Раздался стон, тонкие пальцы с розовыми миндалевидными ногтями принялись нетерпеливо сжиматься и разжиматься.
Павел пожал плечами и отправился на кухню. Процесс добывания рассола занял некоторое время: нужно было отодвинуть половик, сплетенный из охвостьев цветных ниток, подцепить за толстое железное кольцо крышку подпола, поднять ее и с некоторым усилием сдвинуть в сторону, потом лечь плашмя на пол и нашарить в темной, пахнущей сыростью глубине трехлитровую банку, в которую Павел сцеживал рассол из бочки с квашеной капустой. Подпол был неглубок: на станции Олкан и в поселке при ней обитали люди временные, а глубокий погреб, в который нужно спускаться по лесенке, – признак постоянного жилья. Павлу и подпольчика вполне хватало, и запасов рассола – тоже, однако сейчас, поглядев, как гостья жадно осушила стакан, второй и третий, он мысленно почесал в затылке: похоже, до нового засола капусты, а значит, возобновления рассольных запасов не дожить, придется по соседям побираться… Вот бы знать, надолго ли она сюда прибыла, в Олкан? Некстати вспомнился Васисуалий Лоханкин: «Я к вам пришел навеки поселиться!» Или, наоборот, кстати вспомнился?
«А между прочим, неплохо было бы…» – вдруг подумал Павел, глядя на тонкую, изящную руку, поднявшую стакан. Он не видел Ритиного лица: она отвернулась к стене, видимо, стесняясь той жадности, с которой пила рассол, но этот гладкий локоть, впадинка подмышки, стройная спина, русые волосы, заплетенные в короткую, толстую, по-девичьи наивную косу, нежный затылок и очертания худых, прямых плеч что-то всколыхнули в его душе. То, что он давно и безуспешно старался забыть…
«Нет, к черту. Пусть уезжает, откуда приехала, да побыстрей! – подумал ожесточенно. – А кстати, зачем она все же приехала? Вся эта трепотня насчет того, что Татьяна-де Никитична Ле Буа вдруг начала ностальгировать по прежним харбинским знакомствам, – наверняка не более чем трепотня. Ладно, очухается – расскажет. С утра-то, когда в кочегарку ввалилась, была вовсе никакая. Да и сейчас… Нет, это же надо – столько рассолу ухлестать! Будто с похмелюги. Вообще-то на солененькое натощак известно кого тянет. Неужели она… Да ну, вряд ли, в ее-то годы!»
Если смотреть со спины, то женщине, сидевшей перед Павлом, никак не дать больше двадцати. Глядя ей в лицо, можно было согласиться на тридцать: у юных дев не бывает таких умных, насмешливых, уверенных, а главное – всепонимающих глаз. А Рита сказала, что ей сорок два. Получается, он старше ее всего на десять лет. Загадочная женщина!
Между тем «загадочная женщина» повернулась наконец к Павлу, поставила стакан и натянула до плеч одеяло. Напрасно – все, что можно было разглядеть под нейлоновой рубашонкой, он уже разглядел. Выше талии, конечно, она ведь сидела в постели. И желание немедленно узнать, что у нее ниже талии, вдруг поразило его так, что он и сам удивился. Неужели он еще способен самозабвенно желать женщину?
А впрочем, что там может быть у нее иного, чего нет у других? Суета все это. Ненужная в его годы суета. Пускай вон начальник станции Колька Общак с телеграфисткой Ксюшкой этим занимаются!
– Хотите еще, говорю? – спросил Павел грубее, чем следовало бы и чем хотел.
– Спасибо, мне уже лучше, – сказала Рита чуть хрипловато.
Ох и голос у нее – ну сущая эолова арфа, подумал Павел: то сбивается на хрипы, то поет, как виолончель!
– Никогда не подозревала, что перепады во времени – такая коварная вещь, – продолжала она. – Впрочем, я их никогда не испытывала – в такой амплитуде. Теперь я понимаю, что час-два – разница никакая. И я не ужинала, не завтракала, ну и…
– Да ничего, – махнул рукой Павел, удивляясь, зачем она так старательно оправдывается и почему в ее прекрасных, поистине прекрасных серых глазах затаился испуг.
– Я встану, ладно?
Он не сразу сообразил, что ему надо уйти, но наконец все же вышел, посмеиваясь над собой и дивясь себе. Ни разу – ни разу! – за последние пятнадцать лет он не испытывал такого волнения рядом с женщиной.
Рита появилась из комнаты, смущенно усмехнувшись, пробежала во двор, в сакраментальное деревянное строение, которое Павел, помня почти стерильную чистоту, которая царила в харбинских «местах отдохновения», старался содержать соответствующим образом. Вернулась, побулькала в сенях рукомойником, который Павел загодя наполнил и около которого положил самое презентабельное полотенце, к сожалению, вафельное, а не махровое, какое подобало бы подать залетной гостье. Вошла на кухню с самым независимым видом, но не удержалась – стрельнула глазами в сторону стола.
Понятно, есть хочет.
– Ну что, пора обедать? – улыбнулся Павел. – Чего изволите? Есть мясо жареное – сохатина, у меня здешний участковый в приятелях, он давеча добрый кусок приволок. Для экзотики неплохо, хотя жестковато и козлом припахивает. Надо в уксусе вымачивать, да уксус, беда, вышел, а в сельпо давно не завозили. Можно каши поесть – пшенной, молочной, в печке томленной. Рыба есть отличная – первая горбуша, уже гонцы пошли на нерест. У нас тут все браконьерничают, от рыбинспектора до метеорологов, ну и я не стою в стороне. Хотя горбуша так, суета одна. Медвежья радость. Вот кета пойдет – это рыба, это вкус!
– Медвежья радость? – вскинула брови Рита. – Почему?
– Да потому, что медведь горбушу задолго стережет и обжирается ею. Когда стая идет на нерест, река вся кипит, из берегов выплескивается. На Амуре более спокойная картина, а на протоках вроде нашей Олки – чистый цирк. Рыбы одна через другую скачут, река сияет живым серебром, отсветы радужные играют на каменистых отрогах. А медведь зайдет в воду – и ну передними лапами направо и налево хлестать. Рыба вылетает на берег, скачет, пляшет, пытаясь добраться до воды. Но вскоре затихает. Медведь наконец тоже выбирается из реки. Садится поудобней, рыбину берет двумя лапами, совсем как человек, голову отгрызает и с восторгом пожирает, а туловище отбрасывает. Даже икру, гад, не жрет, представляете? – хохотнул Павел. – Наедается Миша, а что осталось – в гальку зарывает. Про запас, на черный день. Хотя, пока идет горбуша, а потом и кета, у него никаких черных дней не бывает. Сплошной гастрономический праздник.
– А почему он только головы ест? – спросила Рита, обводя глазами кухню, словно ища чего-то.
– Потому что самое вкусное, что только есть в лососевых, – это их головы.
– Головы? – повторила Рита с брезгливым выражением.
– Именно головы! Местные жители – нанайцы, нивхи – тоже так считают. Для них это вообще что-то магическое – съесть голову. То есть как бы перенять ум, хитрость, талант, силу другого живого существа.
– Ну какой талант может быть в рыбе? Какая хитрость? – проговорила Рита с тем же брезгливым выражением.
– Ее сила – в инстинктах, благодаря которым она из моря, из океана находит путь к той маленькой горной речке, где когда-то вылупилась из икринки и откуда ушла в свое первое плавание. Большая сила в том инстинкте, который заставляет ее вернуться к себе домой , чтобы именно там произвести на свет свое потомство. Косяки идут по глубинам и мелям, и если где-то невозможно плыть, они переползают то место на брюхе. Столько рыбы тогда гибнет… Но они рвутся, рвутся на родину, черт бы ее подрал, губя нерожденное потомство в неисчислимом множестве! – Павел вдруг грохнул кулаком по столу – ни с того ни с сего.
Рита опустила голову. И с того и с сего! Она все понимала. Ох эта любовь к родине, которая делает нас слабыми, бессильными рабами инстинкта по имени ностальгия! Эта губительная любовь…
Когда мы в Россию вернемся… о Гамлет восточный, когда?..
«Никогда, – мысленно вскричала Рита. – Уже было сказано – никогда!»
Они с Павлом мгновение смотрели друг на друга, словно два врага, между тем как враг у них был один – Россия, всё и вся пленяющая, околдовывающая, коварная, ничего не дающая взамен того, что отняла, щедрая и милосердная, как смерть… Потом, несколько опомнившись, оба с усилием улыбнулись.
– Ну так что вы будете есть? Рискнете отведать рыбьих голов? – спросил Павел, вновь входя в роль гостеприимного хозяина.
– Что, сырых? – испуганно воскликнула Рита. Испуг был несколько преувеличен, но этого требовала роль привередливой гостьи.
– Ну зачем? – тоже испуганно воскликнул Павел, но в роли хозяина, немного обиженного странным предположением. – Мы ж не медведи. Вареных, конечно.
– Тогда рискну, – отчаянно кивнула Рита, и в глазах у нее появился жадный блеск. – И кашу, если можно. А… извините… есть еще рассол?
Прошло не менее получаса, прежде чем Павел решился вновь заговорить со своей оголодавшей и наконец-то насытившейся гостьей.
– Значит, не решились навестить Марину Ивановну? – спросил, перемывая посуду в одном тазике и ополаскивая в другом.
– Значит, не решились навестить Марину Ивановну? – спросил, перемывая посуду в одном тазике и ополаскивая в другом.
Рита, правда, предложила свои услуги, но он поглядел на тонкие пальцы с изящными ногтями – и решил не подвергать ее такому тяжкому испытанию. Она, впрочем, не навязывалась.
Как хорошо, что в доме Ле Буа есть кому мыть посуду. Впрочем, прислуге не приходится возиться с тазиками: из кухонного крана идет горячая вода. Правда, в Муляне водопровод проложили только после войны, но и там была на кухне служанка. А в Энске Рита ела в ресторане при отеле. А вот интересно, кто моет посуду у Аксаковых? Говорят, некоторые русские женщины считают хорошим тоном, если мужчина помогает им мыть посуду. Рита раньше в это не верила, но Павел управляется очень неплохо. Впрочем, у него нет жены. А кстати, почему он живет одиноко? Конечно, он немолод, но все еще хорош собой. Несколько угрюм, но все равно приятен в обращении. Он что-то спросил? Ах да, почему она не зашла к Марине…
– Просто решила сначала побывать у вас.
Павел взглянул исподлобья и улыбнулся безразлично.
Гостья что-то крутила, он это прекрасно понимал. Но он также понимал, что Рита не скажет ничего, если спрашивать впрямую. Ладно, пусть поиграет в свои игры. Рано или поздно все откроется.
– Здесь экзотическая для вас обстановка, – усмехнулся Павел. – А Марина Ивановна – экзотический человек. По натуре своей, я имею в виду. У нее очень много тайн, которые она всю жизнь хранила-хранила, а потом вдруг решила на свет Божий выставить.
– В Х. у меня совершенно случайно оказался очень интересный гид, – сказала Марина. – Я села в такси, и оказалось, что шофер – его зовут Макар Семенович – сосед вашей матушки.
– Дядя Макар? Ничего себе. Вот тесен мир!
– Правда тесен, – кивнула Рита. – Сто раз в этом убеждалась и, наверное, еще не раз найду подтверждение.
– Дядя Макар – пожалуй, единственный человек, кому Марина Ивановна позволила заглянуть в свои писания. По его словам, она пишет не столько о событиях своей жизни, сколько о том, что ей доводилось наблюдать, с попыткой осмысления всего. Макар Семенович человек очень непростой. Очень многое в жизни повидал, многое перестрадал. Он Марину Ивановну попытался остановить, но таких, как она, может остановить только пуля в лоб. И она будет мчаться по жизни – по своей жизни, по жизням других людей – до тех пор, пока не словит эту пулю.
– Слушайте, – изумленно сказала Рита, – у меня такое ощущение, будто вы говорите о каком-то совершенно постороннем и не слишком-то знакомом мне человеке. Конечно, мы с Мариной Ивановной незнакомы, я ее никогда не видела, но очень много о ней слышала от мамы. Страдание, смирение, деликатность, молчаливость – вот слова, которые приходили мне на ум во время ее рассказов. А из ваших слов…
– Может, хватит нам в доме сидеть? – перебил Павел. – Пойдемте прогуляемся. Мне все равно нужно на метеостанцию – пробы помочь взять. Галина, моя знакомая, метеоролог, приболела, просила помочь.
– А что за пробы? – с любопытством спросила Рита.
– Пробы воды в реке. Их нужно обязательно брать дважды в день. И замеры глубины делать.
– Зачем?
– Да черт его знает, – пожал плечами Павел. – Так положено. Впрочем, знает не только черт, но и «Наставление гидрометеорологическим станциям и постам». На таких бурных речках, как Олка, наблюдатель должен быть постоянно. Тут везде по округе разбросаны посты, но там работа идет только летом. Зимой речки подо льдом спят, какой в них интерес? Олка же – очень коварная особа. Иногда лед на ней зимой начинает пучить, это значит – жди весенних заторов и паводка. Летом может вроде ни с того ни с сего увеличиться скорость течения. Это тоже плохой признак. Если в воде повышенное содержание мути, значит, река заиграла, взбурлила. К Олке относятся чуть ли не с большим пиететом, чем к Амуру. Он отсюда в нескольких верстах, течет себе да течет, а Олка – под боком. Именно с ее верховьев десяток лет назад пришло наводнение, уничтожившее весь Олкан. Обратите внимание – здесь нет старых домов.
Рита огляделась. Они шли очень широкой улицей, застроенной невзрачными избами, причем поставленными в самом причудливом порядке: улица извивалась так, словно ее прокладывал человек, бывший не в ладу с ногами. На Ритин взгляд, эти деревянные, неуклюжие дома были очень старые: серые бревна, серые дощатые крыши… Потом она поняла: дело в том, что все они не покрашены, их беспощадно бьют дождь, снег, ветер.
Она с любопытством заглядывала за невысокие, щелястые заборы, втихомолку дивясь царившему вокруг убожеству. Города в России поинтересней, побогаче. Деревни же, такое ощущение, живут, туго затянув пояса.
– Чем здесь заняты люди? – спросила она.
– Да кто чем. В леспромхозе, на метеостанции работают, иные своим хозяйством живут. Многие тут остались с тех времен, как сосланы были на поселение. Прижились и не хотят возвращаться на «большую землю». Вроде меня, например. Слышали небось такой факт из моей биографии? Да я его и не скрываю.
– Слушайте, вот вы работаете кочегаром… – сказала Рита. – Объясните ради Бога, зачем нужно топить печи на станции, где никого нет, да к тому же летом?
Павел посмотрел на нее хитровато:
– Тайна сия велика есть! Таких тайн в нашем тридевятом королевстве не счесть. Если вы были в зале ожидания, могли видеть, что в нем выбиты стекла. Выходит, я старательно отапливаю окружающую природу, но ничего против этого не имею, иначе мне просто не на что будет жить. Подработка на метеостанции почти ничего не дает. В леспромхозе я тоже числюсь кочегаром, но там хотя бы стекла в конторе вставлены… А вот и метеостанция. Погодите, я за бутылками для проб и инструментами для замеров зайду – и пойдем на реку.
Метеостанция оказалась таким же невзрачным строением, как и все остальные, только длинным, с десятком окон. Очевидно, здесь и жили, и работали: поодаль торчали горбыли с натянутыми меж ними веревками, на которых полоскались простыни и полотенца. Рита подошла было поближе, но из окна, распахнутого настежь, вдруг донесся ужасный запах. Рита мгновенно его узнала: имела счастье обонять в Энске. Продукт назывался вроде растительное сало и стоил весьма дешево, наверное, именно поэтому на нем любили готовить русские женщины. От этого запаха хотелось сразу повеситься, а сейчас еще и затошнило.
Рита зажала рот ладонью и проворно кинулась под горку, подальше от жилья. Мысль о капустном рассоле мелькнула как спасение. Она встала так, чтобы пахнущий водой, солнцем, листвой ветер дул в лицо и уносил прогорклую вонь.
«А ведь «Le onde aujourd’hui», очень может быть, заинтересовалась бы очерком об экзотической метеостанции в самых дебрях приамурской тайги, – мрачно подумала Рита. – Конечно, заинтересовалась бы! Но все равно туда не пойду. И вообще, у меня не служебная поездка, а частная, я в отпуске! Конечно, недурно было бы привезти заодно эффектные материалы, но… если так складываются обстоятельства… если я вдруг заболела…»
Рита опустила голову, разглядывая зеленую мураву, испещренную розовыми звездочками дикой гвоздики. Махнула над ухом, отгоняя навязчивого комара.
Какая-то странная болезнь к ней привязалась. Раньше желудок был покрепче. Она была в Марокко, Тунисе, Греции, но спокойно ела местную еду, более чем экзотическую. Как странно, что здесь, в России, где кухня отнюдь не отличается разнообразием и экзотикой, ее так скрутило… Впрочем, одно экзотическое блюдо она все-таки попробовала сегодня – вареные головы горбуши. А пшенная каша и капустный рассол? С точки зрения французских гастрономов, экзотика не меньшая, чем кускус и маринованное мясо акулы. А между тем ни кускус, ни акулятина…
Рита не успела додумать. Коварный ветер внезапно изменил направление и донес от метеостанции запах жареного растительного сала, после чего все воспоминания о головах горбуши, пшенной каше и капустном рассоле оказались лежащими у ее ног.
Сорвав ветку полыни (она была тут какая-то гигантская) и разминая в ладонях стебель, она отошла подальше и огляделась. Видел ли кто-нибудь, что с ней произошло? Вроде бы нет. Ни одной живой души на деревенской улице. Появилась вверху, на косогоре, большая рыжая собака, посмотрела на Риту изучающе, гавкнула зачем-то, да и ушла. И опять тишина и пустота.
Ага, вон идет Павел с какими-то брезентовыми сумками. Наверное, в них бутылки для проб воды. А белая палка с красными поперечными линиями – инструмент для измерения… Чего? Рита никак не могла вспомнить. В ушах звенело, звон мешал сосредоточиться.
– Куда вы убежали? – удивился Павел. – Река левей.
– А я… – слабым, хриплым голосом проговорила Рита, – я… я хотела на цветы посмотреть. Ох, какие красивые!
И, прячась от пристального взгляда Павла, она шагнула в траву, в которой виднелись крупные дымчато-белые цветы, похожие на небольшие, удлиненные колокола. Сорвала их, поднесла к лицу. Они пахли нежно, тонко, чуть сладковато. Узкие темно-зеленые листья были прохладными, а внутри полупрозрачного, лоснящегося цветка словно бы таилась тень.