Толпа за ограждением вздыхала, охала и ревела. По привычным звукам мальчики давно научились определять, что происходит.
Гневное улюлюканье – вывели казнимого.
Разноголосый гул – читают приговор.
Гробовая тишина – ведут к люку.
Довольный рык – жертва принята.
Высокий голос Ритора с трудом долетал задних рядов.
- Дай я! – Андрей Гопко потянул Нолана за босую пятку.
- Пусти! – тот начал сопротивляться, пытаясь одновременно устоять на худых плечах Тимура, вырвать ногу и лягнуть свободной нарушителя.
- Нет я! – Гайдуковскому тоже хотелось увидеть еретика.
- И я!
- И я!
Назревала небольшая, или большая потасовка.
- А ну хва…
Тимур не успел договорить – Андрей наконец-то поймал неуловимую конечность Нолана, недолго думая, потянул ее на себя, и… свалился. Сверху его придавили обидчик Нолан и не удержавший равновесия Тимур.
- Я папке расскажу, он вас… - храбро пищал Гопко из-под кучи-малы.
- Ты и ты, - поднявшийся Тимур указал на Сашу и Кэнона, - ставайте к забору. Я полезу.
- Почему ты, я тоже хочу наверх! – надул губы Кэнон. – Я хочу казнь!
- Посмотрю я, потом – вы.
Кэнон подумал, для лучшего обдумывания почесал затылок, затем под носом, потом живот, и согласился.
Секунда, приятели стояли у забора, Тимур, больно ступая костлявыми пятками, карабкался по ним.
- Чего там? – Андрей забыл об угрозе отцом, вместе с остальными, заняв позицию внизу.
- Еретика видишь?
- Вижу! – важно кивнул Тимур.
- О-о-о!!
- А-а-а, какой он? – пискнул самый младший – четырехлетний Чип, и тут же спрятался за широкие спины товарищей.
- Рога, рога видишь?
- Вижу!
- А-а-а, хвост?
- И хвост.
- А-а-а, - испуганный Чип припустил по коридору.
Остальные остались стоять, пораженные мужеством находящегося вверху товарища.
***
Не хвались завтрашним днем, потому что не знаешь, что родит тот день.
Пусть хвалит тебя другой, а не уста твои, - чужой, а не язык твой.
Тяжел камень, весок и песок; но гнев глупца тяжелее их обоих.
Жесток гнев, неукротима ярость; но кто устоит против ревности?
Лучше открытое обличение, нежели скрытая любовь.
«Притчи Соломона» гл.27
Мерное мерцание экранов. Успокаивающая зелень шкал. Тихое, по-деловому лаконичное перешептывание. Сосредоточенные лица. Едва слышный шелест синих одежд, гармонично вплетающийся в пчелиный гул механизмов.
На еженедельных беседах синева одежд слабо разбавляла общее одноцветье. Техникам некогда отвлекаться, у них своя работа, своя – особая миссия.
Да, важны аграрии, важны ткачи, важны текстильщики и куда уж важны – повара. Но техники – люди, поддерживающие жизнь, самое существование их мира. Отбирал их Эммануил с особой тщательностью, подолгу размышляя над каждой кандидатурой. Когда в твоих руках власть, любая власть, трудно оставаться тем же человеком. Власть – соблазн вседозволенности, безнаказанности, соблазн лишний раз дернуть, или напротив, отпустить нить судьбы. Особенно, если это судьба не твоя. Особенно, если тебе за это ничего не будет.
У техников – власть огромная.
Вот они – продукт его терзаний выбором – сосредоточенные, но без отрешения, сознающие собственную важность, но без надменности.
На шум открываемой двери, в сторону Эммануила, повернулось несколько лиц. Небрежный кивок, и они снова в работе.
Эммануил любил приходить сюда. Хотя бы потому, что на серьезных лицах не читалось почти привычного и такого нелюбимого благоговения, приторного до горечи обожания.
Не раз и не два, среди смутного шепотка за спиной отчетливо выделялось: «Учитель». Они называли его так, он сам называл себя так. Однако, каким тоном, с какими интонациями это говорилось… О-о, интонации, оскорбление – они превращают в шутку, а невинный упрек в смертельную рану.
Учитель все чаще говорилось таким тоном, как говорят: Бог.
Что ж, раньше, чем хотелось, но, видимо, пришло время уйти. Лучше раньше, чем позже.
Заразу обожествления следует пресечь. На корню. Тем более, этот корень – он сам.
***
Повышение нормы потребления кислорода связано с последней партией рабов, обусловлено особенностями их метаболизма.
Рекомендации: утилизировать всю партию (48 особей).
В тени деревьев
Сенью ободрен,
Могучий Горий
Расправляет члены…
- Погоди ты со своими стишками!
- А? – у него почти получилось, он почти вспомнил. Каприз старого, бывшего Декламатора. Сотни, тысячи стихов стерты из памяти без малейшего сожаления, а эти несколько строчек сказания о Горие не дают покоя, возвращаясь по нескольку раз в день, заставляя вскакивать ночами…
- Слыхал, что рыжий Туни говорит, - обломанный ноготь Айнута указал на двухъярусные нары, верхнюю половину которых оккупировал огненный Туни.
Инопланетянин всегда напоминал Ойтосу мукак – подвижных, крикливых попрошаек в изобилии водившихся в садах Хайлафа Багтуда.
Такой же непоседливый, громкий и… вороватый.
Свесившись с койки, удерживая равновесие коротким, толстым хвостом, бешено вращая круглыми глазами, Туни что-то горячо втолковывал прибывающим рабам.
- Хозяева не все одинаковые. Есть, которые хотят… помочь, - изо рта Айнута воняло, да и сам старик в последнее время все больше раздражал Ойтоса. Чернь она и есть чернь.
- Интересно как? Станут вместо нас к конвейерам? Или пойдут в Утиль?
Впрочем, разговоры о, так называемых, «добрых Хозяевах» уже с месяц ходили бараками.
Вроде бы где-то проводятся какие-то собрания, на которых Хозяева общаются с рабами, как с равными. Более того, обещают изменить существующее положение…
Ойтос не очень верил в подобные россказни. Жизненный опыт соглашался с хозяином. Кому как не ему, некогда владевшему сотнями невольников, знать отношение господ к слугам. Да, ты можешь выделять кого-то среди других. Ты можешь даже время от времени общаться с ним, вести философские беседы, почти как с равным… почти… стоит слуге оступиться, словом, делом, пол взглядом разгневать господина и бывший приятный собеседник превращается в грозного рабовладельца. Полновластного хозяина. Раб – вещь, как шкаф, халат или поношенный пояс. Не как драгоценная брошь – она стоит во сто крат дороже. У вещи нет чувств, эмоций, не может быть личности.
И с ней следует обращаться, как с вещью.
Таков закон.
Закон жизни.
А жизненные законы незыблемы. Что во дворце Хайлафа, что в бараках Ковчега.
- Ты не понимаешь! – обильно распространяя зловоние, шептал Айнут. – Надо только помочь им, потрудиться, совсем немного. И тогда – рожай, сколько вздумается, без утайки, без страха. Работать не надо. Старикам – почет…
Работать не надо… извечная мечтая черни. А того не понимают, что работать-то все равно придется. Не им, так кому-то. Иначе нельзя. Иначе не выживешь. И тогда, бывшие угнетаемые становятся ничем не лучше свергнутых угнетателей. А то и хуже.
Самые жестокие хозяева – бывшие рабы.
- Ты веришь в добрых Хозяев?
- Конечно, они есть, вон и Туни слышал…
Хозяева не могут быть добрыми – по определению. Сам статус хозяина мешает этому, как хвост Туни мешает ему носить штаны. То есть, оно, конечно, можно, но с нар уже не свесишься, удерживая равновесие. Да и в радости не особо помахаешь.
Так и хозяева. Возможно, они преследуют самые благородные цели, лелеют гуманные планы. Но… положение, пост Хозяина, начальника, руководителя – называй как хочешь, существа, которое заставляет других существ подчиняться, выполнять определенную работу… оказывать услуги… туманит цели, развеивает планы…
- Если Хозяева хотят что-то сделать для рабов, значит они хотят что-то сделать для себя, просто без рабов это сделать не могут.
Айнут, намереваясь выдать очередную фразу, замер с открытым ртом.
Низкий лоб пошел крупными складками, существенно помогая переваривать услышанное.
- Да ну тебя!.. – наконец нашелся сын горшечника.
***
От молитвы язык не заболит, поклоном поясницы не переломишь.
Из сборника «Устное народное творчество»
Завершал праздник относительно новый конкурс поэтов.
Помост, куда раньше поднимались выявлять физическое превосходство, заняли люди иного склада.
И здесь, Юрий Гопко был в числе первых.
Марта, стоя внизу, в толпе, не сводила с юноши глаз.
Как же он умен, высок, красив, талантлив… неужели другие не замечают этого… хорошо, что не замечают.
В финал вышло трое претендентов: бородатый дядька из цеха обслуги, тучная женщина из ткачих и Юра. Ее Юра!
Марта в пол уха слушала, о чем выкрикивали свои строки конкуренты.
Кажется, бородатый воздавал хвалу Матери Церкви, на все лады неплохо подвешенного языка превознося ее первых лиц, под руководством которых Ковчег движется к светлому будущему.
Хлопки зрителей были жидки, но улыбки судей, в числе которых преобладали первосвященники, благосклонны.
Женщина читала о любви, к сожалению, к детям, точнее, к одному ребенку – дочке. Кажется, стихи были неплохие, во всяком случае, зрители рукоплескали долго и от души. Наверное, если бы не Юра, они понравились бы Марте. Но Юрий – о, это все меняло.
Он – лучший. Он должен победить!
Под замирающий шепот юноша выдвинулся на авансцену.
Поклонился зрителям, жюри.
Громкий юношеский голос в окружающей тишине продекламировал:
В тени веков,
В потоке лет,
Пою, о чем мечтает лира.
И кто-то крикнет вслед: «Проныра!»
А кто-то скажет – Человек!
Зрители молчали, не сразу сообразив, что это все, а когда сообразили… Марте казалось, она оглохнет от аплодисментов. Возможно, ей это только казалось. Женщине хлопали – больше и дольше. Девушку подобные тонкости мало волновали. Она кричала, топала и улюлюкала, пытаясь переорать окружающий вой.
Юра, ее Юра! Какой талант! Какие стихи!.. лира, человек…
Он первый!
Он, безусловно, первый!
Еще одно радовало девушку – мымра из святош куда-то запропастилась.
Хорошо бы – навечно.
Как она могла пропустить такое! Его триумф! Как после этого он может не только разговаривать, думать о ней!
То ли дело она – Марта!
Девушка продолжала кричать даже, когда поднялся Великий Пастырь для объявления победителя.
Она продолжала орать, пока не поняла, что кричит… в тишине.
В тот же миг, Марта заткнулась.
- Единогласно, победителем конкурса поэтов, признан…
Что же он тянет, ну же! Марта чувствовала – еще чуть-чуть и бешенное от волнения сердце вырвется из груди.
- … участник под номером… один! Член цеха обслуги Виктор…
- У-у-у! – дружный недовольный гул, выразил общее мнение.
- Опять жополиза выбрали! – сплюнул под ноги один из соседей девушки.
Марта на некоторое время потеряла связь с окружающим.
Нет, этого не может быть! Ошибка! Они ошиблись. Юра! Ее Юра! Он лучший!
- Следовало ожидать.
Общее недовольство не укрылось и от Великого Пастыря. Маленькая рука поднялась.
- Специальные поощрительные призы, вручаются двум остальным финалистам…
- Засунь себе эти призы!
Сказали не громко, но отчетливо.
Великий Пастырь побелел.
Не дожидаясь приказа, к предполагаемому местоположению смутьяна потянулись воины Армии Веры.
Тихо, но этот тихий голос внезапно заглушил прочие звуки, с помоста зазвучали стихи.
Говорил Юрий Гопко. Ее Юра!
Ты невинна,
А я грешен.
Ты – серьезна,
Я – потешен.
Я хочу,
Ты – пресекаешь.
Больно мне,
Ты – понукаешь.
Ты – всезнайка,
Я глупец.
Ты – скромняга,
Я – гордец.
Голос твой,
То голос мира!
Речи клира,
Как секира.
Называюсь я –
Народ.
Ты же окликаешь –
Сброд!
Открывайся Люк
Бегом.
Поиграем в бой
С врагом.
Пусть схоронятся
Напасти.
Жизнь и смерть,
В твоей лишь власти.
На любой вопрос
Ответ –
Люк!
И спроса больше нет!
Великий Пастырь побелел, словно его вываляли в муке.
После непродолжительной тишины, зрители взорвались аплодисментами.
***
Свершилось обещанное.
Сбылось пророчество.
Пришло время разделения.
Опустилась длань карающая.
Как и было речено: «Богохульники, святотатцы, отступники падут, сраженные гневом Моим! Истинно же верующих, не трону!»
Летопись Исхода
Глава 3. часть 2.
Линкольн Черчь лез на трибуну - несколько скрученных меж собой пластмассовых табуретов. Кряхтя и отдуваясь, словно после пьянки.
Взгромоздившись и широко расставив крепкие свои ноги, обутые в пластиковые сандалии, он начал речь.
- Братья и сестры! Единодумцы! Проклятые Александрийцы, Махонцы и прочие богочеловеки не позволяют нам вдохнуть ни вдоха! Они притесняют идеи, оставленные Учителем и дают нам по роже!
Взнузданные сандалиями толстые пальцы Черча с желтыми пластинами ногтей дергались норовистыми жеребцами. Данкан Левицкий еще помнил, кто такие жеребцы. Его дед служил на конюшне…
- Они убивают наших братьев. После этого досадного случая, они нам не братья!
- Точно!
- Точно!
Толпа гудела, а Данкан Левицкий, стоящий в первых рядах, никак не мог сосредоточиться на речи. Внимание отвлекали проклятые пальцы. Левицкий даже умудрился рассмотреть мозоль. На левом мизинце, почти у самого основания.
- Что за мода убивать живых людей, я вас спрашиваю?
- Точно!
- Ежели так пойдет дальше, никого не останется совсем. Тогда будем иметь полное безлюдье. То есть не с кем даже пива попить!
- О-о-о! – упоминание пива задело толпу за живое.
- А ежели мы кого убьем? Интересно, кому это понравиться?
Данкан как мог пытался сосредоточиться на речи. Хмурил лоб, вытягивал губы в трубочку… усилия привели к обнаружению второго мозоля, на этот раз на лодыжке, в аккурат под криво сидящей пряжкой.
- Поэтому будем бить морды проклятым ап… аппанентам. То есть, доводить до их сведения свою точку зрения.
- Доводить!
- Во имя заповедей Учителя и человеколюбия!
Шум за спиной слегка отвлек Левицкого, а ведь он почти разглядел третий мозоль. Так как Линкольн стоял лицом к шуму, он первым отреагировал на происходящее.
- Что за хрень?
Вслед за всеми, обернулся и Левицкий, широкий проход, ведущий в отсек, перегораживала ребристая металлическая стена. Откуда она взялась?
Данкан и не подозревал, что проход имеет дверь.
Не давая опомниться, раздался шипящий звук. Запахло чесноком и чем-то еще, чем-то цветочным.
- Что за хрень? – Линкольн не растерялся и в этот раз.
Левицкий сделал вдох, словно шило пронзило мозг. В голове помутилось, перед глазами поплыли разноцветные, на редкость красивые круги.
- Что за…
Родив неимоверный грохот, Черчь свалился с табуретов.
***
Списано:
Круп 1 т
Вода – 200 л
Мясо (в т.ч. птицы) – 100 кг
Естественная убыль 0,2% (в пределах нормы).
Хорунди было страшно.
Хорунди дрожал.
Еще и эта пыль.
Проклятая, всепроникающая пыль.
Вот где она пряталась.
За портьерой!
Когда Хорунди выберется, он даст ей бой!
Если выберется…
- Соглядатаи докладывают, последние месяцы в среде рабов ходят разговоры… волнения…
- Я помню, ты уже говорил.
- Причем это касается не только бараков, но и домашних слуг… особенно домашних. Я предупреждал – эти их, так называемые, собрания давно следовало разогнать. Тоже мне – все существа братья. Спалим парочку недовольных, и братские чувства мигом улетучатся.
Хорунди не было видно, но, кажется, Хозяин Гопко пожал плечами. Он всегда пожимал плечами. Хорунди нравилось.
Хорунди долго тренировался, пока не научился повторять жест Хозяина.
Хорунди гордился этим.
- Люди должны во что-то верить.
- Эта вера бессмысленна, глупа… нерациональна…
Собеседником Хозяина Гопко, был Хозяин Внутренней Службы. Маленький, с бегающими глазками, страшный Хозяин Каплан.
Дыхание, собственное дыхание Хорунди показалось слишком громким.
Еще и пыль…
В ужасе он зажал рот руками.
Сердце, проклятое, обычно неслышное сердце застучало, едва не заглушая голоса Хозяев. Если бы Хорунди мог зажать и его.
- Этой вере сотни лет. Эта вера наших предков. Слишком мало прошло времени. Дай срок и она выветрится из умов людей.
- Как бы не стало поздно.
- Ты не хуже меня понимаешь, если запретим – они уйдут в подполье, заброшенные сектора. Попробуй, выуди их оттуда. Так можем хоть как-то контролировать.
- Контролировать! Они разработали систему паролей, каждый раз меняют место собрания. Допускают только проверенных людей. Чует мой нос – что-то затевается.
- Твой нос должен не чувствовать, а – знать. Для этого ты сидишь на своем месте.
- Узнаю, узнаю, обязательно узнаю… как бы поздно не было.
Нет, Хорунди не подслушивал… то есть… подслушивал, но не собирался подслушивать.