Может быть, сама эта история была не слишком уж и смешная, но ее образный пересказ Рабочевым и его натурные сцены вызвали у Снежанны Вениаминовны такой подъем настроения, что она, перехватив его на полдороге и отбросив в сторону пролетарские трусы, снова повалила его на тахту и воспользовалась его возбуждением по прямому полезному назначению. Понимая, что у него сил уже не слишком много, и ему нужна определенная поддержка, она поначалу перевернула его на живот и принялась делать массаж спины (и не только), время от времени стимулируя его эрогенные зоны нежными прикосновениями своего шикарного тела и ласковых горячих рук.
От такого массажа Рабочев поначалу расплылся, как квашня, и чуть не уснул, но от него требовалось вовсе не это. Суть момента прямо призывала его к решительным поступкам – на что ему нужно было внятно намекнуть – поэтому действия Снежанны Вениаминовны не заставили себя долго ждать. Она принялась энергичными, растираниями разгонять его застоявшуюся кровь, защипывая и перекатывая его кожу волнами и массируя шею и голову. Ее напор становился все сильнее и сильнее, и вскоре Рабочев возродился к жизни и даже самостоятельно предпринял попытку перевернуться на живот и страстно овладеть Снежанной Вениаминовной. И она с удовольствием уступила его настойчивым требованиям, со вздохом становясь рядом с ним на колени и локти.
Рабочев подскочил, словно сжатая пружина, высвобожденная из механического плена, и с вновь проснувшимся в нем звериным вожделением (которое всю историю развития живых существ на планете Земля заставляло самых сильных и неистовых самцов завоевывать лучших самок, а потом их оплодотворять) проник в подставленное ему жаркое лоно и принялся совершать быстрые и резкие возвратно-поступательные движения, от которых Снежанна Вениаминовна стонала и ревела, словно: «Реве та стогне дніпр широкий» в осеннюю штормовую непогоду. Она была настолько возбуждена и настолько стремилась раствориться в урагане страсти, накатывающем на нее сзади, что даже, к своему стыду, совершенно забыла о нормах предохранения и осознала это только тогда, когда липкая тягучая семенная жидкость выстрела в нее со скоростью курьерского поезда, и падкие на проникновение сперматозоиды ринулись вперед, стремясь обогнать друг друга в надежде заполучить главный приз – вожделенную яйцеклетку. Но, увы, на сей раз их надеждам не суждено было сбыться – как оказалось (а мы сначала ввели читателя в заблуждение по поводу ее забывчивости), Снежанна Вениаминовна все заранее просчитала и пришла к выводу, что открытый секс в плане нежелательной беременности ей сегодня ничем не грозит.
Оставался, правда, еще риск болезней – но Рабочев был не абы кто, а человек серьезный, уважаемый, к тому же еще и семейный, и вероятность подвоха с его стороны была достаточно мала. Зато удовольствие, которое получила Снежанна Вениаминовна, было ни с чем несравнимым – ее прямо всю распирало изнутри от буйства концентрированной мужской энергии, и она чувствовала себя помолодевшей лет на десять. А Рабочев лежал рядом, выжатый, как лимон, пропущенный через мясорубку, но зато на душе и внизу живота было легко и очень пусто. Впрочем, это уже мелочи, не требующие отдельного описания, потому что всякий уважающий себя мужчина должен иногда полностью опустошаться ради дамы – тем более, если для этого есть все основания.
Вот на сей поучительной ноте мы и заканчиваем наше повествование о том, что же произошло в кабинете Снежанны Вениаминовны в тот день, и идем дальше.
Результатом поездки Рабочева в Иваново были четыре высококлассных холста, выполненных из льна с добавлением пеньки, которые Иван Иванович получил уже через неделю. Их доставили посреди ночи и тихо выгрузили, пока хозяин отдыхал. А, проснувшись поутру, он не преминул проинспектировать свои владения (в тот день была суббота, и партийные дела откладывались до понедельника) и обнаружил холсты, запах от которых распространялся из студии по всему первому этажу. Иван Иванович остался ими настолько доволен, что, как был – в чепчике для лучшего спокойного сна и в мягкой байковой пижаме – воспылал желанием тут же натягивать их на деревянный каркас и грунтовать. Но благо, мажордом, стоящий рядом, подсказал ему, что такими вещами лучше всего заниматься в «костюме Леонардо» – плотных средневековых лосинах из оленьей кожи, укороченной курточке с огромными медными пуговицами и обязательно в берете или же яркой шапочке – чтобы краска, летящая с холста от резких и уверенных (либо, вдохновенно-порывистых) движений художника, не запачкала ему волосы.
Пока Иван Иванович переодевался в надлежащую одежду, обслуживающий персонал дружно взялся за дело. Несколько рабочих аккуратно развернули один из холстов и принялись натягивать его на каркас. Эта работа требовала большой осторожности, а иногда просто ювелирной точности. Весь секрет заключался в том, чтобы заставить холст по-настоящему звенеть – он считался закрепленным, как положено, если при прикосновении к нему на его поверхности не оставалось никаких вмятин.
Сначала рабочие тщательно разгладили и растянули ткань – чтобы она была ровной, как оконное стекло, а потом аккуратно и очень осторожно прихватили ее по краям рамы маленькими обойными гвоздиками. Потом не менее аккуратно смазали внутренние перекладины клеем и подрегулировали их таким образом, чтобы ткань села на них как можно плотнее. Теперь оставалось только дать клею подсохнуть, и можно было приступать к грунтовке холста.
Пока рабочие занимались подготовкой будущей картины, Иван Иванович неторопливо завтракал. Все-таки, он был человеком основательным и, хоть и горел желанием поскорее проявить себя в изобразительном искусстве, но от завтрака отказываться не собирался. Тем более, что все вокруг было такое вкусное, и его французский и русский повара очень старались, чтобы угодить хозяину.
В тот день завтрак выдался совершенно превосходным и закончился чашечкой восхитительного ароматного кофе, который привел хозяина в соответствующее моменту воздушное настроение – и его, конечно, необходимо было срочно реализовать. Но ему пришлось еще немного подождать – пока, наконец, мажордом не заверил Ивана Ивановича, что клей под холстом уже высох, и тот смело может приступать к творчеству.
Иван Иванович заспешил в студию, попутно прихватив с собой все имеющиеся у него необходимые книги. Он собирался творить строго по науке, а посему решил начать прямо с первого шага. Но стоило ему открыть подробное руководство по подготовке холста под масло, как его энтузиазм быстро сошел на нет. Оказалось, что эта работа больше похожа на работу какого-то маляра, чем на высокое искусство. А ведь ему стоило обратить на это внимание раньше! Как и на то, что у него нет необходимого материала под рукой.
Иван Иванович задумчиво походил вокруг холста, полюбовался, насколько хорошо он натянут, и, не мудрствуя лукаво, позвонил своему большому другу – народному художнику России Пикасу Форову. Тот частенько бывал у Ивана Ивановича в гостях, и он же в один из дней предложил ему попробовать себя в искусстве. Было уже почти одиннадцать утра, и Пикас как раз проснулся после загульной пятничной вечеринки. Он внимательно выслушал просьбу Ивана Ивановича о помощи и пообещал подъехать через два часа.
С его появлением дело в освоении художественной премудрости пошло на лад. Пикас проявил себя, как настоящий мастер: он не только подготовил холст, но еще и сделал некоторые наброски будущего шедевра. Правда, для этого ему пришлось приехать к Ивану Ивановичу еще и на следующий день, но, как говорится: «Для милого дружка – и сережку из ушка!»
Иван Иванович в долгу, само собой, не остался и через знакомых коммерсантов организовал для Пикаса выездную выставку-продажу его картин среди богатой интеллигенции нечерноземной полосы, которая в результате оказалась очень успешной и прибыльной: помимо несомненного качественного пиара – что тоже было весьма кстати – интеллигенция пребывала в полном восторге и скупила картин на какую-то совершенно баснословную сумму.
Об этом своем успехе Пикас лично сообщил Ивану Ивановичу, когда в очередной раз заехал к нему в гости. К тому времени хозяин несколько охладел к творчеству, но все-таки иногда брал в руки мольберт и кисть, подходил к холсту и задумчиво подолгу смотрел на него, прикидывая, что еще можно подправить в наброске Пикаса. Но так в результате ничего и не придумал. Зато когда Пикас вернулся после выставки и навестил Ивана Ивановича, за обедом, посвященном их общему творческому успеху, хозяин прозрачно намекнул, что, дескать, холст простаивает, краски закисли, а шедевра как не было, так и нет. В смысле, пока нет. Но он надеется, что после их сегодняшнего разговора дело сдвинется с мертвой точки, и вскоре он уже сможет показывать друзьям и знакомым свою работу.
Пикаса не нужно было упрашивать дважды. Он спинным мозгом почувствовал, что сейчас как раз подошло самое время помогать Ивану Ивановичу. Тем более, что ведь это было совсем нетрудно. Он собрал нехитрые пожитки, оповестил друзей, что его какое-то время не будет, и что у него образовалась срочная работа, да и переехал к Ивану Ивановичу. Здесь ему выделили роскошную спальную и приставили к нему персонального повара-японца – большого специалиста по суши и прочим «мяки», а также по блюдам из риса и камчатских крабов. Японца пришлось временно арендовать у одного из партийных соратников Ивана Ивановича – а все потому, что Пикас предпочитал японскую кухню любой другой. Но ради искусства Иван Иванович был готов понести любые расходы – а японцу пришлось платить вдвойне, да еще и ненадолго распрощаться со своим французским поваром, которого отправили соратнику (также на время) в качестве компенсации.
Пикас подошел к решению поставленной перед ним задачи творчески. А задача была непростой: корабли на волнах, горные пейзажи, одалиски с обнаженной грудью, массовые батальные сцены и пришествие какого-нибудь святого (на вкус самого Пикаса) к верующим – и все на одном холсте. Желательно было еще увидеть оргии с обнаженными телами и бочковым марочным вином и быт селян, погруженных в отчаяние и безысходность. Так что, пришлось подумать.
Но, как говорится, на то он и талант, чтобы решать поставленные перед ним задачи споро, умело и творчески. И, конечно, Пикас в итоге придумал, как воплотить все пожелания Ивана Ивановича на одном холсте. Он расчертил его на равные квадраты и выписал на них все необходимые сцены по отдельности. У него получилось следующее: первый этюд представлял собой кровавую военную драму с мчащимися галопом уланами, которые прорываются сквозь грохот пушек и ружейных выстрелов к вражескому редуту; второй – спокойное синее море с красавцем-парусником крупным планом, на палубе которого матросы забивают визжащую во весь голос свинью батогами и черенками от лопат, чтобы побаловать себя вкусными отбивными; третья сцена определенно намекала на скудную крестьянскую жизнь – в ней несколько облезлых холопов в убогих лохмотьях волокли к реке громадную кадку с барским шелковым бельем, и беспросветная мука отражалась на их лицах – а ведь им еще предстоит его стирать и тащить обратно; в четвертой сцене (кстати, как потом оказалось, самой любимой Иваном Ивановичем) обнаженные крутобедрые одалиски пели хором памфлеты, посвященные отрицанию власти прогнившего царского режима над трудящимися всех стран, о чем и свидетельствовало название установленного перед ними толстого песенника на высоком пюпитре: пятый этюд был целиком посвящен оргии поклонников Вакха и Бахуса, которые пили крепкий хмель и дубасили друг друга дубовыми досками, выломанными из бочек с надписью: «Древнее марочное вино»; шестая и заключительная сцена являла любопытным взорам пришествие святого Пафнутия мирянам, которые благоговейно закатывали глаза, били земные поклоны и клялись ему в вечной верности, а он блаженно улыбался и раздавал благодатные просвирки каждому желающему.
Теперь оставалось только выписать необходимые плавные переходы между различными частями картины, и творение можно было считать законченным. Пикас, недолго думая, заполнил серым клубящимся туманом все оставшееся пустое место, а каждый этюд облачил в широкую золоченую рамку и соединил их последовательно такими же жирными золочеными стрелками слева направо и сверху вниз. Уже в процессе работы он придумал шедевру замечательное название: «Сон, вызванный полётом пчелы вокруг граната, за секунду до пробуждения», но потом вспомнил – а ведь подобное этому он уже где-то слышал и решил назвать его просто: «Сон, вызванный войной, кораблем с парусами, торжествующим крестьянином, битвой хоров, пустой тарой и благодатью, за секунду до пробуждения».
После окончания основной работы необходимо было подписать шедевр, и Пикас заспешил к Ивану Ивановичу с вопросом – каким он желает видеть свой автограф на холсте. Иван Иванович не на шутку распереживался и принялся бегать по дому взад-вперед, выдумывая подпись поярче. Она должна была быть совершенно особенной – так, чтобы каждый знаток мог с легкостью определить, что это творение принадлежит именно Ивану Ивановичу. Он перебрал несколько десятков вариантов – и тут внезапное озарение навестило его. После чего он вызвал Пикаса и огласил свое пожелание: вместо простого авторского автографа тот должен был написать миниатюрный портрет Ивана Ивановича в правом нижнем краю картины, а под портретом люминесцентной светоотражающей краской нанести следующий текст: «Этот шедевр вышел из-под кисти Ивана Ивановича Капитонова аккурат в канун нового тысячелетия».
На том и порешили. В результате совместного труда шедевр удался на славу. На следующие выходные к Ивану Ивановичу слетелся весь художественный столичный бомонд в лице ведущих скульпторов, художников и мастеров народных промыслов, которые горячо и очень искренне приветствовали появление нового маэстро в своих рядах. Иван Иванович сиял – наконец-то его талант был оценен по достоинству, и теперь никто не сможет сказать, что ему нечего представить широкой публике, кроме своего богатства и влияния. Вечеринка по случаю создания первого нетленного художественного образа вышла на славу: играла легкая джазовая музыка, гости чинно осматривали картину и обсуждали творческий замысел автора, оригинальное название картины, мастерское исполнение и яркую запоминающуюся подпись.
После окончания официальной части состоялся фуршет, переходящий в долгий затяжной ужин, на котором приглашенные насладились настоящим французским фуагра, королевскими мидиями, выдержанными в белом вине, роскошными сырами и паюсной икрой, доставленной Ивану Ивановичу непосредственно астраханскими браконьерами. Результатом вечеринки был вердикт, вынесенный хозяину всеми экспертами единогласно: «На отечественном художественном Олимпе вспыхнула сверхновая звезда, которую нет сил не замечать», и на имя Ивана Ивановича был выписан сертификат:
Авторский сертификат.
Дан Ивану Ивановичу Капитонову, как свидетельство того, что в его лице художественная Российская общественность получила настоящего мастера, творца и новатора, и отныне и навсегда его имя будет золотыми буквами выбито на скрижалях искусства.
Подписи:
Руководитель Академии Изобразительного Искусства им. Н.А. Сопереживающего Скан Отто Юльевич
Руководитель Академии Высоких Художеств им. В.Ф. Снующего Скап Юлий Оттович
Ответственный секретарь Высокого Художественного Собрания Скип Марианна (в девичестве Подзаборная)
Иван Иванович взял в руки сертификат, внимательно прочел текст от корки до корки, потом нежно погладил его глянцевую поверхность и тут же велел вставить его в рамку и повесить в мастерской на самом видном месте – чтобы все, входящие туда, видели, с кем они имеют дело.
Кроме того, на вечеринке между Иваном Ивановичем и приглашенными мастерами было заключено несколько приватных соглашения, по которым художники обязались изваять под его именем пяток мраморных скульптур небольшого размера, написать пару пейзажей с так полюбившимися ему одалисками и даже выковать несколько метров чугунной витой решетки для палисада – как доказательство того, что Иван Иванович владеет еще и навыками художественного литья. В общем, вечер прошел не зря, и все без исключения остались довольны его результатом.
Время бежало незаметно, и постепенно мастерская Ивана Ивановича заполнялась скульптурами, картинами, искусно выполненными экзотическими тувинскими и ненецкими погребальными масками, резными бивнями морских слонов с Алеутских островов, гребнями из слоновой кости из далекой жаркой Африки, китайской раскрашенной керамикой и шелковыми платками с изображением Далай-ламы, тривиальной хохломой и гжелью, элементами чугунных заборов с завитушками и даже японским ритуальным холодным оружием. Не стоит и говорить, что на всех произведениях искусства стояла самоличная подпись Ивана Иванович – либо в виде портрета (как на картинах), либо в виде пятиконечной звезды с инициалами И.И.К. в центре.
Вскоре наступил момент, когда места в мастерской на все уже не хватало, и тогда Иван Иванович задумался о создании собственной художественной галереи, где бы хранились его шедевры, и широкая общественность получила бы возможность ознакомиться с работами талантливого мастера. Как обычно – когда у него возникали новые идеи – он вызвал Рабочева и просто предложил ему заняться решением этой проблемы. Рабочев был для Ивана Ивановича настоящей палочкой-выручалочкой, и он всегда и во всем полагался на его смекалку, напор и изворотливость.
Первым делом Рабочев сделал пару звонков в хозяйственный отдел мэрии и в итоге вышел на управляющего делами Фонда Культурного Наследия Москвы. Вернее, на управляющую. Ею оказалась средних лет высокообразованная привлекательная женщина – бывший библиотекарь – которая часами могла говорить о Федерико Гарсиа Лорке и о раннем Хемингуэе, о Гончарове и Островском, о Бунине и Гумилеве. Самым тяжелым для Рабочева, который всеми силами старался наладить с нею плотный контакт, было понять, к какому варианту управления страной она больше склоняется. Другими словами, кто она: демократ, большевик, а может, кадет либо национально-ориентированный патриот.