— Молот Тора! — тихо выругался белобрысый гигант, глядя на свой окровавленный живот.
— У тебя пуля в животе, — сказал Егор.
— Вижу, — пробасил Торт. — Я справлюсь.
Он задрал подол халата и уставился на свой бледный живот, в котором багровела маленькая дырочка — место входа пули.
Мышцы у него на животе запульсировали. Пуля выскользнула из кровоточащего отверстия и с глухим стуком упала на пол. Рана стала быстро затягиваться. Через несколько секунд она почти полностью затянулась коллоидной тканью, но вдруг снова разверзлась, и из нее снова начала сочиться кровь.
Торт хрипло вздохнул.
— Мне надо больше времени, — сказал он, обливаясь потом.
Егор посмотрел на часовую бомбу, стоявшую на столе, и покачал головой:
— У нас нет времени. Твоей раной мы займемся позже. Обхвати меня за плечи.
Торт оперся рукой на плечи Егора, и они зашагали к выходу из лаборатории.
Покинув лабораторию, они вышли на улицу, и промозглый ночной воздух заставил их поежиться от холода.
— Быстрее! — поторопил Егор.
Они заспешили к железным воротам. Едва Волчок и Торт миновали ворота, как за спинами у них прогрохотал взрыв. Куски измельченной взрывом штукатурки и пыли накрыли их, но Волчок и Торт не обернулись, лишь пригнули головы и ускорили шаг.
За воротами Егору на мгновение померещилось нечто странное. Соседний дом изменил форму и лишился окон, а стоявшая рядом с ними пятиэтажка вовсе исчезла. Егор тряхнул головой, прогоняя наваждение, — и дома вернули себе прежний облик.
5
На пустыре мало что изменилось с тех пор, как Егор и Торт были здесь в последний раз. Пылали костры, вокруг которых на деревянных ящиках сидели бродяги. Ржавые гаражи и помятая старенькая кабина грузовика придавали пустырю постапокалиптический вид.
При виде двух полуголых, дрожащих от холода парней глаза толстяка Кузьмы едва не вылезли из орбит.
— Волчок! Торт! — воскликнул он, вскакивая с ящика. — Что с вами?
— Рад видеть тебя живым и невредимым, Кузьма, — сказал ему Егор. — Помоги нам согреться, а потом расспрашивай.
— Конечно! Давайте сюда, к костру! А ну-ка, уступите места моим друзьям! — гаркнул он на своих товарищей.
Несколько бомжей поднялись с ящиков. Усадив Егора и Торта на ящики, Кузьма что-то негромко приказал бродягам — двое молодых бомжей растворились в темноте и почти тотчас же вернулись, неся в руках два шерстяных одеяла и пол-литровую бутылку водки.
Закутавшись в одеяло, Егор взял у Кузьмы бутылку и хлебнул из горлышка. Водка горячей волной пробежала по пищеводу, согревая продрогшие внутренности. Волчок передал бутылку молчаливому Торту, взглянул на Кузьму и спросил:
— Как дела? «Загонщики» больше не возвращались?
Толстяк покачал головой:
— Нет.
— А как Тамерланыч?
— Умер.
Егор нахмурился:
— Мне жаль.
— Мне тоже, — отозвался Кузьма.
Егор вынул бутылку из пальцев Торта и протянул ее Кузьме. Тот взял бутылку и сделал пару больших глотков. Крякнул и вернул бутылку Волчку. Тот сделал еще глоток и поморщился.
— Сможешь раздобыть нам одежду поприличнее? — поинтересовался он у толстого бродяги.
— Найду. Крепыш! — обратился он к тощему, сизоносому бродяге. — Я пойду за одеждой, а ты дай нашим друзьям чего-нибудь пожевать!
Кузьма встал с ящика, повернулся и побрел в темноту. Тощий Крепыш достал откуда-то стеклянную банку, снял с нее крышку и протянул Егору:
— Держи!
— Спасибо, брат.
В банке оказались маринованные кабачки. Егор вынул пару кусков и положил их в рот. Остальное отдал Торту. Белобрысый гигант все еще дрожал, но, скорее всего, не от холода. Было видно, что чувствует он себя скверно. Торт набил рот кабачками и проглотил их, почти не жуя.
— Как ты? — тихо спросил его Волчок.
— Еще живой, — глухим голосом отозвался тот. И добавил: — Восстанавливаюсь.
— Ты выглядишь лучше, чем час назад.
— Стабилизатор действует. И у нас есть еще тридцать ампул.
— Если мы решим что-то предпринять, мы должны будем сделать это до того, как ты вколешь себе последнюю дозу.
— Само собой. У тебя есть план действий?
В глазах Волчка отражались пляшущие языки огня.
— Мы найдем северную лабораторию Ребуса и разобьем спиралевидное зеркало вдребезги, — сказал он.
— Ты знаешь координаты лаборатории?
— Да.
Торт посмотрел на Егора красными от усталости, холода и боли глазами и уточнил:
— Как мы туда доберемся?
— Так же, как другие, — ответил Волчок. — Сперва на самолете, а потом арендуем вездеход.
— Ты знаешь, к кому обращаться?
— Когда-то я занимался экстремальными видами спорта. Гонял на лыжах по горным склонам[6], рассекал на снегоходах по тундре и даже прыгал с парашютом на Северный полюс. Так что — да, я знаю, к кому обращаться. Глотни!
Торт взял протянутую бутылку, отхлебнул из нее и закашлялся.
— Но… нам понадобятся деньги, — прохрипел он.
— Деньги есть, — сказал Волчок. — На моем банковском счету.
— И много?
— Много. Хватит на десяток кругосветных путешествий.
Торт сделал еще глоток, вытер рот ладонью, снова взглянул на Егора и сказал:
— Прости, что подвел тебя, брат. Там, в северном лесу. Эта гадина выскочила из кустов и вцепилась мне в горло. Я ничего не успел сделать.
— Да, я видел. Мне жаль, что я не смог тебя спасти. Эй, Крепыш, есть закурить?
Тощий бродяга кивнул, достал из кармана пачку «Примы», вытряхнул одну сигарету и протянул ее Волчку. Егор закурил. Некоторое время они молчали, глядя на пляшущие языки костра. Первым молчание прервал Торт:
— Ты видел пса Гарма? — тихо спросил гигант. — Он действительно существует?
— Существовал, — ответил Егор. — Я убил эту тварь.
Подул ветер, унося в сторону облачко сизого табачного дыма. Уцелевший обрывок сожженной газеты вылетел из костра и ткнулся Егору в ногу.
Волчок хотел стряхнуть клочок с ноги, но вдруг замер, а потом поднял его, положил на колено и осторожно расправил пальцами. На обрывке газеты он прочел:
«Президент Соединенных Штатов Америки социалист Джошуа Гор прилетел с официальным визитом в столицу Франко-Итальянской Республики. У трапа самолета прибывшего президента встречал бессменный лидер фашистской партии Франко-Итальянской Республики сеньор Сильвио Бер…»
Строчка обрывалась траурной каймой обугленной бумаги. Егор растерянно моргнул и пробормотал:
— Что за…
Торт повернул голову и вопросительно посмотрел на него.
— Ты чего, Егор?
— Взгляни-ка. — Волчок передал гиганту клочок газеты.
Торт взял клочок и пробежал по нему взглядом.
— Президент США прилетел с визитом в Италию, — прочел он. Поднял на Егора взгляд и спросил: — И что?
— Как зовут президента?
— Барак Обама.
— Ты уверен?
— Да.
Егор взял обрывок газеты и снова скользнул глазами по строчкам.
— Все верно, — растерянно проговорил он. — Барак Обама. И никакой Франко-Итальянской Республики.
К костру подошел толстяк Кузьма. Положил на колени Егору свитер и джинсы, а Торту — белую ветровку и спортивные штаны.
— Лучше ничего не нашлось, — сказал он извиняющимся голосом и поставил рядом с ящиком, на котором сидел Волчок, две пары кроссовок, одна из которых была сорок шестого размера.
— Спасибо, дружище! — Волчок пожал толстяку руку.
— Да не за что, — с улыбкой отозвался тот. — Вы помогли нам больше.
Кузьма хотел высвободить руку из железных пальцев Волчка, но тот удержал ее.
— Послушай, Кузьма… — Он пристально смотрел толстяку в глаза. — В последние дни не происходило ничего странного?
Бродяга нахмурился.
— О чем это ты?
— Может, ты видел что-нибудь такое, что привело тебя в замешательство? Что-нибудь такое, что можно было принять за галлюцинацию?
Кузьма вдруг занервничал под взглядом Егора.
— А почему ты спрашиваешь? — спросил он.
— Отвечай на вопрос. Я должен это знать.
Бродяга отвел глаза, пару секунд молчал, а потом сказал:
— Похоже, мы чем-то траванулись.
— Поясни.
Кузьма посмотрел на него хмурым взглядом и ответил:
— Мы все тут постоянно видим глюки.
— Глюки?
Толстяк кивнул:
— Ага. Город меняется. Вывески меняются, витрины меняются. Даже дорожные знаки меняются. Те дома, что были, исчезают, а на их месте появляются новые.
— Ты сам это видел?
— Да. Это длится несколько секунд, а потом все становится, как раньше.
Егор выпустил руку толстяка, взглянул на Торта и сказал:
— Плохо дело.
— О чем ты? — не понял тот.
— Я изменил прошлое, когда доставил в наше время ублюдка со свастикой под носом. Теперь мир меняется.
— Ты сам это видел?
— Да. Это длится несколько секунд, а потом все становится, как раньше.
Егор выпустил руку толстяка, взглянул на Торта и сказал:
— Плохо дело.
— О чем ты? — не понял тот.
— Я изменил прошлое, когда доставил в наше время ублюдка со свастикой под носом. Теперь мир меняется.
— Меняется? — Торт огляделся. На мгновение ему и впрямь показалось, будто реальность дрогнула и подернулась дымкой, и в этой дымке на месте пустыря возник дворик с детской площадкой. Длилось видение не дольше трех секунд, а затем мир вновь обрел привычный вид.
— Профессор Терехов говорил, что некоторые изменения происходят не сразу, — сказал Егор. — Если бросить в озеро камень, вокруг этого места разойдутся волны, но лишь спустя какое-то время они достигнут берега.
— Хочешь сказать, что мир вокруг нас начинает исчезать, чтобы уступить место новому?
Егор кивнул:
— Да. Изменения пока быстротечны и похожи на галлюцинации, но скоро их станет больше. А потом изменения станут нарастать лавинообразно. Они станут необратимыми, и привычный нам мир исчезнет. А вместе с ним и мы.
Торт наморщил уродливый лоб.
— По-твоему, Ребус этого не понимал, когда заставил тебя сделать то, что ты сделал?
— Понимал, — сказал Егор. — Но ему было плевать. Агадамов одержим своим экспериментом со спиралевидным зеркалом. Этот гад хочет овладеть пространством и временем. Он уверен, что успеет сделать это раньше, чем изменения коснутся его самого.
Торт обдумал услышанное и спросил:
— Мы можем исправить ситуацию?
— Возможно. Если вернем в прошлое того, кому там самое место. Но времени осталось совсем немного.
Егор швырнул окурок в костер, сбросил одеяло и встал с деревянного ящика.
— Пора одеваться, Торт. До открытия банка остается полтора часа.
Глава 9 Последний путь
1
Несмотря на то что за стенами полярной станции бушевала метель, внутри было тепло и по-своему уютно. Где-то далеко тихо урчал генератор.
Комната, в которой происходила беседа, была обставлена просто, почти аскетично. Два шкафа, стол, три стула, старое, обшарпанное кожаное кресло — вот и вся обстановка. За столом сидели трое: профессор Терехов, врач-психиатр по фамилии Кремер и молодой художник Георгий Ларин. Ларин был бледен и смотрел на своих собеседников слегка затуманенным взглядом.
В углу комнаты в своем хромированном инвалидном кресле сидел лысый, грузный Агадамов-Ребус.
— Вы утверждаете, что вас посещают странные сны, — сказал психиатр Кремер, обращаясь к Ларину и поблескивая своими круглыми очками. — Какие именно?
— Мне постоянно снится город, в котором я никогда не был, — ответил Гера. — И еще… в том городе я говорю на немецком языке, как на своем родном. И это еще не все. — Ларин с силой потер пальцами высокий лоб. Дернул щекой и досадливо проговорил: — Черт, даже не знаю, как сказать. Мне снятся мертвецы. Целые толпы мертвецов. Они идут по широкой дороге, поворачивают головы и смотрят на меня. Смотрят так, будто я виноват в их смерти. Будто на моих руках есть кровь.
— А ее нет? — спокойно уточнил профессор Терехов.
Ларин посмотрел на профессора изумленно. Потом нахмурился и сказал:
— Я художник, а не солдат и не киллер.
— Но, судя по некоторым вашим высказываниям, вы не прочь пустить кому-нибудь кровь.
Гера слегка напрягся.
— Добро должно быть с кулаками, разве не так? — спросил он резко.
— Возможно. Но только за правое дело.
Ларин усмехнулся:
— А кто скажет, какое дело «правое», а какое нет? В мире все субъективно. Мир существует, пока мы его наблюдаем и постигаем. Если люди исчезнут, мир исчезнет тоже.
Терехов посмотрел на молодого человека с живым интересом.
— Странная точка зрения, — проронил он.
Психиатр Кремер остановил его жестом, поправил на носу очки и спросил:
— А как насчет народа, Георгий? Народ тоже существует, пока вы на него смотрите?
Художник усмехнулся:
— Наивный вопрос. Но я на него отвечу. Народ — это не однородная серая масса. Народ — это собрание личностей и убожеств. Убожества, увы, преобладают. В своих политических воззрениях я исхожу из того, что люди не равны. Поставьте рядом великого композитора Рихарда Вагнера и какого-нибудь забулдыгу-цыгана, пиликающего на скрипке в кабаке, а в перерывах шарящего по карманам в гардеробе. Если мы условимся считать Вагнера человеком и припишем ему как человеческой единице какие-то качества, то цыган-воришка не будет обладать и сотой долей этих качеств. Так с какой стати я должен считать его человеком?
— У вас очень радикальный взгляд на человеческую породу, — заметил Кремер.
Ларин улыбнулся:
— Вот видите, вы тоже признаете существование породы.
— Я не в том смысле…
— Бросьте, доктор! Мы все это чувствуем, но стесняемся об этом говорить. Стоит кому-то завести речь о природном, исходном, изначальном неравенстве людей, как его тут же называют фашистом и он получает клеймо отчуждения на лоб. Но рано или поздно на политическом горизонте появится тот, кто наведет в стране порядок и назовет, наконец, вещи своими именами: дерьмо — дерьмом, грязь — грязью, а силу — силой.
Психиатр Кремер снял очки, протер их платочком и снова водрузил на нос.
— Давайте вернемся к вашим кошмарным снам, — предложил он.
Ларин усмехнулся:
— Я могу к ним вернуться, доктор. Главное, чтобы они ко мне не возвращались. Что вы хотите знать?
— Вас гложет чувство вины, не так ли?
Гера покачал головой:
— Нет, не так. Я не чувствую за собой никакой вины.
— Что же вы чувствуете?
— Раздражение. И еще — злость.
— А как насчет страха?
— Страха? — Ларин усмехнулся. — Страх — понятие, незнакомое сильным личностям.
— А вы сильная личность?
— Безусловно.
— Но ведь и самые великие люди испытывали страх, — возразил профессор Терехов, подергивая себя пальцами за кончик крашеного уса. — Наполеон, например, боялся кошек. Цезарь — родовитых Кассиев. А Гитлер, как поговаривают, боялся стать отцом из-за того, что среди его предков были инцухты.
— Кто?
— Кровосмесители, — пояснил психиатр Кремер. — Кстати, как вы относитесь к Гитлеру?
Ларин пожал плечами:
— Спокойно. Я отношусь к нему спокойно. Впрочем, как и к другим великим людям, которые, испытав славу и блеск, потеряли милость богов и рухнули с неба в грязь на потеху толпе.
— В ваших рассуждениях есть логика, — отметил Кремер.
— Разумеется, — усмехнулся Ларин. — Знаете, иногда мне снится, будто я и сам — исторический персонаж. Мне снится, что я еду в медленно движущемся кабриолете, а по сторонам дороги стоят люди и приветствуют меня радостными криками. Лица их счастливы, а в руках у них — нарядные венки и букеты цветов. Они тянут ко мне руки и кричат, что любят меня. И я им верю. Верю, потому что читаю в их глазах настоящее обожание и понимаю, что каким-то образом сделал их жизнь счастливее. Но вот потом… Потом все подергивается каким-то серым туманом, состоящим из клубящегося пепла, и я начинаю чувствовать запах горелого мяса. Сердце мое сжимает тоска. А когда туман рассеивается, я вижу голую, опаленную пожарами землю. И на этой земле лежат трупы. Бессчетное количество обугленных трупов.
Ларин перевел дух, щеки его побелели, но он сумел взять себя в руки и продолжил твердым, недрогнувшим голосом:
— Потом начинается самое неприятное. Трупы начинают шевелиться, приподнимать головы и поворачивать их, чтобы взглянуть на меня.
— А вы все еще едете в кабриолете? — уточнил психиатр Кремер.
— Да. Вот только…
— Что?
Гера напряженно улыбнулся.
— Кабриолет этот сделан из костей. Я хочу спрыгнуть, но прыгать некуда, потому что земля вокруг шевелится, стонет и протягивает ко мне руки. Тысячи обугленных человеческих рук.
Художник на несколько секунд замолчал, а потом заговорил снова:
— Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли. Я не боюсь таких снов. Меня тревожит другое. Из-за них я просыпаюсь среди ночи и подолгу не могу уснуть.
— Значит, вы хотите, чтобы я вылечил вас от переутомления? — уточнил Кремер.
— Можно сказать и так. Мне нужно снотворное. Сильное снотворное, но такое, чтобы я не просыпался утром с головной болью.
Кремер, глядя на художника сквозь холодные стеклышки очков, улыбнулся.
— Нынешняя медицина способна творить чудеса. И здоровый сон без сновидений — одно из таких чудес.
Агадамов-Ребус, сидевший в углу комнаты, кашлянул в кулак, привлекая внимание присутствующих. Все посмотрели на него.
— Вы ведь знаете, что вам предстоит, Георгий? — спросил он Ларина, глядя тому в глаза.