все равно никто не читает.
Она упорно называла все материалы «заметками». Хорошо, что не записками!
И вот с этой Ниной мы должны были предстать перед тремя трудовыми коллективами с номером художественной самодеятельности.
– Лучше б я на салат согласилась, – бурчала Нина. – Что мы с тобой будем, фокусы показывать?
В конце концов, решили спеть. Переиначили песню о бригантине, которая подымает паруса – окунули романтическое судно в газетные реалии. Вышло довольно складно, и на репетиции мы звучали прилично – но когда начался концерт, в редакцию явился Нинкин народный избранник, и она отказалась выступать наотрез.
Я пел один, как идиот, под гитару Вадима из отдела культуры. Громче всех мне хлопал депутат, пока предательница Малафеева торопливо набиралась шампанским.
Салаты увядали на глазах.
Бухгалтерия исполнила частушки (к сожалению, не матерные), главный редактор с ответсеком читали бесконечные стихи собственного сочинения, кто-то из молодежи показывал нижний брейк и страшно бился животом об пол.
Последний «номер» был от Лёниной газеты, и я малодушно рассчитывал на то, что друг мой тоже опозорится. Когда ты один – всегда невыносимо, но если вас таких двое – можно жить дальше.
Это была сценка на злобу дня. Барышня и хулиган, бандит и проститутка.
Бандита играл наш охранник Олег, а проститутку – Лёня Яковлев.
Я не помню, в чем был пафос сценки, но никогда не забуду Лёню, выпорхнувшего из-за «кулис» в платье и туфлях на высоких каблуках.
Лёня, повторюсь, был мой старый друг и однокурсник, десантник и вратарь, муж и отец. Даже у меня – при том, что вся моя жизнь происходила вокруг да около футбола («тебя ничего кроме этого не интересует», справедливо заметила Маша незадолго до развода) – никогда не было столько красивых фотографий на поле. Такие мужественные позы. Такой брутальный вид.
А тут – платье. Намазанные блестящей помадой губы. Светлый парик. И, самое ужасное, ноги. Стройные ноги, каких не может быть у футболиста, в чёрных кружевных чулках.
Все мы – три редакции с мужьями и женами, плюс красивая любовница Вадима и Нинкин депутат, все мы замерли, глядя на этого неузнаваемого, страшного Лёню, а он всё тянул, улыбаясь, свои блестящие губы и произносил – по роли – какие-то слова.
Первым опомнился депутат – сказался опыт вращения во властных структурах:
– Какой артистизм! Браво!
– Браво! – послушно зашумел весь «зал».
Лёня раскланивался, делал что-то похожее на реверанс.
Его жена Наташа аплодировала так страстно, как будто хотела насмерть оглушить окружающих.
Потом все очень быстро напились и танцевали под Анжелику Варум:
– Ля-ля-фа, эти ноты! Ля-ля-фа, одиноки!
Лёня скакал вместе со всеми, на губах у него осталось ещё немного помады, и Наташа заботливо стирала её пальцем.
Но это всё ещё был наш обычный Яковлев – с его нормальными странностями и вечно недовольным лицом.
Как будто судья назначил дополнительное время.
Почти десять лет.
Париж утих, навстречу мне попадались теперь уже совсем редкие компании. Дул холодный ветер, было неуютно.
Я повернул назад. У реки ветер совсем разгулялся, и я пожалел, что оставил в номере шапку.
На правой стороне моста стоял элегантный клошар в шляпе и галстуке. Он просил подаяния с таким важным видом, что мне стало смешно, и в благодарность за это чувство я бросил перед ним монету – как будто мы разыгрывали ворота. Клошар с достоинством кивнул и поздравил меня с Новым годом. В изысканных, как я понял, выражениях.
Улица Сены почти опустела – ветер раздул всех по домам и отелям.
Я обрадовался при виде неоновой вывески моей гостиницы. Окно на четвёртом этаже, где длинный балкон с чугунной решеткой, светится ничуть не хуже, чем у парижан с их пирожными, сырами и шампанским. Приму горячий душ, открою новую бутылку вина – и нырну в ноутбук-аквариум. Или посмотрю спортивный канал – какую-нибудь лыжную гонку. За неимением футбола сойдёт.
Футбол, футбол, футбол…
Когда мы переехали в новый дом на Посадской, это был край города – у болота рядом с моей школой жили ондатры. Все наши соседи катались, или, точнее сказать, ходили на лыжах – никто не носил их сложенными под мышкой, а сразу от подъезда, отталкивались – и шли. Алиса веселилась, когда я ей об этом рассказывал.
– Старикан! – хохотала она.
Отец выписывал «Советский спорт», и все в моей жизни крутилось вокруг этой газеты. Подшивки десятилетиями лежали на даче: желтая пыльная макулатура, которую я долго не решался выбросить – в конце концов, это сделала Маша. А ещё был еженедельник «Футбол-хоккей», на который можно было подписаться только через обком партии – в розницу в нашем киоске выбрасывали несколько экземпляров при общем тираже в миллион! Очередь завивалась крупными кольцами, как хвостик Янкиной косы, потом её кто-то выравнивал, но она снова завивалась – хотя все знали, что еженедельник достанется только первым пяти счастливчикам, ночевавшим у киоска. Но люди упрямо продолжали эту безнадежную рыбалку, караулили счастливый шанс. Я всегда стоял в той очереди, вначале с отцом, потом – один. Лишь однажды повезло – кто-то вовремя отошёл, и киоскерша равнодушно сунула мне в руки заветный выпуск.
У Яковлева, думаю, всё было примерно так же – он бредил футболом с детства. Посредственности, мечтавшие о славе… Я сопротивлялся дольше Лёни – да я и сейчас играю, и не только в футбол. Зимой у меня – хоккей на валенках. Гардеробщица из оперного театра, принимавшая у нас с Янкой верхнюю одежду, однажды ехидно поинтересовалась:
– Вы что же, сегодня без клюшки?
Вспомнила, что несколько лет подряд я приходил на балет перед тренировкой. И, действительно, сдавал клюшку в гардероб.
А Лёня играть перестал. Вообще.
В сентябре прошлого года я позвонил ему по делу – бывает, когда рядом сидит кто-то важный для тебя, и ты звонишь по его просьбе, надуваясь от счастья, что можешь так легко и запросто решить чужую проблему. Кажется, речь шла о каких-то билетах.
– Лёня, здоро́во! – сказал я в трубку.
Мы целое лето не виделись – Янка готовилась к отъезду в Штаты, мы с Машей – к разводу.
Он ответил:
– Не Лёня, а Лена.
Я мог подумать, что ошибся номером, но ведь у всех нас мобильники – и номеров мы не помним в принципе. И на экране телефона светилась фотография Яковлева – в тельняшке, с мрачным прищуром.
Я мог подумать, что трубку схватила какая-то Лена – в конце концов, вокруг него всегда вились и трепетали женщины – но я хорошо знал его голос, это был прежний, брюзжащий баритон.
Я мог подумать, что это шутка – в общем, я так и подумал. Мы все порой по-дурацки шутим.
– Лёня, – повторил я ещё раз, потому что человек рядом со мной волновался о каких-то билетах, и это было очень важно.
– Лена! – раздражённо сказал Яковлев. И бросил трубку.
Для первого в году вечера в гостиничном холле было уж слишком людно. Кто-то громко хохотал – и я невольно вспомнил слова бывшей жены: «Всем хороша, пока не засмеётся». Это она про Наташу Яковлеву – у той, действительно, был резкий, неприятный смех.
С мягкого диванчика ко мне метнулась женщина – в летах, под градусом, блондинка.
– Ты почему на звонки не отвечаешь? – она напустилась на меня с такой яростью, что я не сразу узнал Ольгу Х. в её реальной версии.
– Телефон оставил в номере. Уже все позвонили, кто хотел. А мы же завтра с тобой?..
– Какое завтра! – Ольга говорила так громко, что на нас смотрели все, кто был в холле. – Я не усну до завтра, мы прямо сейчас должны с тобой об этом поговорить. Выложили, блин, в сеть подарочек, как раз к новому году. Ты видел?..
Она так выделила голосом последнее слово, что я увидел его набранным жирным шрифтом.
Ольга вернулась к диванчику, где лежала, раскрыв пасть, зелёная сумка, и вытащила из неё планшетник.
– Пойдём наверх? – предложил я.
Не хотелось смотреть этот «подарочек» здесь, в холле гостиницы, где уже никто теперь не смеялся, а все глазели на взбудораженную, румяную Ольгу, вцепившуюся в планшетник обеими руками. – Рум фо-ту-файв, сильвупле.
Портье выдал мне ключ с тяжелым металлическим брелоком – в карманах такой не потаскаешь.
В лифте Ольга прижалась ко мне, от неё непротивно, но явственно пахло потом. Годы заметно отредактировали её внешность, и я с трудом узнавал в потёртой, как старый ковер, дамочке одну из самых красивых девочек нашего курса. Теперь эта девочка показывалась редко – только если Ольга улыбалась. Но сейчас она почти плакала, и я машинально гладил её по голове – как специально разработанный для этой цели робот.
– А с кем дети? – вспомнил я, когда мы доехали, наконец, до моего этажа. У Ольги было двое совсем ещё маленьких сыновей и взрослая дочка, та самая, которая эмигрировала в утробе, на четвёртом курсе.
– Сестра с мужем приехали, – махнула рукой Ольга. – У нас же проходной двор, всё время кто-нибудь живёт. Маринка справится, да и мама вот-вот прилетит.
Я открыл дверь в номер. На столе возмущенно посверкивал телефон – одиннадцать пропущенных! Три от Ольги, два от Маши, шесть от Наташи Яковлевой. Ноут лучше не открывать – там, наверняка, роятся неотвеченные письма. Бьются, как голодные рыбы в аквариуме.
Ольга скинула туфли, влезла с ногами на кровать. Я не потрудился застелить постель, но мою гостью это не смутило. Она хлопнула рядом с собой, как будто обращаясь к собаке:
– Садись!
(«Хорошо, что не «ложись», – малодушно подумал я. В самом крайнем случае я бы, пожалуй, справился, хотя реальная Ольга Х. казалась мне и вполовину не такой привлекательной, как далёкая Алиса в купальнике).
Впрочем, Ольга, похоже, ни о чём таком не думала – и в лифте прижалась ко мне всего лишь как к давнему другу. Я сел рядом, она тряхнула волосами, брякнула браслетами – и включила, наконец, свой планшетник. Ток-шоу было записано в начале декабря, но в сеть его выложили только вчера.
Студия, оформленная в синих тонах. Зрители, перед которыми сидит, красиво сложив ногу на ногу, Лёня Яковлев. На нём платье и парик, длинные губы растянуты в жалкой улыбке. Или нет – не жалкой! Привычное недовольное выражение лица исчезло, Лёня сиял и переливался, как новогодняя ёлка у Нотр-Дам.
– Как мне вас называть? – спросил ведущий. Он держал микрофон, как ребенок – мороженое.
– Лена, – сказал бывший голкипер. – Я ещё не получила документы, но на Лёню уже не отзываюсь.
Ольга ткнула меня в бок, будто бы нас кто-то подслушивал – и вслух говорить было опасно.
В студии выступали психологи, психиатры, юристы и возмущенные дядьки, все как один похожие на Нинкиного давным-давно позабытого депутата. Дядьки заявляли, что если человек родился с яйцами, то он должен с этими яйцами жить и умереть. Юристы и сердобольные женщины призывали их к терпимости и ссылались на европейский опыт. Лёня закатывал глаза и рассматривал свои накрашенные ногти так, будто хотел набраться у них мудрости. В студию, под аплодисменты, по очереди входили наши бывшие и действующие коллеги – ответсек, Светлана Михайловна из отдела культуры, и – вот сюрприз! – оплывшая, как свеча, Нинка Малафеева в блестящей кофточке. Малафеева бросилась Лёне на грудь, и он бережно обнял её своими большими руками.
– Как грабли! – причитала Ольга Х.
Коллеги рассказывали телезрителям всей страны о том, что Леонид Яковлев был прекрасным журналистом, отличным спортсменом и другом. Видеоряд поспешно предъявлял доказательства – вот Лёня стоит на воротах, вот Лёня с блокнотом поспешно идет по перрону, провожая кого-то на соревнования, а вот он в тельняшке обнимается с армейским другом, лицо которого деликатно скрыто серыми квадратиками.
– Мы понятия не имели, – говорила Светлана Михайловна, а ответсек добавлял:
– Но он сам ушёл, по своему желанию. Никто не увольнял…
Я знал, что Лёня работал в газете до зимы, а потом начал, как выражались родители, «чудить». К тому времени он уже год как принимал женские гормоны.
Родителей тоже зачем-то позвали в студию – пришел растерянный отец, простой работяга, который никогда не сможет понять и поднять эту беду.
– Лучше бы он умер, – честно сказал отец. Он тоже разглядывал свои руки.
И Лёня, не сводя взгляда с ногтей, говорил, что всё равно сделает себе операцию – она называется двусторонняя орхиэктомия – потому что он только теперь чувствует себя счастливым, когда ему не нужно ничего скрывать. Потому что с детства ему приходилось доказывать всем, что он настоящий мужчина – а он всегда был женщиной. Потому что есть хромосома игрек и хромосома икс, и виноваты во всем родители, которые передали ему неправильный набор этих самых хромосом. Десант, футбол, женитьба, дети, – только для того, чтобы убедить себя и окружающих в том, что никогда не существовало.
Между прочим, Лёня-Лена не собирается жить с мужчинами – они ему никогда не нравились, какая гадость! Он-она влюблен-влюблена в девушку из другого города, и они будут жить вместе.
Потом по экрану побежали титры – как тараканы с грязной кухни, когда включаешь свет. Мы с Лёней нагляделись на таких тараканов в юности, когда ходили в гости ещё к одной нашей однокурснице, она жила в Городке чекистов.
Ольга Х. выключила планшетник.
– Я же с ним практику проходила, – раскачиваясь, как пьяная, сказала она. – Он был такой, знаешь, настоящий мужчина!
Ольге Х. нужно было успокоиться – прямо сейчас. Не дожидаясь завтрашнего дня, и чтобы уснуть! Завтра будет новый прекрасный день. Мы встретимся в кафе, как договаривались, и Ольга Х. начнёт поначалу мягко, а потом всё жестче и жестче критиковать свою бывшую страну. Будет хвалиться успехами детей и мужа, рассказывать о том, какой защищенной чувствует себя во Франции, а к финалу – обязательно зарыдает.
– Прости, я сегодня не смогу, – сказал я, пытаясь отлепить от себя Ольгу. Я надеялся, что слово «сегодня» утешит её, и оправдает меня – но Ольга вскочила с кровати так резко, что я понял – завтрашний день прекрасным не будет.
– Не зря вы с ним дружили! – выпалила она, прежде чем хлопнуть дверью.
Я открыл окно, чтобы выветрился запах пота.
Алиса несколько раз стучалась в скайп, а потом прислала фотографии «вчерашнего шоу с транссексуалами». Красивая, забывчивая Алиса. Одно к одному.
Наташа Яковлева отправила длинное письмо, усыпанное печальными смайлами – как будто пересоленное слёзами: я стёр его, не читая, а потом вышел из номера и спустился вниз.
В холле было пусто, ночной портье уныло сидел за стойкой, как ребенок, которого забыли в детском саду.
Улица Сены устало бурлила – будто из ванной утекали остатки воды.
Я снова дошёл до реки, на мосту по-прежнему стоял тот нарядный клошар. Он так посмотрел на меня, что сразу стало ясно – он меня не узнал. Нам вечно кажется, что другие люди должны запоминать нас с первого взгляда, – ведь мы ни на кого не похожие, уникальные носители единственно возможного набора хромосом. Но это неправда – забыть чужие лица проще, чем код от нужного домофона.
Я дал клошару ещё одну монету. Он церемонно поблагодарил меня, поздравил с новым годом, и вновь забыл мое лицо.
По мосту, как в давно забытой книге, бежал мужчина в ярко-жёлтом пуловере.
«Смешное это зрелище, – вспомнил я, – видеть вратаря вот так, без мяча, когда он в ожидании мяча бегает туда-сюда».
Я склонился над тёмной водой. На дне реки – старые велосипеды, выскользнувшие из дырявых рук фотоаппараты, ненужные обручальные кольца, краденые телефоны, мертвые тела, ошибки и тайны.