Наши лица скрывают не меньше.
Мужчина в ярко-жёлтом пуловере пробежал мимо меня.
От него пахнуло сладким, как компот, одеколоном.
Шубка Повесть
1Учителя иностранных языков – всё равно что учителя музыки, только ещё хуже. Они так заметно выделяются на фоне монолитного педагогического состава, что состав проявляет по этому поводу коллегиальное неудовольствие. Каким образом Вера Николаевна накопила на путевку в капстрану, и зачем Ирине Альбертовне так выряжаться к нулевым урокам, обсуждалось широко и подробно, но Вера Николаевна с Ириной Альбертовной, англичанка и француженка, делали вид, что не слышат пересудов математички, физички, химички и прочих нормальных учителей, которые не изображали из себя невесть что, а честно выполняли свою работу, пестуя, наставляя, воспитывая советского школьника во всех его горластых воплощениях. Вера Николаевна вызывала особое негодование – потому что каждый день приходила на работу в новой кофточке, и пусть даже это собственная мама её обшивала и обвязывала, всё равно педсостав испытывал по этому поводу коллективную досаду. А Ирина Альбертовна, тоже, конечно, выступила – посреди учебного года взяла и ушла в декрет.
– Она поставила меня перед фактом! – возмущался директор школы, похожий на белого медведя, пережившего голодную зиму. И показывал рукой куда-то в сторону, так что собеседник тоже из вежливости поворачивал голову в ту же самую сторону, как будто там и находился тот самый факт. Разумеется, ничего такого там не было – директор всего лишь злоупотреблял жестикуляцией, как риторическим приемом. И вообще, слишком уж он возмущался по поводу Иркиного декрета. «Будто она ему изменила!», – тряслись от хохота кримпленовые плечи химички.
Веселые были тогда времена, приятно, как говорится, вспомнить.
Новую француженку нашли только через два месяца – а дети-то быстро привыкли, что по средам и пятницам у них «окно», и встретили эту Елену Васильевну с явным неудовольствием.
Педсостав не сомневался, что Елена Васильевна окажется такой же, как все учительницы иностранного языка – в клипсах, накрашенная, надушенная («рижские на уровне парижских», как сказала однажды Ирина Альбертовна про свой парфюм «Диалог»). И поэтому учительницы испытали даже нечто вроде разочарования, когда увидели новую француженку. Оказалось – обычная женщина, в таком же костюме, какой уже пятый год носила географичка, туфли с тупыми носами, и даже уши не проколоты! Разве что подстрижена была чересчур коротко, а в остальном выглядела нормальным человеком, но педсостав не проведёшь! Географичка, раздосадованная появлением двойника своего любимого костюма, заявила:
– Что-то в ней не так!
– Я тоже чувствую, – поддакнула математичка, хотя не чувствовала в данный момент ничего кроме голода: не успела позавтракать дома.
– Говорят, она с Москвы, – подала голос русичка.
Елена Васильевна в тот самый момент открывала дверь в кабинет химии, где сидел восьмой «В», – кабинет французского языка почему-то оказался занят седьмым «А» и физичкой. На «камчатке» полулежал высокий широкоплечий юноша с крупным родимым пятном на щеке – ногами он попирал таблицу Менделеева, начертанную на стене. У окна группа школьников играла на гитаре – точнее, играл только один из них, и даже пел что-то хлипким, невызревшим тенором, а остальные слушали с мечтательными лицами. Девица за второй партой у двери крепко спала, всем своим видом доказывая, что человек, действительно нуждающийся в отдыхе, может заснуть в любых условиях, ни гитарные переборы, ни шаткий вокал ему не помеха.
Елена Васильевна, конечно, знала, что в большинстве окрестных школ – даже в приличных, не то что эта – сейчас происходят и куда более возмутительные вещи. Да что там в школах! Страна рушится на глазах – та самая страна, которую они с детства были приучены любить, гордиться ею, ежедневно благодарить судьбу, что родились именно здесь, а в не в прогнившем мире капитала…
Ученики не обращали на новую француженку внимания – только две девочки, сидевшие встык с учительским столом, достали из сумок учебники. Тут в класс забежала завуч – она же учитель истории Надежда Гавриловна, довольно полная особа на неожиданно тонких ножках. Казалось, что ножки с трудом выдерживают мощный зад и выдающийся бюст завуча, и однажды сломаются у всех на глазах.
Надежда Гавриловна хлопнула в ладоши:
– Данилюк, убрал ноги со стены! Кокоулин, еще раз увижу после звонка гитару – заберу и домой унесу! Мамаева, подъем!
Гитара исчезла, ноги Данилюка с таблицы периодических элементов – тоже. Мамаева подняла голову, широко, по-кошачьи зевнув и предъявив миру заспанную, но довольно симпатичную физиономию. Дети слушались завуча привычно, без раздражения – как ворчливую, но, в общем-то, любимую родственницу. И это общее чувство родства, единения, безусловного приятия даже не самых приятных тебе людей, холодком отозвались в душе новой француженки. Среди незнакомых людей, давно свыкшихся друг с другом, Елена Васильевна почувствовала себя ещё более одинокой, чем всегда.
– Новый педагог по французскому языку Елена Васильевна Рябцева приехала к нам из столицы нашей родины, города-героя Москвы! – завуч говорила так торжественно, что новой учительнице показалось, что от неё теперь ждут какого-нибудь номера художественной самодеятельности.
Кокоулин присвистнул, но тут же сник под убийственным взглядом Надежды Гавриловны. Девочки шушукались, обсуждая немосковский прикид училки, и неизбежно сравнивая ее с Ириной Альбертовной, которую можно было разглядывать целый урок, и каждый раз открывать в её внешности что-то новое.
– Елена Васильевна будет вашим новым классным руководителем, восьмой вэ, – добавила завуч. – И я надеюсь, что вы не опозорите наш город и область перед таким замечательным педагогом, который преподавал даже в московском университете.
Кокоулин присвистнул еще раз, и завуч, покидая класс, пронзила его прощальным угрожающим взглядом.
Елена Васильевна начала урок с переклички, стараясь ставить ударения в фамилиях правильно, но всё равно назвала Ма́лкова Малко́вым, а Бажуко́ву – Бажу́ковой. Ученики хором исправляли ошибки, а оскорбленные владельцы фамилий поджимали губы, не зная, что это происходит в первый и в последний раз. Память у Елены Васильевны была, к несчастью, даже слишком хорошей. Потом француженка велела восьмиклассникам читать учебник по очереди, а также спрягать être и avoir.
Мамаева не подняла вдруг руку и спросила:
– А вы, правда, в университете работали?
– Спроси на французском, и я отвечу, – предложила Елена Васильевна. Мамаева с трудом выдавила из себя очень приблизительный перевод, и учительница кивнула:
– C’est vrai.
– «Врэ» похоже на «вру», – вмешался Данилюк. Родимое пятно на его щеке выглядело как ещё один, дополнительный глаз – и было точно такого же коричневого цвета.
– А зачем вы в школу перевелись? Да ещё в Свердловске? – упорствовала Мамаева.
– Французский!
Мамаева надулась: ей хотелось знать ответ, но говорить по-французски это было как-то чересчур. Ирина Альбертовна обычно давала им читать учебник, а сама уходила из класса или вздыхала над каким-нибудь своим журналом (у неё были даже французские ELLE, кто-то привозил из Алжира). Ни троечница Мамаева, ни отличница Ольга Котляр, да и никто в этом классе, как, впрочем, и во всей школе, языка по-настоящему не знал.
– А вы были во Франции? – спросила Мамаева, когда уже прозвенел звонок, и все вскочили с места, потому что после этого урока был завтрак, и восьмой вэ летел в столовую, сметая на своем пути все одушевленные и неодушевленные предметы.
Мамаева, в общем, и не ждала ответа на свой довольно глупый вопрос (во Франции не бывала даже Виктория Николаевна, плававшая на теплоходе вдоль берегов Болгарии и Турции), но Елена Васильевна вдруг сказала:
– Была. В Париже.
Мамаева так и повалилась обратно за свою парту, и Ольга Котляр вернулась от самых дверей:
– В Париже?
– Да. Жила рядом с памятником Александру Дюма, на правом берегу.
Мамаева обожала книжки про мушкетеров, представляя себя в раннем детстве д’Артаньяном, чуть позже – Констанцией, а теперь – изысканно злобной миледи.
– Я забыла дать вам задание на дом, – спохватилась Елена Васильевна, и Ольга Котляр милостиво согласилась передать всем остальным номера упражнений.
2Педсостав с неослабным вниманием вел всестороннее наблюдение за новой француженкой, которая не спешила вписываться в коллектив, и убегала домой сразу после уроков и довольно-таки поверхностного классного руководства. Вот, например, к международному женскому дню восьмой «В» подготовился из рук вон плохо – мальчики поздравили не всех девочек, Таня Тихонова и Зоя Бажукова остались без подарков, и плакали в рекреации. По макулатуре восьмиклассники вышли на последнее место в школе.
– Зато французский уже, наверное выучили, – злобствовала русичка. Елена Васильевна со всеми держалась вежливо, но смотрела всегда как будто в сторону, и вообще, словно бы присутствовала где-то не здесь. Хотелось взять её за шкирку и потрясти, чтобы из этой неправильной француженки высыпались все её тайны. Зачем-то она ведь уехала из Москвы в Свердловск, сменила МГУ на затрапезную школу в Юго-Западном районе! Сама-то живет, как сообщила Надежда Гавриловна, в центре. Ездит каждый день сюда с Первомайской, а могла и в спецшколу устроиться – мигом бы взяли! Но Елена Васильевна откровенничать не спешила, и видимость общения поддерживала только с Анной Алексеевной по пению. Это, впрочем, было как раз-таки неудивительно – иностранные языки и пение всегда держатся вместе, как физика и химия.
В середине марта географичка принесла обжигающую новость:
– Наша-то, оказывается, курит! Видела её сегодня прямо на улице с сигаретой. Утром, представляете? Я понимаю, если в ресторане, с шампанским – но утром, на улице! Какой пример детям подаёт!
– Курить – неженственно, и даже говорят уже не модно!
– Ну, в Москве, может и снова модно.
– Ирка с Веркой тоже покуривают! Ирку, говорят, даже беременную с сигаретой видели.
– Да уж, ещё неизвестно, кого она там родит…
Тут вдруг все смолкли, потому что в учительскую вошла та самая Верка – англичанка Вера Николаевна, пребывавшая по причине декрета подруги первой и единственной красавицей школы. К счастью, она не слышала последнего пассажа, потому что улыбнулась всем сразу приветливой улыбкой.
– Девочки, – сказала она коллегам, – это только мне кажется, что Елена Васильевна довольно странная женщина?
– Вера Николаевна, не вам одной, – заторопилась математичка. – Просто есть такие люди, которые очень много о себе понимают, как бы считают себя выше других только потому, что они жили в Москве…
– Подумаешь, Москва! – вскинулась Верка. – Мой брат три года в Индии работал, так я же ничего из себя не изображаю!
На этот счет у математички имелось вполне определённое мнение, но им она делиться не стала, а изобразила на своем круглом лице искреннюю солидарность. Как, впрочем, и все остальные, только вчера склонявшие Верку по всем числам и падежам. Неприязнь к москвичке, – обычной тетке, одевавшейся и выглядевшей как все, но почему-то взявшей моду держаться наособицу – обогатила педсостав ещё на одну единицу. Этакое войско вполне могло одержать победу над зарвавшейся коллегой – и кто её защищать-то станет, Анна Алексеевна что ли? Так она была та ещё квашня, и кроме своих композиторов ничем не интересовалась. Директор, с каждым днем всё больше и больше худевший (то ли на диете, то ли болеет, не могли определить подчинённые) в учебный и сопутствующий ему процесс не вмешивался, ему хватало организационных моментов, да и страну так лихорадило, что приходилось слушать новости чуть ли не каждый час…
Елена Васильевна как будто и не замечала «всенародного ополчения» – ей было, честно сказать, некогда. Французский она вела в классах с пятого по десятый, а со своим восьмым «в» занималась дополнительно, на факультативе. К ней записались едва ли не все поголовно – даже Данилюк пришел, правда, только на первое занятие. Мамаева, та просто проходу не давала француженке – расспрашивала её про Париж, в чем там ходят, да какую музыку слушают… Елена Васильевна отвечала на вопросы без особого удовольствия, как будто бы ей неприятно было вспоминать о Париже, что выглядело довольно-таки странно. Вот, например, Вера Николаевна рассказывала о своём легендарном круизе при каждом удобном случае, а тут ведь Париж, не Болгария… У Мамаевой не было до сей поры ни одного знакомого человека, который действительно бывал в Париже, и она практически каждый день поджидала Елену Васильевну после уроков, чтобы проводить её до автобусной остановки у «Буревестника». Елена Васильевна мучилась этими провожаниями: очень хотелось курить после долгого рабочего дня, но при Мамаевой она это делать стеснялась. А Мамаева всё пытала её новыми расспросами – а в Лувре были? А Елисейские поля широкие? А Эйфелева башня наверху сильно шатается?
Когда, наконец, приходил автобус, Елена Васильевна втискивалась в него, даже когда тот был набит до отказа: несколько раз даже не удавалось выйти на своей остановке, автобус увозил её к ТЮЗу, зато можно было спокойно выкурить сигарету, а иногда и вторую, прикуренную от первой. Мамаева задумчиво шла домой, глядя на носы своих изношенных сапог, и размышляла о Париже, где женщины могут надеть шубку вместе с туфлями. В мечтах Мамаева переносилась в Париж, – видела себя взрослой, в белоснежном пальто и шляпе, с красной сумочкой Ирины Альбертовны на плече. Вот она, взрослая и красивая Мамаева стучит каблучками туфель, переходя Сену по Иенскому мосту…
Елена же Васильевна, добравшись, наконец, до своей квартиры на Первомайской, снимала в прихожей пальто и садилась на тумбочку, оставшуюся от прежних хозяев. Привычные действия, заведённый раз и навсегда порядок, помогали ей приканчивать медленное время и убивать бесконечные дни. Посидеть несколько минут, прежде чем зайти в комнату и в очередной раз убедиться в том, что там никого нет, и никогда не будет.
Француженку вовсе не угнетала мебель бывших жильцов, которые были так рады обмену с Москвой, что прибавили к доплате ещё и «обстановку» – самодельную «стенку», потертые плюшевые кресла и скрипящий диван. Еще здесь были старый шифоньер с выцарапанными на нем словами «Аня дура. Сам дурак!», буфет, от которого кисло припахивало муравьями, кухонный гарнитур с переводными картинками и даже пианино «Этюд»… Каждая из этих вещей обладала собственной историей, и рассматривая их, Елена Васильевна представляла себе маленькую Аню и её брата, слышала, как играет на пианино их мама, окончившая когда-то музыкальную школу, видела мастеровитого папу, который своими руками сделал клетку для морской свинки (она обнаружилась в кладовке, и Елена Васильевна долго рассматривала это поразительное изделие)… Чужая, практически незнакомая семья (виделись всего пару раз), голоса, которые звучали в этих комнатах, детский плач и взрослый смех, – предметы хранили память о каждом сказанном слове, о всех ссорах и объятиях, надеждах и разочарованиях… Думая о бывших хозяевах своей квартиры, Елена Васильевна отвлекалась от других, тяжёлых мыслей, а потом приходило время проверять тетради, готовить какой-нибудь скромный ужин, курить, смотреть телевизор и приближать ночь, когда можно будет лечь и уснуть. Ещё один день прошёл, какое счастье! Ночь была любимым временем француженки, потому что ночью не нужно было думать о том, где взять сил на завтра, послезавтра и всю оставшуюся жизнь. Ночью она спала, и если ей вдруг снилась Леони, то это можно было расценивать как счастье – не более призрачное, чем те реальные события шестилетней давности, узнав о которых педсостав дружно утратил бы дар речи. А, может, и ещё кое-какие дары.
3Леони была рыжей, бледной и такой худой, что прямо руки чесались налить ей срочно тарелку борща, да чтобы с гущей, но борщ гостья московской Олимпиады отрицала как явление. И это несмотря на то, что на ветвях родового древа у неё значились русские предки, бежавшие из Москвы после революции – вначале Берлин, потом Париж и точка на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. Ньет, борш я нье могу. Мать Елены, – ветеран Великой отечественной войны, глубоко верующая как в коммунизм, так и в пользу усиленного питания, – тщетно уговаривала парижанку хотя бы попробовать, ведь таких борщей та сроду не едала, но вредная Леони зажимала рот рукой, как дошкольница в кабинете зубного врача. Зато ей почему-то понравился местный сыр – пошехонский, российский и, особенно, голландский с впаянными в него синими пластмассовыми цифрами (с какой целью, которого не могла объяснить даже мать).
Жили они в большой квартире на Садовой-Самотёчной – как говорила тётка Зина, центрее не бывает, а впрочем, именно так и бывает, если ваша мама Герой Советского Союза. Она родила Елену между подвигами, во время короткого отпуска, и оставила младенца на руках у своей сестры, тётки Зины, которая и стала Леночке настоящей мамой. Когда война закончилась, и Нина Ивановна вернулась в Москву, маленькая Леночка расплакалась, не понимая, почему ей нужно идти обнимать чужую тётю с сильно блестящим лицом и коротко обстриженными волосами. Тетя широко раскидывала руки и басом повторяла:
– Иди к мамке!
Зина утирала слезы полотенцем, Леночка верещала как собака, угодившая под трамвай (на днях поблизости был, к сожалению, именно такой случай), и тогда блестящая тетя резко поднялась с корточек, на которых сидела, приноравливаясь к росту маленькой девочки, и со всей силы треснула кулаком по столу. Удар был такой силы, что с кастрюли слетела крышка и непреклонно покатилась к краю, чуть-чуть дребезжа: когда она упала на пол, весело подпрыгивая, Леночка поняла, что жизнь её изменится навсегда.