– Вернуть! Исконно немецкое должно вновь стать немецким!
Режим не имел никаких имперских притязаний ни на Австрию, которая была его признанным экономическим партнером, ни на Чехословакию; он требовал лишь вернуть территории, вверенные победителями Польше.
Польша во главе с Беком ни у кого не нашла поддержки. Ни Великобритания, ни Франция не готовы были сражаться за спорные территории, и уж тем более Россия, тоже претендовавшая на кое-какие земли в Польше. Некоторые послы, чтобы отделаться от проблемы, говорили даже о праве народов на самоопределение. И режим понял, что при всеобщем безразличии можно напасть на Польшу почти законным образом, не боясь развязать новую мировую войну.
Поляки были намерены отчаянно защищаться.
Конечно, они мужественны и хорошо подготовлены, но численное превосходство было за Германией.
«Численное… – подумал Адольф. – Надеюсь, что в числе потерь не будет моих студентов. И только бы не Генрих».
Поезд уже уносил молодого человека, и он, не имевший родни в Берлине, махал из окна своему старому учителю.
«Господи, только не его, пожалуйста. Не его, самого одаренного. Ты уже забрал Бернштейна. Не повторяйся».
* * *Пятидесятилетие Гитлера.
Пышность и экстравагантность правили бал.
Гитлер на лимузине в сопровождении кортежа из пятидесяти машин открывал новую магистраль восток—запад, разделившую Берлин, – семь километров блестящего, словно навощенного асфальта, семь километров нацистских знамен, освещенных тысячами факелов, семь километров влюбленной толпы, сдерживаемой канатами.
На рельсах и проводах подвижные кинокамеры, точно спутники вокруг солнца, запечатлевали исторический момент, снимая Гитлера.
Рейхсканцелярия ломилась от подарков: беломраморные статуи, бронзовое литье, мейсенский фарфор, картины, гобелены, редкие монеты, старинное оружие… Гитлер прошелся среди них, некоторые заметил, по поводу других отпустил шпильки, большинство проигнорировал, просто так, произвольно, чтобы показать, что он не кто-нибудь, а фюрер.
Вечером Альберт Шпеер преподнес ему макет Триумфальной арки, из дерева и гипса, высотой четыре метра. Несколько раз за ночь Гитлер выходил из спальни и с волнением обозревал сооружение, которое будет свидетельствовать о его величии в грядущие века.
Назавтра, на военном параде, он поразил всех, простояв пять часов на ногах, с поднятой рукой, прямой, сосредоточенный, незыблемый, как памятник самому себе. Он непременно хотел провести самую гигантскую демонстрацию своей военной мощи, чтобы показать западным державам, что их ждет, если они встанут Германии поперек дороги. Разумеется, места послов Франции, Великобритании, Соединенных Штатов и Польши остались пустыми, но что с того! Десять тысяч метров кинопленки запечатлели событие и были немедленно показаны в кинотеатрах всего мира.
Он знал, что в военном плане Германия еще не готова к войне, и все же в этом она превосходила другие страны. Он продолжал наращивать вооружения и, желая как можно скорее аннексировать Польшу, пошел на переговоры с абсолютным врагом – дьяволом, подонком, выродком, коммунистом Сталиным.
Летом свершилось невероятное.
Гитлер и Сталин, два непримиримых врага, диаметрально противоположные больше по идеологии, чем по методам правления, подписали, через посредство своих министров Риббентропа и Молотова, германо-советский Пакт о ненападении.
В Берлине Гитлер приказал подать шампанского. Он хлопал себя по коленям, словно сыграл удачную шутку.
– Французы и англичане обалдеют! – хохотал он. – И мои генералы тоже!
1 сентября, в четыре сорок пять утра, он отдал приказ вермахту напасть на Польшу.
Два дня Франция и Англия осознавали, что Гитлер пойдет до конца в своем покорении мира. 3 сентября в одиннадцать часов Чемберлен объявил войну Германии на волнах Би-би-си. В семнадцать часов Даладье скрепя сердце сделал то же самое в Париже.
В этот вечер Гитлер на террасе Берхтесгадена любовался горами. Природа побаловала его дивным зрелищем – закатным заревом. Розовое сияние, яркое, пламенеющее, заливало леса цвета черных водорослей алым светом, а небосвод переливался всеми цветами радуги.
Гитлер и его адъютанты впитывали это великолепие молча. На их лица и руки ложились нереальные отсветы. Мир как будто целиком погрузился в грезы. Даже лесная тишина казалась подписанной Вагнером.
Феномен продолжался час. Нацистские руководители вновь стали детьми. Созерцая озаренное небо, они видели своего вождя, стоявшего у балконных перил подобно изваянию на носу корабля, и он казался им сказочным волшебником, умеющим говорить со стихиями и повелевать ими.
Когда ночная тьма окутала небо, Гитлер повернулся к ним и тихо сказал:
– На этот раз прольется много крови.
* * *– Неужели нам нужна была война, чтобы вновь обрести друг друга?
Сара сказала это, выскользнув из постели и направляясь в ванную. Адольф Г. услышал, как потекла, бурля, вода в ванну и заклокотали трубы. Верно, водопровод злился, когда с него требовали чуть больше обычного?
Запахи фигового дерева и белого кедра уже доносились из ванной, подбираясь к кровати.
– Можно мне с тобой в ванну? – спросил Адольф.
– Я тебя жду.
«Неужели нам нужна была война, чтобы вновь обрести друг друга?» Что она знала? На что намекала? Просто на тот факт, что Адольфу все чаще хотелось оторвать жену от работы, чтобы сводить ее в кафе, в ресторан, в театр, а еще лучше – часами лежать нагими на простынях, беседуя и прерываясь, лишь чтобы предаться любви? Или она вдобавок обнаружила, что…
Он вошел в ванную, отделанную керамической листвой с марокканским орнаментом. Встал перед зеркалом и оглядел себя снизу вверх.
– Ты себе нравишься? – смеясь спросила Сара.
– Да. Я в порядке. Мое тело мне все еще для чего-то служит. Главным образом для наслаждения. Может быть, поэтому я не так одряхлел, как многие мужчины в пятьдесят лет.
– Может быть. Во всяком случае, мне ты нравишься.
– В этом, наверно, и дело. Я старею красиво, потому что старею в твоих глазах.
Он вошел в пенную ванну и вскрикнул от боли: Сара обожала очень горячую воду, которой он не переносил. Он остался стоять, бесстыдный, весь напоказ, и смотрел на нее, улыбаясь.
Она была права. С тех пор как молодые люди погибали на польском фронте, он изменился. Он ощущал печаль и аппетит. Печаль при мысли о жизнях, отданных за нацию, эту ценность, не имеющую цены, что организует все бойни. Но и аппетит, потому что он понял на перроне, глядя вслед своим удаляющимся студентам, что надо жить – жить спешно, жадно, чтобы ничего не упустить. Он стал эгоистом и жизнелюбом. Его счастье нуждалось в счастье других. Что-то от его былого альтруизма растаяло, та пресыщенная, та подавленная часть его души, которую занимал мир в целом, а не его личные интересы.
– Что ты хотела этим сказать, Сара?
– Нам нужна была война, чтобы вновь обрести друг друга. Ты сейчас кажешься мне более живым, чем раньше.
– Это правда. Мне, наверно, должно быть стыдно?
– Может быть. Не важно. Я счастлива. Я была уверена, что однажды ты избавишься от твоего призрака, но не знала когда.
– Моего призрака?
– Одиннадцать-Тридцать. Мертвая, она занимала в твоей жизни еще больше места, чем живая.
Сара сказала это улыбаясь, играя пеной между пальцами, она ни в чем его не упрекала.
Волна счастья захлестнула его. Он погрузился в воду, наплевав на то, что она еще не остыла, и прижал к себе теплое, влажное тело Сары.
– Мне очень повезло с женщинами моей жизни.
– Спасибо за множественное число, – тихо сказала Сара дрогнувшим от волнения голосом.
Она прижималась к нему самозабвенно, доверчиво.
– Когда ты покажешь мне свои картины?
– Как! Ты знаешь?
Стало быть, она знала. Как она могла узнать, что он снова писал каждый день в опустевшем классе Академии?
Зловещий звук сирены разорвал тишину.
Адольф и Сара напряглись, замерли в ожидании. Все сигналы тревоги Берлина завывали на крышах.
Что это могло значить?
* * *Гитлер был убит своим двойником.
Он испытал не столько страх, сколько ошеломление. Долгое удивление, немое и мучительное. Ибо человек, хотевший убить его в Мюнхене, не походил на сложившийся в голове у Гитлера образ его врага; он видел в нем скорее свое зеркальное отражение.
Немец, настоящий немец, не еврей, не чех, не цыган, не поляк, славный немецкий труженик тридцати пяти лет от роду, Георг Эльзер решил сам, без опоры на какую-либо партию или группировку, уничтожить Гитлера, Геринга и Геббельса, трех монстров, которые, по его мнению, вели Германию прямиком к гибели. Он счел, что с 1933-го уровень жизни рабочего класса упал, что нацисты нанесли ущерб профсоюзным, семейным, личным и религиозным свободам. После декрета 4 сентября о военной экономике налоги выросли, тарифы на сверхурочные часы упали, работали теперь и по выходным, зарплаты были заморожены, а на заводы направлена полиция, чтобы грозить возможным недовольным переводом в трудовой лагерь. Эльзер был против пути, по которому направили страну нацисты, он еще со времен Мюнхенского соглашения знал, что их воинственного пыла не остановить, что воцарится ужас вплоть до апокалипсиса, – и вот решил своими скромными средствами спасти Германию.
Немец, настоящий немец, не еврей, не чех, не цыган, не поляк, славный немецкий труженик тридцати пяти лет от роду, Георг Эльзер решил сам, без опоры на какую-либо партию или группировку, уничтожить Гитлера, Геринга и Геббельса, трех монстров, которые, по его мнению, вели Германию прямиком к гибели. Он счел, что с 1933-го уровень жизни рабочего класса упал, что нацисты нанесли ущерб профсоюзным, семейным, личным и религиозным свободам. После декрета 4 сентября о военной экономике налоги выросли, тарифы на сверхурочные часы упали, работали теперь и по выходным, зарплаты были заморожены, а на заводы направлена полиция, чтобы грозить возможным недовольным переводом в трудовой лагерь. Эльзер был против пути, по которому направили страну нацисты, он еще со времен Мюнхенского соглашения знал, что их воинственного пыла не остановить, что воцарится ужас вплоть до апокалипсиса, – и вот решил своими скромными средствами спасти Германию.
Столяр в Вюртемберге, он отправился в Мюнхен, зная, что Гитлер ежегодно, в окружении сливок режима, произносит там речь в память путча 8 ноября 1923 года и его жертв. Церемония традиционно происходила в пивной Бюргербрау. Он решил подложить бомбу замедленного действия в деревянную колонну, расположенную за трибуной.
Он поступил работать на военный завод, чтобы украсть там взрывчатку, потом нанялся в каменоломню, чтобы запастись динамитом. Владея начатками ремесла часовщика, он сам сконструировал взрывной механизм и испытал его в отцовском дворе. Потом тридцать ночей кряду прятался в пивной, чтобы проделать выемку в колонне. 7 ноября, накануне выступления, он подложил свою бомбу замедленного действия, настроив механизм на двадцать один двадцать, и уехал в Швейцарию.
Гитлер обычно говорил с двадцати тридцати до двадцати двух часов. Но в этот вечер, озабоченный войной на Западе и на Востоке, он был не в настроении, поэтому закончил речь в двадцать один час и сразу выехал поездом в Берлин.
В двадцать один двадцать бомба взорвалась: восемь погибших и шестьдесят раненых, фанатиков, оставшихся выпить и побушевать; но Гитлер и другие тяжеловесы нацизма не пострадали.
Георг Эльзер был задержан пограничниками близ Констанса за попытку нелегального перехода границы и после обыска быстро признался в покушении.
Маленький, со светлыми глазами, темными волнистыми волосами и подстриженными усиками, спокойный, сдержанный, перфекционист в работе, он оправдывал свой поступок моралью. Сын народа, как Гитлер. Немец, думавший в первую очередь о Германии, как Гитлер. Ариец, как Гитлер.
Фюрер не пожелал признать очевидное. Гестапо получило приказ искать связи с англичанами, французами, русскими, потом сговор с генералами или аристократией. Безрезультатно. Эльзер действовал один. В здравом уме. Огласки удалось избежать, и по официальной версии, разработанной в тот же вечер, авторами гнусного покушения стали британские спецслужбы.
Любопытно, что Гитлер не позволил казнить Георга Эльзера. Он приказал поместить его в тюрьму. Вообще-то, он мечтал встретиться со своим убийцей. Провести с ним вечерок. Из-за военных действий на Восточном и Западном фронтах у него пока не было времени, и он отложил удовольствие на потом. Да, он сохранит ему жизнь, вопреки всему, невзирая на советы своих приближенных. Да, он дождется конца войны. Больше всего ему хотелось убедить своего убийцу, что он был не прав. Он даже надеялся, что тот его полюбит. В конце концов, Эльзер – это Германия, Германия встревоженная, Германия неготовая, Германия непонимающая. Он убедит его – и Германию. А Германию убить нельзя.
Боль прошла, и Гитлер вышел из этого испытания окрепшим. Провидение в очередной раз оградило его. Оказывая ему эту особую поддержку снова и снова, оно давало понять, что он во всем прав и должен идти до конца в выполнении своей миссии. Это же подтвердил ему назавтра его астролог: расположение планет обеспечивало ему броню непобедимости на четыре ближайших года, и ни пуля, ни бомба, ни снаряд не смогут его поразить – он под защитой звезд. Тем не менее он из осторожности попросил Геринга удвоить его охрану и сообщил Геббельсу, что прекращает общение с народом и отказывается от публичных речей.
Эльзер спас ему жизнь…
* * *Молниеносная война. Победа.
Он встретил Генриха на перроне вокзала, как встретил бы отец сына. Обнимая его, он понял, насколько сильнее стала их взаимная привязанность за время военной разлуки. Им надо было так много рассказать друг другу, одному – об опыте фронта, другому – о возвращении к искусству. После пережитой опасности – они ведь могли больше не встретиться – им казалось естественным выражать свои эмоции, не стесняться проявления чувств, и с тех пор у обоих мужчин, хоть и сдержанных от природы, это вошло в привычку.
Польша отдала спорные территории. Германия вернулась в границы Бисмарка, к своей карте «до унижения». Это стоило ей трех месяцев огня и примерно десяти тысяч убитых, зато принесло новую гордость – гордость полную, не имевшую ничего общего с прежней агрессивностью.
– Вот увидите, – говорил Генрих Адольфу Г., – правительство сначала воспользуется своим успехом, но скоро будет вынуждено пойти на уступки, смягчить политику. Наша победа – оправдание этого авторитарного режима, его апогей, а значит, и похоронный звон по нему.
Сара отдала Адольфу застекленную пристройку своего магазина, и он превратил ее в мастерскую. Все дни, не занятые лекциями в Независимой академии, он проводил в «Саду Наслаждений», вновь предаваясь живописи, в то время как за кирпичной перегородкой Сара изобретала новые духи, смешивая ароматические эссенции.
Генрих часто заходил к своему учителю. Он с интересом следил за его новой серией причудливых и замысловатых композиций, носивших названия ароматов, которые выпускала Сара: «Мох», «Опопанакс», «Резеда», «Айва», «Зеленая мята», «Осеннее сено». Он восхищался изобретательностью Адольфа, его способностью объединить жирафа с канделябром, воспламенить океан или воссоздать анатомию человека из цветов и листьев невероятных оттенков.
– Как вам это удается?
– Я грежу. Я отбросил логику. Запахи, кстати, превосходный корабль для сюрреалистического плавания. Зато, вдоволь пофантазировав, чтобы выстроить сюжет, я берусь за работу всерьез и пишу так же тщательно, как Энгр.
Однако Адольф позволял Генриху приходить в мастерскую и даже говорил ему о своих незаконченных картинах с дальним прицелом: он хотел побудить студента работать, ибо если себя он по-прежнему считал посредственным артистом, то в Генрихе разглядел художника незаурядного.
Генрих схватывал на лету. Все шло ему на пользу. Он напоминал Адольфу великого и ужасного Пикассо, самого одаренного из художников, которых он знал в Париже, и всеобщего раздражителя. В двадцатые годы ни один артист не допускал Пикассо в свою мастерскую, зная, что тот через неделю играючи создаст картину, над которой сам он мучился долгие месяцы.
– Нет ничего волнительнее, чем наблюдать рождение гения, – говорил он вечером Саре. – Если бы я не любил его, я бы его возненавидел. Он вскрывает секреты мастеров, как пакетик с конфетами. Три дня – и он скучает, обретя технику, на постижение которой у нас, жалких смертных, уходят годы. Он – дерзкий завоеватель, однако это не лишает меня желания писать. Наоборот.
– Он тебя боготворит, ты это знаешь?
– Имеет право на ошибку.
– Он уверяет, что ни один художник не значит для него так много.
– Он так говорит, потому что предчувствует, как превзойдет меня, как осуществит то, что мне не удалось. Он думает, что восхищается мной, а на самом деле просто-напросто берет разбег.
Адольф погладил трехцветные волосы Сары и добавил, уткнувшись носом в шею жены:
– И меня это вполне устраивает. Моя самая большая гордость художника в том, что я оказался на его пути. Он будет моим пропуском в вечность.
– Ты хватил через край.
– Он будет гигантом, поверь!
– Нет, ты хватил через край, придавая себе так мало значения.
Он перекатился на нее и принялся мять ее прекрасные груди, тяжелые и упругие.
– О, я сумел решиться просто жить и быть счастливым. Я не хочу никакой судьбы.
* * *Маленький самолет сел в аэропорту Ле Бурже. Было пять часов утра. Пейзаж, бледный, безмолвный, сонный, едва просыпался. Утренняя роса еще походила на иней.
Стояло лето.
Францию взяли – как сорвали мак в поле.
Победа была такой легкой, что Гитлер не мог опомниться, но приписал себе успех кампании, план которой разработал вместе с генералом Гудерианом.
– Мне очень помогла книга, которую я прочел несколько раз, да-да, книга некоего полковника де Голля «За профессиональную армию», из которой я много узнал о возможностях полностью моторизованных боевых единиц в современной войне.
Гитлер вышел из самолета в сопровождении нескольких немецких артистов, в числе которых был и его архитектор Альберт Шпеер. Три больших черных «мерседеса» ждали их, чтобы отвезти в Париж.