Я попытался подняться, но с удивлением обнаружил, что не могу пошевелить ни руками, ни ногами. Мгновение я сидел, глядя снизу вверх на Алессандру. А потом голова моя упала на грудь, и я завалился на бок. На грани сознания мелькнула саркастическая мысль: рай находится на небесах, и мы отдадим душу у самого входа. Я надеялся, что роговая музыка разбудила Петра, и он уже подбирал ключи к воротам. Склеенный из бумаги и льна золотой лев, исполненный очей, с величественной невозмутимостью глядел вдаль.
Алессандрина, опустившись на колени, в отчаянии смотрела на меня. Казалось, она вот-вот заплачет, но слезы замерзнут, не успев выкатиться из глаз. И прежде, чем все опрокинулось в черноту, с сожалением успел я подумать о том, что не в силах помочь ей.
Глава 11
Я очнулся от утробного воя. Перепуганный кот Розьер голосил над самым ухом. Запах соломы, смешавшись с дымом, в другое время напомнил бы деревенскую идиллию, но сейчас раздражал. Мучила головная боль. Я чувствовал себя разбитым, словно видел кошмары, проснулся, а обрывки снов все еще терзали воспаленное воображение.
Хотелось вновь уснуть и спать до тех пор, пока не отпустит мигрень, не вернутся силы и бодрость.
Зато душа вышла из оцепенения. Вспомнив о грозившей опасности, я встрепенулся, готовый бороться за свою жизнь, за жизнь Сандры, а буде возможно — и за жизнь котенка, и обнаружил, что лежу, одетый в шубу, и еще одной шубой накрытый сверху. Меня охватили стыд и смятение. Получалось, что графиня де ла Тровайола пожертвовала мне свою одежду, тем самым лишив себя последней защиты перед лицом смерти.
Я посмотрел вверх и обомлел. Алессандра с акробатической ловкостью разместилась на железном обруче и стравливала дым, проткнув палашом оболочку шара. Я не знал, сколько времени она так сидела — сохраняя равновесие на узкой опоре и вытянув вверх руку с тяжелым клинком, но держалась графиня из последних сил.
— Алессандрина! Алессандрина! — закричал я.
Сбросив шубу, я с трудом поднялся на ноги и протянул навстречу спасительнице руки, еще не разобравшись, слушаются ли они меня как следует. Графиня посмотрела вниз, улыбнулась мне вымученно, прошептала:
— Ты жив…
И упала. Я подхватил ее, и мы повалились на дно гондолы. Палаш едва не разрубил пополам кота. Розьер взвизгнул и бросился наутек. Обежав вокруг жаровни, он наткнулся на нас с другой стороны, кинулся обратно — опять наша куча-мала! Тогда котенок прыгнул на стенку, вцепился в ивовые прутья и уставился на нас обезумевшими глазами.
Я сжимал в объятиях Сандру. Ее тело, прежде сильное, потеряло упругость. Я положил ее на солому, сбросил с себя шубу, чтобы не сковывала движения. Графиня пребывала в полуобморочном состоянии, но ее глаза светились радостью. Я хотел укрыть Сандру, но она слабой рукой оттолкнула шубу и прошептала:
— Теперь все хорошо. Все будет хорошо.
Я покрыл ее лицо поцелуями. Она ответила чуть слышным стоном:
— Рука… рука…
Я принялся растирать ее правую руку — ту, которой она бог весть сколько времени держала тяжелый палаш. О собственных недомоганиях я и думать забыл.
Котенок наверняка полагал, что именно мы причина обрушившихся на него испытаний. В сущности, он был прав. До нашего появления он блаженствовал возле теплой жаровни, надежно скрытый от стаи бродячих псов стенами гондолы. Заметив, что мы заняты друг дружкой, Розьер спустился со стены и на полусогнутых лапах, прижав уши и поджав хвост, пробежал по кругу. Не обнаружив лазейки, он вновь вскарабкался по ивовым прутьям и выглянул за борт. Открывшаяся картина повергла котенка в ужас, он спрыгнул и сиганул под шубу, откуда затем выглянул с затравленным видом.
— Хватит-хватит, спасибо. — Графиня высвободила руку.
Алессандрина смотрела на меня с такой благодарностью, словно это не она, а я совершил героический подвиг и спас нас обоих. Правда, справедливости ради, нужно отметить, что именно она подняла розьер на столь опасную для жизни высоту.
Графиня протянула левую руку, погладила меня по щеке. Я перехватил ее ладошку и осыпал поцелуями. Она улыбнулась, но вдруг сделалась серьезной. Жестом попросила помочь и, опершись на меня, встала на ноги. Облокотившись о борт, она огляделась и с облегчением вздохнула. Я ожидал, что Алессандрина вновь займется записями в журнале, но ошибся.
— Посмотри, как красиво, — с восхищением произнесла она.
Я поднялся на ноги. Сильный ветер по-прежнему не располагал к длительным созерцаниям, но ради раскрывшегося нашим глазам великолепного зрелища можно было и потерпеть.
Земля сверху выглядела необъятным полотном, расчерченным аккуратными геометрическими фигурами, полотном чистым, словно тщательно выметенным все тем же жестоким ветром. Облака, как и в детстве, представлялись сказочным миром с добрыми великанами и диковинными существами. Странно было думать, что они таят смертельную угрозу тем, кто осмелится подняться в небо.
— Heus-Deus, нашел же ты местечко для рая! — воскликнул я и перекрестился.
— Направление изменилось, — сообщила графиня. — Мы возвращаемся к Санкт-Петербургу.
— Предпочел бы сойти заранее, — буркнул я.
— Протрубишь еще раз? — усмехнулась графиня.
— Нет уж, уволь, — отмахнулся я. — И все же, утоли любопытство. Зачем нужна эта труба на борту?
— Дмитрий Львович Нарышкин вручил эту трубу профессору с просьбой протрубить над толпою во время зрелища.
— Вот в чем дело, — кивнул я.
Оркестр роговой музыки Дмитрия Львовича славился на весь Петербург. Конечно же и к музыкальным инструментам Нарышкин относился трепетно. И труба — участница полета на воздушном шаре заняла бы особое место в его коллекции.
Что ж, не профессор, так я исполнил волю Дмитрия Львовича.
— Кажется, нам не повезет, — промолвила Алессандрина.
— Что случилось? — обеспокоился я, не склонный более недооценивать ее слова.
— Нас несет прямо на лес. — Она показала рукой.
Розьер снижался. Мы летели над полем, а впереди темнел лес. На большой высоте мы ощущали ветер, но не чувствовали скорости полета. Но теперь, когда сделались различимы пожухшая осенняя трава и мелкие ветки, я увидел, что розьер летит слишком быстро. Мне и об землю не хотелось бы грохнуться с таким размахом, а уж об деревья в лесу — тем более.
— Будем сбрасывать балласт, — сказала графиня.
— Может, не стоит? — забеспокоился я.
— Не волнуйся, мы поднимемся невысоко, — улыбнулась мне Алессандрина. — Я постараюсь провести розьер над кронами деревьев и посадить, как только появится открытое место.
Она отвязала мешок с песком и сбросила вниз. Розьер чуть приподнялся. Графиня скинула один за другим еще два мешка. Они удалялись, поворачиваясь в воздухе с завораживающей грациозностью, словно балерины. Последовали три глухих удара о землю, и три грязных песчаных взрыва отметили наш путь.
Мы летели совсем низко. Я вертел во все стороны головой, тщетно надеясь узреть хоть одну живую душу. Очень хотелось окликнуть с неба какого-нибудь человека и посмотреть, как он перепугается до полусмерти.
Но не повезло. Мы достигли опушки, так никого и не приметив. Розьер полетел через лес, едва не задевая гондолой кроны деревьев. Ландшафт здесь оказался неровным. Впереди маячили сосны, о которые предстояло шандарахнуться, если не найти способа подняться чуть выше. Однако балласта более не осталось, разве что котенок Розьер.
— А мы не можем как-нибудь свернуть? — спросил я.
— Розьер летит по воле ветра, — мрачным голосом ответила Алессандрина.
Она с досадой щелкнула пальцами, видимо, смирившись с какою-то вынужденной жертвой. Как оказалось, решение Алессандрина приняла и впрямь непростое, исходя из ее преданности научным изысканиям: отправила вниз все свои приборы.
Чтобы поддержать ее боевой настрой, я выкинул обе шубы.
— Вот это ты зря сделал, — покачала она головой. — Вокруг ни души. Кто знает, сколько придется выбираться отсюда. Вдруг будет холодно!
И тут я увидел проплешину, кривою линией рассекавшей лес. Оттуда послышалось далекое конское ржание. Сердце мое забилось от радости. Так хотелось кого-нибудь удивить, что забыл об опасности свернуть себе шею.
Проплешина подбиралась сбоку, но впереди вытягивалась в линию, совпадавшую с направлением нашего полета. Мы пролетели еще несколько саженей, и нашим взорам открылся тракт, проложенный через лес. Мы двигались прямо над наезженной колеей.
— Так! Бросаем гайдропы! — скомандовала Алессандрина.
— Что? — переспросил я.
Графиня расстегнула ремешок, стягивавший моток веревки, сняла якорь и подала мне.
— Давай! У тебя сил больше, — сказала она. — Нужно бросить его немного в сторону, чтобы зацепился за дерево.
Я размахнулся, насколько позволяла гондола, и швырнул якорь, или, как назвала его Алессандрина, гайдроп. Он полетел вниз и должен был упасть явно чуть в стороне от дороги. Веревка разматывалась за ним. Не дожидаясь, пока он достигнет земли, Алессандрина перешла к другому борту и сняла второй гайдроп. Я проделал и с ним уже понятную операцию, обрадованный тем, что приношу хоть какую-то пользу.
Я размахнулся, насколько позволяла гондола, и швырнул якорь, или, как назвала его Алессандрина, гайдроп. Он полетел вниз и должен был упасть явно чуть в стороне от дороги. Веревка разматывалась за ним. Не дожидаясь, пока он достигнет земли, Алессандрина перешла к другому борту и сняла второй гайдроп. Я проделал и с ним уже понятную операцию, обрадованный тем, что приношу хоть какую-то пользу.
Оба гайдропа зацепились за деревья, веревки натянулись, и розьер устремился вниз. В эту минуту появилась открытая бричка. Пара лошадей бежала неспешной рысью, трезвонили колокольчики. Развалившись на сиденье, дремал укрытый медвежьей шкурой путешественник. Сверху я видел его черную треуголку. Ямщик весело насвистывал.
Решив, что силы мои вполне восстановились, я взял трубу и дунул в нее изо всех сил. Над лесом раздался рев. В оркестре роговой музыки каждая труба берет только одну ноту. Бог не наделил меня способностью к музыке, и я не знал названия ноты, издаваемой этой трубой, но решительно этот звук придумал сатана. Уж точно не ангелы.
— Что ты делаешь?! — одернула меня графиня.
— Веселюсь! — ответил я.
Ямщик глянул вверх. Я протрубил еще раз и помахал рукой.
— Матерь божья! — завопил мужик и натянул поводья.
Лошади заржали и остановились. Путешественник скатился с сиденья. Он успел высвободить руки из-под медвежьей шкуры и, придерживая треуголку, нервно оглядывался по сторонам. Ямщик глядел на нас и истово осенял себя крестами.
Я же увидел, что если бричка немедленно не проедет вперед, то мы грохнемся на нее сверху.
— Пошел! Пошел! — заорал я мужику. — Что мандибулу[27] развесил?! Вперед проезжай!
Мужик не шелохнулся. Надеясь пробудить его, чтобы стеганул кнутом лошадей, я в третий раз подул в трубу. Ямщик спрыгнул с козел и бросился напролом в чащу леса. А его наниматель поднял голову и заорал истошным голосом:
— А-а-а!!!
В следующее мгновение гондола приземлилась прямо на бричку. Раздался грохот, треск, лошади заржали, откуда-то снизу доносились отчаянные вопли незнакомого путешественника. Лошади понесли, но запутались в канатах, и опустившийся шар преградил им дорогу. Несчастные животные так стремились вырваться из пут, что тяжелая гондола опрокинулась набок. Графиня вывалилась на землю, а я успел заметить, как жаровня падала прямо на Алессандрину… В последний миг я успел обхватить ее, и мы откатились в сторону.
— Повеселился? — фыркнула она, поднявшись на ноги.
— Ух ты! — выкрикнул я.
Из брички доносились нечленораздельные причитания и утробный вой котенка Розьера. Я повернулся и застал такую картину. Незнакомец в зеленом мундире какого-то финансового ведомства упал на колени и бормотал что-то несвязное, уставившись обезумевшими глазами на огромного, исполненного очей золотого льва. Лев взирал на кающегося грешника с суровым величием. Вместо треуголки на путешественнике, вцепившись когтями в его голову, восседал черный котенок.
— Эй, милостивый государь, не бойтесь. — Я взял незнакомца за руку.
Он повернулся, и тут уже я испытал шок — на меня взирала не вполне трезвая физиономия Петра Ардалионовича Рябченко. Он не мог узнать меня, поскольку в тот единственный раз, когда мы виделись, он был намного пьянее. Однако в глазах Рябченко мелькнуло некое осмысление. И я испугался: а вдруг все же узнает?! Может, он как раз из таких пьяных дел мастеров, кто пить пьет, а разума теряет куда меньше, чем кажется со стороны?
— Алессандрина, ты справишься с лошадьми? Постарайся освободить их, но чтоб не понесли! — крикнул я.
Графиня отвернулась, а я трубою для оркестра роговой музыки огрел Петрушу Рябченко по голове.
Глава 12
— Вообще-то лошадьми заниматься более подобает мужчине, — язвительным тоном заметила Алессандрина.
— Ты сама выступала за равенство полов, — возразил я. — К тому же этому господину плохо.
— А я знакома с медициной, — парировала графиня.
— Извини, я крайне ревнив.
Петрушину шпагу я на всякий случай задвинул под медвежью шкуру. Туда же забился котенок и с неодобрением наблюдал, как я обыскиваю Рябченко.
— Что ты делаешь? — окликнула меня Алессандрина.
— Нашел кое-что, — сказал я, обнаружив в кармане Петруши фляжку.
Выдернул пробку, понюхал — так и есть, водка!
— Господи, чем это его так? — воскликнула графиня, увидев кровавые ручейки, пересекавшие физиономию Рябченко.
— Не волнуйся, всего лишь кошачьи царапины.
Петруша приоткрыл глаза и пробормотал что-то нечленораздельное. Я обнял его за плечи и приложил к его губам фляжку. Он с готовностью зачмокал. Я наклонил сосуд, и Рябченко с жадностью стал поглощать содержимое.
— Чем ты поишь его? — Алессандрина заподозрила неладное и требовательно протянула руку. — Дай сюда!
Я поднес фляжку ей, она потянула носом и поморщилась:
— Это же средство для наружного применения! Протри его раны…
— Может, в Италии и для наружного! — огрызнулся я. — А в России это утешительное средство. Поверь, это именно то, что ему сейчас нужно.
Я позволил Рябченко еще раз приложиться к сосуду. Он сделал три глотка и отвалился на подушки. Я накрыл Петрушу медвежьей шкурой. Котенок Розьер, недовольный соседством с изрядно захмелевшим субъектом, выпрыгнул на землю. А мы принялись распутывать экипаж, шар, гондолу и лошадей.
— Нужно будет послать сюда людей, — сказал я. — Привести в порядок розьер и снова поднять его в воздух.
— Глупости! — фыркнула графиня. — Я должна вернуться в Санкт-Петербург. Страшно подумать, в каком скверном положении оказался профессор. Генерал-губернатор сживет его со свету. Вся надежда на княжну Нарышкину! Надеюсь, ее заступничество позволит нам унести ноги из России подобру-поздорову.
— А я? — Мой вопрос прозвучал наивно.
— Ты? — Алессандрина на мгновение задумалась и сказала: — Я попрошу княжну, чтобы она и за тебя замолвила словечко.
— Э-э-э… я не в этом смысле…
— А в каком? — приподняла брови графиня.
Уязвленный, я продолжил распутывать бричку. Затем мы сдвинули сдувающийся розьер в сторону от колеи. Благо, места свободного оказалось достаточно.
Возник спор по поводу направления движения. Графиня настаивала на возвращении в Санкт-Петербург.
— Но мне нельзя в столицу, ты же знаешь, — возразил я.
— Мы доедем до первого же постоялого двора, и там ты наймешь экипаж в Москву, а я поеду дальше.
— Лучше, если это будет почтовая изба на пути в Москву.
— Тебе лучше, а не мне! Ты должен уступить! — напирала графиня.
— Если развернемся в обратную сторону, — не сдавался я, — мы попадем на почтовую станцию, которую только что миновала эта коляска. Наверняка ямщик туда и рванул. И как мы объясним, что произошло?! А на следующей станции скажем, что подобрали этого господина, с которым неизвестно что стряслось. И там уж решай сама: возвращаться тебе в Санкт-Петербург или вместе со мною отправиться в Москву.
— Да, но как быть с подорожными?
— Полтину на лапу почтовому комиссару — и обойдемся без бумажной волокиты, — отмахнулся я.
— Ладно, будь по-твоему, — согласилась графиня.
Эти слова она произнесла со скрытым раздражением, словно потакала прихоти, недостойной благородного господина. Тем же неприязненным тоном, не глядя на меня, графиня добавила:
— И не забудь трубу для оркестра роговой музыки. Хотя бы старого рогоносца порадуем.
— Да уж, — хмыкнул я. — Дмитрий Львович потешится, когда узнает, какой эффект произвел сей музыкальный инструмент.
Я закрепил трубу вместе с сундуком Петруши, а сам занял место ямщика. Алессандрина уселась на сиденье рядом с пьяненьким Рябченко. Мы тронулись в путь. Изрядно помявшийся исполненный очей лев с сожалением глядел куда-то поверх деревьев. Бедный, бедный профессор Черни!
— Обожди! — неожиданно спохватилась графиня.
Я остановил бричку и обернулся: Алессандрина высматривала нечто, оставшееся позади. Я привстал на козлах и увидел котенка, бегущего за нами. Он вспрыгнул на бричку, мяукнул с благодарностью и устроился на коленях графини. А затем посмотрел на меня. «Этого я никогда не прощу», — говорили его глаза. Алессандрина принялась чесать его за ушами, а меня, все еще расстроенная тем, что мы едем прочь от Петербурга, даже взглядом не удостоила.
Мы продолжили путь. Я уговаривал себя не оборачиваться и не разговаривать с графиней. С раздражением думал о том, куда пропала та обворожительная барышня с розовой шалью. Меня не покидало чувство, что графиня де ла Тровайола попользовалась мною, как продажной девкой. Удовлетворив похоть, она еще в воздухе держалась так, словно я был мелкой нелепицей, немного мешавшей ее научным изысканиям.
Терпения моего хватило на четверть часа. Я не имел понятия, сколько верст до ближайшей почтовой станции. Молчание угнетало.