— Но сказано и другое: я глас вопиющего в пустыне... Милая девушка, строгие, только очень строгие меры способны вразумить человечество. Да не смущается сердце ваше и да не устрашается...
Он повернулся и направился к двери в свою комнату, явственно давая понять, что не склонен продолжать беседу.
— Спокойной ночи! — проникновенно пожелала Клавдия Ивановна.
Он обернулся, на какое-то время задержался у двери.
— Спасибо. Увы, профессия эскулапа не всегда позволяет осуществить это хорошее пожелание. Спокойной ночи и вам, милая хозяйка.
Он открыл дверь, потом вновь обернулся. И, увидев, что она продолжает стоять на прежнем месте, спросил:
— Кстати, вы не смогли бы перепечатать для меня несколько страниц?
— У моей машинки сломался лентоводитель.
— Давайте я посмотрю.
— Благодарю вас. Но я уже пригласила мастера.
«Странно, — придя в комнату, подумала Клавдия Ивановна. — Откуда он может знать, что у меня есть пишущая машинка. Ведь я никогда не печатала в его присутствии».
2. Записки Кравца
Я, конечно, не видел лично, но слышал в разведотделе, что Деникин бежал из Новороссийска на военном корабле под французским флагом. Последним улепетывал из порта американский крейсер «Гальвестен». Американцы предлагали деникинцам бязь, фланель, солдатские ботинки, носки, лопаты — в обмен на кубанскую пшеницу. Вот об этом я читал сам в белогвардейской газете «Кубанское слово».
Мы захватили кипы этих газет и еще других, белоказачьих — «Вестник Верховного округа». Газеты эти мы пустили на раскурку, потому что были охочи до табачка, а точнее, махорки, с которой подружились за трудные военные годы так же верно, как и с винтовкой, шинелью, седлом.
Кони разной масти, оставленные белогвардейцами, славно собаки бродили по городу. Большими, обалделыми глазами глядели на опрокинутые повозки, тачанки, орудия. Будто в доме перед дальней дорогой, на улицах лежали узлы, чемоданы, корзины. Несметное количество! Железнодорожные пути были забиты эшелонами с фуражом, продуктами, снарядами...
Мы сдавали охране пленных на Суджукской косе, когда прискакал нарочный и передал мне приказ явиться в штаб 9-й армии к товарищу Каирову.
Вечерело. Но небо еще фасонилось голубизной, хотя на нем уже, точно веснушки, проступили первые звезды. Земля, разморенная солнцем, парила. И воздух на улице был мутноватый, как в прокуренной комнате.
Товарищ Каиров, с перевязанной рукой, — разорванная кожанка внакидку — хитро посмотрел на меня и спросил:
— Как настроение?
За его спиной маленький и желтый, точно привяленный, человек, в очках со сломанной дужкой, монотонно диктовал машинистке:
— Захвачено сорок орудий, сто шесть пулеметов, четыре бронепоезда, тридцать аэропланов... Общее количество пленных составляет...
— Боевое, — ответил я.
— Добре. Дело для тебя есть.
— Наконец-то.
— Время пришло, — сказал Каиров. — Не зря же я тебя четыре месяца готовил. Посиди минут пять в коридоре. — И добавил с улыбкой: — Больше ждал.
Не знаю, почему он назвал прихожую коридором. Никакого коридора в этом барском особняке я не увидел. Двери с улицы — возле них стоял часовой-красноармеец — заглядывали прямо в широкую прихожую, выложенную цветным паркетом. На паркете тускнел пулемет. Усатый дядька протирал его ветошью.
В глубоком, обшитом золотым плюшем кресле небрежно, словно барин, сидел молодой парень. С толстыми губами, мясистым носом. Взгляд у парня был ленивый и немного презрительный. Он курил толстую вонючую сигару. Потом ему надоело дымить, и он затушил ее, вдавив в золотистую плюшевую обшивку.
— Друг, — сказал я, — мебель портишь.
— Буржуазную рухлядь жалеешь, — окрысился парень. И сморщился, и заморгал ресницами, словно в глаза ему угодило мыло.
— Мебель не виновата, — возразил я. — Теперь она наша. Революционная... Рабоче-крестьянская.
— Отвали, — сказал парень. — Ты мне свет застишь. И мешаешь сосредоточиться.
И он опять, уж, конечно, назло мне, ткнул в плюш кресла, правда, на этот раз загашенную сигару. Вывел какую-то закорючку. Возможно, расписался.
— Ты откуда такой умный? — спросил я.
— Откель надо, — ответил он. — Вот поднимусь, между глаз приласкаю. Полная ясность появится. И твой интерес ко мне пропадет.
Тут я тоже нахохлился:
— Интерес мой к тебе разбухает. Может, выйдем?.. Потолкуем.
— Выйдем, — равнодушно ответил парень. Поерзал в кресле. И достал из кармана наган.
— Кравец! — товарищ Каиров высунулся в приоткрытую дверь. — Давай-ка...
На этот раз мы не задержались в комнате, где стучала пишущая машинка, а прошли дальше, в узкий кабинет, стены которого сплошь были заставлены книгами.
Мы находились в кабинете только вдвоем. И товарищ Каиров спросил:
— Готов ли ты, рискуя собственной жизнью, спасти Миколу Сгорихату от смертельной опасности?
— Если смогу...
— Надо смочь.
Каиров присел на краешек письменного стола, широкого, ровного, обшитого хорошим зеленым сукном. И кожанка его коснулась мраморной доски с бронзовыми чернильницами, большими и массивными, точно ядра.
— Слушай меня, Кравец. Сутки назад Микола через горы ушел в Туапсе к белым... Я дал ему явку. А сегодня, два часа назад, мне сообщили, что явка провалена, что пользоваться ею нельзя... Туапсе — город маленький. Ты должен разыскать там Миколу. И сказать ему от моего имени, что задание остается в силе, но явка... недействительна. Понял?
— Все понял, — сказал я.
— Главная заковырка состоит в том, — Каиров нервно передернул плечами, накинутая на плечи кожанка сползла и упала к чернильному прибору, — что ты должен попасть в Туапсе раньше Миколы Сгорихаты. Как только он доберется до города, сразу же отправится на явку. Такова была установка. И Микола будет выполнять ее...
— Как же быть? — сказал я. — Если морем...
— Морем ни шиша не получится. И долго это... И французы вдоль берега шныряют... Закуривай.
Товарищ Каиров достал портсигар. Закурили.
Потом он посмотрел на меня, словно о чем-то сожалея, и сказал:
— Выход такой... Есть у нас аэроплан на ходу. «Фарман». И летчик есть — отчаянный парень. Полетите на рассвете. Где-нибудь поближе к Туапсе найдете полянку. Приземлитесь. Оттуда — выложись, но завтра к вечеру в Туапсе прибудь.
— Сделаю, товарищ Каиров.
— Уверен. Но это только половина дела... Предупредив Сгорихату, ты направишься в поселок Лазаревский. Я дам тебе связь. В поселке находится престарелый и больной профессор Сковородников. И при нем коллекция древнерусской живописи, представляющая ценность. Надо сделать все, чтобы коллекция не была вывезена белыми за границу. Понимаешь, древние картины, иконы — это теперь народное достояние. Рано или поздно война кончится. А мы, большевики, должны думать вперед... — Каиров помолчал, затем неохотно сказал: — Не забывай лишь, чему я тебя учил. Храбрость, ловкость, находчивость — это все хорошо. Но главное для разведчика... — Он назидательно постучал пальцем по голове.
— Я все понимаю, Мирзо Иванович. Память у меня, как у волка ноги.
— Знаю. Потому и взял тебя в свое хозяйство... А теперь пошли. С пилотом познакомлю.
— Он?! — не поверил я своим глазам, когда в прихожей товарищ Каиров указал на плюшевое кресло, в котором сидел тот нахальный парень.
— Сорокин!
Парень вскочил, подошел к нам.
— Полетишь вот с ним, — сказал Каиров. — Ищите посадочную площадку. И приземляйтесь.
— Приземлимся — дело нехитрое, — ответил Сорокин. — Аэроплан загубить можно.
— Рискнешь, — твердо сказал Каиров. Потом он еще сказал: — Встретимся на аэродроме. Там получите окончательную инструкцию.
И ушел.
А мы остались вдвоем на красивом цветастом паркете, который видел, конечно, и мазурки, и вальсы, а теперь солдаты и матросы ступали по нему сапогами, как по каменке.
— Осознаешь? — спросил я.
Сорокин настороженно посмотрел в мою сторону. Признался:
— Думал, ты на меня накапал.
— Я, друг, не таковский. Ты лучше ответь: осознаешь ответственность и важность задания?
— Мы привычные. В нашем летном деле простых заданий не бывает. Это тебе не в пехоте щи хлебать.
— Что же, вас шоколадом кормят, пирожными?
— Угадал, — кивнул парень в знак согласия. И предложил: — Закурим. Трофейные.
Он картинно (знай наших!) вытащил из кармана коробку с сигарами, на котором розовым была нарисована пышногрудая девица, а за ней пальмы и море.
Не случалось мне раньше курить такой отравы. Говорят, большие деньги стоит! Поперхнулся дымом, закашлялся, слезы на глазах выступили.
А Сорокин от смеха разрумянился, как спелое яблоко.
А Сорокин от смеха разрумянился, как спелое яблоко.
— Деревня, — говорит. — На махре взращенная...
Саданул бы его по вывеске. Да нельзя. Кулак у меня, что колода, еще аэропланом управлять не сможет. Сдерживаю себя, говорю:
— Из Киева я. Город такой, между прочим, на реке Днепр есть. Гимназию окончил. Диплом учителя земской школы имею.
— Буржуй, значит...
— Отец мой — переплетных дел мастер. Водку не пил. И о детях заботился.
— Водку одни гады не пьют, — сказал Сорокин. — Давить таких надо...
— Молодой ты, верхоглядный... Не верю, что с аэропланом сладишь.
Помрачнел Сорокин, засопел. Расстегнул на груди куртку. Бумагу вынул.
— Читай:
Р С Ф С Р У Д О С Т О В Е Р Е Н И ЕПредъявитель сего, Сорокин Сергей Егорович, есть действительно краснофлотец воздухоплавательных частей Красной Армии, что подписями с приложением печати удостоверяется.
— Значит, Серегой тебя кличут.
— Серегой-то Серегой... Но я думаю, ты, как и отец, водку не пьешь, потому лучше называй меня товарищ Сорокин.
Вечер загустел. И луна желтыми ладонями приласкала город. Море ворочалось рядом, поигрывало свежестью. Пахли медом цветущие вишни, яблони. Улицы не казались такими покалеченными, как днем. Темнота убрала все лишнее. Только кони по-прежнему бродили по городу не в силах выбраться из лабиринта улиц, переулков. Они цокали копытами и грустно ржали.
Я остановил двух взнузданных тонконогих коней, седла с которых уже кто-то срезал. Сказал:
— Товарищ Сорокин, две ноги хорошо, а четыре лучше. Тем более аэродром неблизко.
Уже восседая на коне, я услышал в ответ что-то невнятное. Потом увидел, как краснофлотец воздухоплавательных частей подвел коня к опрокинутой бричке, вскарабкался на нее, рассчитывая, видимо, что таким образом сподручнее взобраться на лошадиный круп. Но конь, повертев шеей, сделал несколько шагов вперед, и Сорокину пришлось слезать с брички и опять хватать коня за узду, ругаясь при этом громко и со знанием дела.
— Ты смелее, — подсказал я. — Обопрись руками. Неужели никогда на лошадях не ездил?
— Лешаку они нужны в авиации. Кабы у них крылья были.
С горем пополам Сорокин все-таки обхватил конские бока ногами. Натянул узду. Попросил:
— Не поспешай...
Поспешать действительно было некуда, потому что вылет наш планировался лишь на рассвете.
...Маленько мы сумели вздремнуть. На прелых, словно прошлогодняя листва, матрацах, сваленных в ветхом сарае, стоящем на самом краю взлетного поля. Матрацы были из госпиталя, воняли йодом, карболкой. А крыша в сарае светилась как решето. И понятно, что матрацы прели. Но нам нужно было отдохнуть хоть пару часов, и лучшего места поблизости не оказалось.
Товарищ Каиров приехал за полчаса до рассвета на открытом автомобиле, который чихал, словно простуженный, стрелял, точно орудие, и чадил дымом, будто испорченная керосинка.
На заднем сиденье, за спиной шофера, куталась в платок какая-то женщина. У Каирова по-прежнему правая рука была на перевязи. И он морщился, когда ненароком делал какое-нибудь движение.
Подойдя к нам, он спросил:
— Отдохнули?
— Само собой...
Тогда, словно слепой, он ощупал здоровой рукой мое лицо. И, повернувшись к машине, коротко бросил:
— Побрить.
Женщина вышла из машины. Шофер включил свет, фары заглазели в темноте. И поле перед радиатором и дальше стало зеленым и нежным.
Открыв плоский маленький чемодан, женщина виновато сказала:
— Вода холодная.
Голос у нее был приятный. Сочный и не писклявый.
— Сойдет, — ответил я.
Она стояла спиной к свету. И я не видел ее лица, потому что оно оставалось темным, как тень. Но руки у нее были теплыми и мягкими. Я подумал: конечно же всю дорогу она их прятала под платком.
Пульверизатор шипел как гусь. Одеколон щекотал кожу.
Я сказал:
— Спасибо.
Женщина закрыла чемодан.
Это удивило меня. И я спросил:
— А Сорокина?
— Он бреется один раз в две недели, — без подначки, а как-то очень равнодушно ответил товарищ Каиров.
Но Серегу аж передернуло. Он засопел и повернулся ко мне спиной. Каиров распахнул дверку, взял с заднего сиденья узел средних размеров, что-то сказал шоферу... Дрогнув и задымив, машина увезла парикмахершу в дальний конец поля.
Узел упал возле моих ног.
— Переодевайся, — сказал Каиров.
Трава была влажной, а небо серым. И уже можно было различить лица и детали одежды, если стоять так близко, как стояли мы.
Я рванул веревки. В узле оказалась форма белогвардейского поручика.
— Да, — сказал Каиров. — Там, в Туапсе, у них сейчас винегрет. Мешанина разных частей и подразделений. Никакого планомерного отступления они организовать не смогли. Драпали на юг каждый по собственной инициативе... Вот документы. Подлинные. Ты — Никодим Григорьевич Корягин, офицер связи пятого кавалерийского корпуса генерала Юзедовича, откомандированный в распоряжение штаба Кубанской армии. В штабе без нужды не появляйся. Для встречи с патрулем — документы надежны... Запомни адрес проваленной явки. Улица Святославская, дом восемь. Я никогда не был в Туапсе, не знаю этой улицы. Ты ее разыщи. И сделай все, чтобы встретить Миколу Сгорихату. Повтори адрес.
Я повторил.
Каиров удовлетворенно кивнул. Посмотрел на Сорокина:
— Найдешь поближе к Туапсе поляну или лощину, приземлишься. Если не сможешь взлететь, замаскируешь самолет. И будешь пробираться навстречу нам.
3. Текущий момент
Армейской конференции, которая должна была состояться в самое ближайшее время, предстояло выбрать делегатов на IX съезд партии. Каиров намеревался выступить в прениях по текущему моменту. На партийных собраниях Мирзо Иванович редко пользовался трибуной, ограничиваясь, в случае нужды, репликами с места, порой по-восточному цветистыми, но всегда дельными и нередко остроумными. На этот раз он собирался изменить своему правилу, ибо коммунисты, выдвинувшие его на конференцию, просили обязательно сказать несколько горячих слов от их имени про революцию, про мужество, про текущий момент.
Вернувшись с аэродрома, Каиров не лег спать, что, кстати сказать, было ему крайне необходимо, а сел за письменный стол с решением набросать конспект своего выступления.
Он задумался, призвав в помощники благословенную предутреннюю тишину. Но, увы, она тут же была нарушена скрипом колес, ржанием лошадей, забористым солдатским словом.
Каиров подошел к окну. Распахнул раму. Дом был одноэтажный, но стоял на высоком фундаменте. И двор поэтому лежал внизу. Из окна хорошо было видно, что тыловики-снабженцы превратили двор в продовольственную базу. И вот сейчас двое красноармейцев разгружали телегу. Они сняли задний борт, положили наискосок доску, пытаясь скатить по ней бочку. Но лошадь ненароком ступила вперед. Доска соскочила, бочка тоже. Ударилась о бетонный выступ фундамента и раскололась надвое.
Сладковатая свежесть утра отступила под натиском проперченного и начесноченного рассола, запах которого был таким духовитым и упругим, что казалось, его можно потрогать руками. Небо глянуло на огурцы. И они сделались сизыми, потому что облака стояли сизые и неподвижные, как лужи.
— Угостите огурчиком, ребята, — попросил Каиров.
Солдат, прервав замысловатое словоизвержение, изумленно посмотрел на окно. И вероятно узнав Каирова, подобрал ему с полдюжины самых крепких, самых славных огурцов.
— Спасибо, — сказал Каиров. И вернулся к столу.
Значит, текущий момент. Оценка ему, безусловно, благоприятная. Да, да, благоприятная. Главная причина тому — VIII съезд партии. На съезде правильно решен вопрос о строительстве Красной Армии, разоблачена «военная оппозиция», призван к порядку Троцкий, стремившийся к ослаблению партийного влияния в армии.
Взяв карандаш, Каиров написал:
«Сопутствующие причины благоприятности момента.
Июль 1919-й — армия Юденича отброшена за Ямбург и Гдов.
Январь 1920-й — расстрелян адмирал Колчак и члены его «правительства».
Март 1920-й — взят Новороссийск, армия Деникина дышит на ладан.
О чем нельзя забывать:
Граница меньшевистской Грузии начинается в 10 верстах южнее Гагр. Значит, нужно быстрее освобождать Туапсе, Лазаревский, Сочи...
Врангель сидит в Крыму.
На польско-русской границе — Пилсудский...»
— Если не секрет, какие сутки вы не спите, Мирзо Иванович? — Уборевич, командарм девять, был, как всегда, превосходно выбрит, подтянут. И пенсне, отражая бледную синь рассвета, скрывало следы усталости возле глаз.
— Нам бы об этом вспомнить вместе, Иероним Петрович, — вздохнул Каиров. — Угощайтесь.