Теперь настала очередь, собственно, самого холста. Справочники давали советы, что хлопковая ткань здесь не подходит, а нужно использовать лен, а еще лучше – лен с пенькой. А такое можно было заказать только на производстве. И посему следовало обратиться за помощью к товарищам из Ивановской партийной ячейки (т. е. теперь уже из Ивановского отделения партии) – ведь там располагался швейно-тканевый промышленный кластер, ближайший к Москве.
Иван Иванович не стал тратить время зря, а откомандировал туда Рабочева, целиком полагаясь на его смекалку и изощренную интуицию. Рабочев к тому времени был уже не просто личным помощником Ивана Ивановича, но личным помощником со значительным штатом в подчинении и персональным управляющим делами своего босса по части дома и быта.
Ему было выдано техническое задание отправляться на знаменитые Ивановские фабрики – на какие именно, он на месте разберется – и не возвращаться оттуда без четырех плотных пеньково-льняных холстов. Один из них должен был стать основой шедевра, а три других пойдут в запас – мало ли, вдруг хозяину захочется снова удивить художественный мир своим творением.
Рабочев не подкачал. С помощью одного пронырливого малого в кепке из местного отделения партии (малый сильно смахивал на Ленина в лучшие годы, только бородка у него почему-то была крашена хной) они поочередно обошли все фабрики в городе, где на Рабочева было совершено несколько неожиданных покушений с целью его совратить и заставить заняться любовными утехами прямо на рабочих местах между швейными машинками и ящиками с готовой продукцией. Факт, конечно, вопиющий и из ряда вон, а посему мы не можем обойти его полным молчанием, а вынуждены уделить ему несколько строк в нашем повествовании.
К моменту, когда Рабочев с помощником заявились на «Ивановскую фабрику номер триста тридцать три имени героя революции Изтехсамого Ефима Шифриновича» (теперь она носит другое название, так что, в справочниках можно не искать), они уже несколько раз отбивали внезапные атаки работниц носочно-галантерейной и чулочно-парашютной промышленности и потеряли в этих единоборствах много сил. Точнее, отбивался Рабочев, поскольку его сопровождающего в городе хорошо знали – как и то, что толку от него не более, чем с козла молока. А вот Рабочев был человек новый, воспитанный и из центра, и представлялся весьма перспективным и при деньгах. Словом, на него следовало обратить пристальное внимание.
Миновав проходную, где они обозначили цель своего прибытия, Рабочев с помощником двинулись прямиком в кабинет директора – как оказалось, дамы приятной во всех отношениях, с которой у Рабочева сразу же возникли добрые и деловые отношения. Он обрисовал ей проблему, из-за которой прибыл в такую глушь из самой столицы, упомянув, что готов заплатить за исполнение заказа приличные деньги и, кроме того, замолвить при случае словечко нужным людям. Директриса – а ее звали Снежанна Вениаминовна – внимательно выслушала пожелания гостя, кому-то позвонила, потом еще раз, и уже через несколько минут заверила Рабочева, что ничто не помешает им выполнить его заказ, причем, качественно, быстро и очень недорого, и что все сырье и необходимое оборудование у них имеется.
Вот только возникает одна заминка – в возглавляемом ею коллективе в последнее время царит ненужный пессимизм, иногда перерастаемый в излишнее возбуждение. А все – от отсутствия в ближайшей видимости достойных кавалеров, которые могли бы скрасить быт и течение жизни сотрудниц. А посему для выполнения заказа (качественно и в срок) коллективу нужна моральная разрядка, и что она – Снежанна Вениаминовна – может взять на себя сегодня функции всего коллектива. И теперь только от самого Рабочева зависит, исполнит ли он поручение хозяина, или же вернется к нему, не солоно хлебавши, и с побитым видом.
Намек (да что там намек – настоящий ультиматум!) был понят верно, и Рабочев, и Снежанна Вениаминовна ударили по рукам. Точнее, совсем не по рукам: как только опешивший поначалу Рабочев кивнул головой, директриса перешла от слов к делу. По ее знаку помощник Рабочева быстро встал и покинул кабинет. На выходе его встретила милая секретарша, которая сопроводила его в каптерку, где принялась усиленно с ним ворковать и подливать казенный чай. Что между ними было еще – об этом история, к сожалению, умалчивает, но зато нам доподлинно известен весь ход событий, развернувшихся в кабинете Снежанны Вениаминовны.
Дождавшись, пока в кабинете остались только она и Рабочев, директриса резво вскочила со своего места, метнулась к двери и заперла ее изнутри на ключ, оставив его в замке. Потом она поочередно сняла трубки всех служебных телефонов (коих было, к слову, восемь) и направилась к Рабочеву с таким решительным видом, что тому не оставалось ничего иного, кроме как тоже ринуться ей навстречу.
Теперь они оказались лицом к лицу, и Снежанна Вениаминовна набросилась на Рабочева, как изголодавшаяся стая волков на беззащитную Буренку, которая необдуманно отбилась от стада. Она обхватила его руками за бедра, притянула его к себе и прижалась к нему всем телом, одновременно извиваясь, словно в танце, и нащупывая главное достоинство Рабочева в ее глазах на данный момент. Не ожидавший такого резкого поворота событий – ему почему-то казалось, что данное им обещание выльется во что-то более неспешное и размеренное, а, может, и вообще уйдет в итоге в свисток – Рабочев, тем не менее, быстро сообразил, что от него требуется, и одарил Снежанну Вениаминовну долгим сладким, страстным поцелуем, от которого ее мышцы напряглись, глаза зажмурились, и она ответила ему не менее бурно. Одновременно мускулистые руки Рабочева в свою очередь обхватили Снежанну Вениаминовну, и он принялся сильно, но аккуратно массировать ей спину и притягательные округлости пониже.
После того, как они оторвались друг от друга, директриса силой потащила Рабочева к неприметной поначалу двери, за которой оказалась уютная небольшая комната с душем, неширокой тахтой, парой стульев, бельевым шкафом и цветным телевизором. Если уж до конца вдаваться в подробности, то эту комнату в свое время (когда в моде были трудовые подвиги во благо родины), специально обустроили для тогдашнего директора, чтобы он мог оставаться на производстве месяцами и выполнять пятилетку в два года. И он-таки оставался и выполнял. Но это были дела давно минувших дней, а теперь комнатка хоть и оставалась в распоряжении директрисы, но использовалась по прямому назначению – для ночного сна и утреннего освежения – крайне редко, а, честно, не использовалась еще ни разу.
Но вот пробил и ее час. Снежанна Вениаминовна резво, словно молодая дикая газель, сбросила с себя одежду и нырнула под душ, причем, так быстро, что Рабочеву пришлось приложить максимум усилий, чтобы так же скоро последовать вслед за ней. Вспомнив годы службы в армии, он скинул с себя одежду на стул, мимолетно полюбовался своими трусами, на которых был спереди выткан серп, а сзади молот, подумал, что наконец-то показал их кому-то еще, кроме жены, и ринулся под теплые водяные струи, где его уже поджидала разгоряченная и нетерпеливая Снежанна Вениаминовна.
Как только в ее распоряжении оказался Рабочев, она взвыла, словно набат в лихую годину, ухватила его мужское достоинство рукой и принялась энергично разминать его, добиваясь столь необходимого ей результата. Рабочев немного отстранился, позволяя Снежанне Вениаминовне заниматься любимым делом, в коем она оказалась настоящей профессионалкой. Он даже и не успел опомниться, как она встала на колени и обхватила его восторженного богатыря губами, глубоко заглатывая его и нежно выпуская почти до самого конца. Рабочева пробила глубокая дрожь, он выгнулся назад и принялся двигать голову Снежанны Вениаминовны руками, задавая ритм – вернее, следуя за ее ритмом. От страсти у него кружилась голова, губы Снежанны Вениаминовны доставляли ему подлинное умопомрачительное удовольствие, а льющаяся сверху теплая вода и устоявшаяся атмосфера производственного совещания, которая все еще сохранилась в этой комнате, делали общую картину какой-то сюрреалистической, вышедшей напрямую из фабрики грез, и поэтому нереальной.
Рабочев с затаенным ужасом чувствовал, что надолго его не хватит, а тем временем напор и быстрота движений Снежанны Вениаминовны только увеличивались, и вот наступил кульминационный момент: он выстрелил семенем прямо в нее, и она, немного отпрянув назад, высосала его до самого конца. У Рабочева подогнулись ноги, он сел на пол и оказался лицом к лицу со Снежанной Вениаминовой. Она любовно смотрела на него, поглаживая его между ног, и он, внезапно почувствовав к ней непреодолимую нежность и признательность, заключил ее в свои объятья, и так они еще долго сидели прямо на коврике в ванной, омываемые теплыми струями неспешно и уютно льющейся сверху воды.
Когда они вышли из душа, то оба были похожи на двух старорежимных сказочных водяных, что провели в болоте всю жизнь и напитались водой по самую маковку. Снежанна Вениаминовна быстро подскочила к бельевому шкафу и достала оттуда пару толстых банных полотенец производства собственной фабрики, в одно из которых самолично укутала Рабочева, после чего насухо вытерла и уложила его на тахту, предварительно разложив и расправив белье. Оперативность, с которой она действовала, привели Рабочева в настоящий восторг, и он пришел к мысли, что такую бойкую и обладающую прочими весьма широкими достоинствами женщину обязательно нужно привлечь к партийному строительству. О чем и не преминул ей сказать, воспользовавшись образовавшейся паузой, пока Снежанна Вениаминовна вытиралась и сушила волосы феном.
В ответ она только улыбалась, но потом посерьезнела, перешла на деловой тон и попросила отправить ей более подробную информацию по факсу, когда Рабочев вернется в Москву. На что тот радостно согласился и пообещал сделать это немедленно и как только, так сразу. На чем обсуждение деловых проблем было прервано, и Снежанна Вениаминовна тигрицей нырнула к Рабочеву, который уже нагрел место и теперь, вальяжно развалившись, наблюдал за ее спокойными уверенными манерами.
На сей раз Снежанна Вениаминовна решила в первую очередь позаботиться о себе, что, конечно, было совершенно логичным. А потому что инструмент, которым природа наградила мужчин, не должен простаивать без дела, а приносить удовольствие и радость бытия всем окружающим. К тому времени Рабочев уже достаточно отдохнул, чтобы ответить ей взаимностью – тем более, что он был человеком еще очень молодым, полным сил и сохранившим энтузиазм.
Снежанна Вениаминовна быстро перешла от слов к делу. Как всегда, средством контрацепции послужили презервативы, и их, конечно – о чем все время подчеркивает Минздрав и даже сам главный санитарный врач – необходимо постоянно иметь под рукой – мало ли, что в жизни может случиться. Справившись с резинкой и водрузив ее на Рабочева (в смысле не на голову, или, например, ногу, руку), она по-хозяйски уселась на него и принялась скакать, как наездник, объезжающий дикого мустанга. Впрочем, в нашем случае – как наездница.
Она работала, не покладая ног, время от времени сдерживая себя, чтобы громкими вздохами не перепугать некстати раскричавшихся галок за окном, пока не почувствовала, что Рабочев уже находится на пределе и может опустошиться в любую секунду. Что, конечно, не входило в ее планы, но, наоборот, ему следовало дать немного отдохнуть, чтобы потом он мог с новыми силами слиться с ней в любовном экстазе. Но Снежанна Вениаминовна не успела вовремя остановиться – Рабочев забился в пароксизмах удовольствия и через полминуты обмяк, словно из него в мгновение выдернули всю костную арматуру. Он закрыл глаза и так и лежал недвижимо, пока Снежанна Вениаминовна самолично заваривала кофе и резала хлеб на бутерброды.
Она облачилась в яркий махровый халатик с надписью во всю спину: «За лучшие производственные показатели по пошиву парашютов» и, воспользовавшись перерывом в отношениях, сделала пару необходимых звонков, приглашая к себе на совещание начальницу и мастера пошивочного цеха через полтора часа. Потом она связалась с секретарем (опять же по телефону), выспросила ее, не случилось ли за время ее отсутствия на предприятии каких-нибудь неотложных дел, и, успокоившись, вернулась к Рабочеву уже с кофе и бутербродами.
Рабочев являл собой картину подлинного блаженства, и с него легко можно было писать всемирно известную картину «Подсолнухи» (если бы этого в свое время не сделал Ван Гог) – настолько его лицо сейчас было светлым и умиротворенным. Он сонно разлепил глаза, принюхиваясь к вкусному кофейному аромату, лениво поелозил под заботливо наброшенным на него теплым одеялом (само собой, ивановского производства) и соизволил вернуться к жизни, принявшись поедать хлеб с маслом, поистине, со звериной жадностью.
Снежанна Вениаминовна смотрела на своего любовника и лениво размышляла, через какое время он вновь станет пригодным к использованию. Успеют они еще раз до производственного совещания или же нет? Пока что она была вполне удовлетворена, ее страсть немного поутихла, и она уже могла позволить себе просто наслаждаться кофе и неспешным разговором с московским гостем. Скромно потупив глаза и ласково взъерошив Рабочеву волосы, она попросила его рассказать какие-нибудь свежие новости о жизни столичного бомонда и околопартийной тусовки.
После кофе и бутербродов Рабочев и сам не прочь был поболтать – тем более, с такой женщиной, как Снежанна Вениаминовна. Он тут же принялся рассказывать обо всем подряд – о том, как нелегко сейчас живется трудовому народу, и даже холсты для картин приходится заказывать дополнительно на производстве (а потому что в магазинах ничего не купишь), как вороватые бизнесмены постоянно пытаются обмануть ни в чем неповинных граждан и навязать им невыгодные условия покупки/продажи или же драконовские проценты по кредитам, и что никому нельзя верить, и жизнь стала совершенно непредсказуемой.
Снежанна Вениаминовна слушала его, и словно бальзам проливался на ее сердце. Она, как директор крупного производства, прекрасно понимала, насколько нечестными и бессовестными могут быть коммерсанты – но себя, конечно, к ним не относила, а, напротив, считала настоящей подвижницей, бессеребренницей и честным человеком во всем. И единственное, что пока не давало ей спокойно жить, так это отсутствие рядом достойного мужчины – такого, например, как Рабочев – который может поддержать добрым словом, полон сил и энергии и обладает крепкой мужской хваткой не только руками, но и кое-чем пониже (или же повыше, если руки опущены вдоль тела).
А Рабочев тем временем разглагольствовал, не переставая. После жалоб на бессовестных бизнесменов, которые стараются постоянно всех обмануть, он перешел на смешные истории из жизни политиков и олигархов, которыми особенно повеселил Снежанну Вениаминовну. Конечно, никаких имен он старался не называть, но видно было, что его так иногда и подмывало выложить всю правду, как есть. Единственное, что помогало ему держать себя в руках, это многолетняя партийная дисциплина, суровая школа борьбы под началом Ивана Ивановича и воспоминания о жутком плакате, что так напугал его в детстве. На нем был изображен простой советский солдат с колючим взглядом, который одной рукой держал винтовку Мосина и тыкал закрепленным на ее конце трехгранным штыком в брюхо зведно-полосатого толстого буржуя в цилиндре, а другую прикладывал к губам (не всю, конечно, но только указательный палец) и думал про себя: «Тихо, враг не дремлет!». Дума о враге была прорисована полностью в соответствии с канонами изобразительного искусства – ярко-красными буквами в выделенном пунктиром овальчике. Ярко-красной была и кровь, хлещущая из брюха буржуя, а его лицо было перекошено смертельной судорогой, и в глазах стоял немой вопрос: «И где же я так прокололся?»
Рабочеву тогда только-только стукнуло три годика, и плакат, который приволок домой и повесил на стену новоиспеченный лейтенант КГБ и по совместительству отец Рабочева, вызвал у него настоящую истерику – от осознания того, что если он тоже что-то разболтает, то и его обязательно рано или поздно насадят на вертел, как кусок баранины. Жизнь тогда была суровая, и люди вокруг тоже были не менее суровыми, чем жизнь, а посему, нужно было с детства учиться держать язык за зубами – и особенно, если пьешь в компании закадычных друзей с производства.
Сейчас на дворе стояли совсем иные времена, и, конечно, теперь повсюду была свобода слова, однако привычка держать язык, завязанным в узел (впитанная с помощью наглядного агитационного материала), осталась у Рабочева на всю жизнь, и он никак не мог от нее избавиться. А потому Снежанна Вениаминовна так и не узнала подлинных имен олигархов и политиков, с которыми приключались разные смешные истории.
Но все равно, рассказы Рабочева были интересными, смешными и живописными, и под конец он сам настолько от них распалился, что принялся бегать по комнате в голом виде и размахивать трусами с серпом и молотом, изображая, как один раз его знакомый бизнесмен поехал на охоту на уток в кубанские плавни и там был настолько искусан комарами, что ему пришлось стянуть с себя трусы и отмахиваться ими, чтобы его не загрызли заживо. И за этим занятием его застали друзья, которые поначалу решили, что таким образом он завлекает самцов-селезней, и посоветовали ему впредь использовать трусы с нарисованными на них портретами уток в профиль и анфас.
Может быть, сама эта история была не слишком уж и смешная, но ее образный пересказ Рабочевым и его натурные сцены вызвали у Снежанны Вениаминовны такой подъем настроения, что она, перехватив его на полдороге и отбросив в сторону пролетарские трусы, снова повалила его на тахту и воспользовалась его возбуждением по прямому полезному назначению. Понимая, что у него сил уже не слишком много, и ему нужна определенная поддержка, она поначалу перевернула его на живот и принялась делать массаж спины (и не только), время от времени стимулируя его эрогенные зоны нежными прикосновениями своего шикарного тела и ласковых горячих рук.