– Я не видела таких во Франции, – попыталась она улыбнуться. – У нас колокольчики лиловые или синие, а это…
– А это белые колокольчики. Насколько помню, по-латыни они называются Codonopsis cleatidea, – кивнул Павел.
– О, вы знаете латынь… – слабо удивилась Рита.
– Ну, я закончил биологический факультет в Шанхае, работал в Харбине на биостанции, – усмехнулся он. – Так что белые Codonopsis cleatidea от синих Capanula rapunculoides отличу легко. И что касаемо первых, то вы мне их очень напоминаете.
– Ой, спасибо за комплимент, – с трудом изобразила улыбку Рита, голова у которой кружилась все сильней. – Интересно, чем же?
– Вы такая же бело-зеленая, – любезно пояснил Павел и тотчас зачем-то швырнул на землю свои сумки и кинулся к Рите.
Она еще успела понять, что Павел это сделал для того, чтобы подхватить ее на руки, а потом лишилась сознания.
1942 год
Всеволод Юрьевич Сазонов прижился у Ле Буа и стал для них кем-то вроде родственника. Совершенно свой человек! Назвать его посторонним или хоть как-то возражать против его присутствия в доме ни у кого и язык не повернулся бы. Поселился он на рю Мадлен с того самого декабрьского дня, как пришел уже за полночь и рассказал обо всем, что произошло в соборе Нотр-Дам де Лоретт. Сазонов едва держался на ногах и был одет в какое-то отрепье, да еще с чужого плеча. Он сказал, что его пальто и костюм залиты кровью застреленной Инны Яковлевны и тяжело раненной Риты. При этом известии Татьяна и Эвелина обе повалились без памяти, так что потерявшимся от ужаса Алексу, Эжену и измученному, потрясенному Сазонову пришлось приводить их в сознание. Татьяна вскоре очнулась, поднялась. Следом и Эвелина очнулась, но подняться не смогла: у нее отнялись ноги. Она не позволила позвать к себе врача, убежденная, что это бесполезно. Эвелина только себя винила в случившемся, вспоминала губительный совет, который дала Рите, и видела справедливую небесную кару, что у нее отнялись именно ноги – ведь Рита где-то лежит с простреленными, перебитыми ногами, и неизвестно, сможет ли она когда-нибудь ходить.
Но пока так далеко никто не решался заглядывать: главное, что она была жива. Рита и двое спасшихся резистантов из группы Максима («гасконец» Жером и бледнолицый Томб) оставались пока в церковном подвале, куда спустились, подняв известную Жерому плиту пола (кюре церкви был его дядей, потому и согласился тайно обвенчать Максима). Жером знал выход из церковного подвала, он находился во дворе жилого дома на рю Бурдалу, буквально через дорогу от Нотр-Дам де Лоретт, но нечего было даже и думать выбраться оттуда с бесчувственной раненой девушкой на руках, в окровавленной одежде.
Обрывками знаменитого Эвелининого шифона они натуго перетянули перебитые ноги Риты, остановив кровотечение, а потом завернули ее в теплое пальто Сазонова. Единственным подтверждением того, что Рита еще жива, был ее бред. Она почти беспрерывно бормотала по-русски, и парни не понимали ни слова, а Сазонов понимал, и чувствовал он себя – хуже некуда. Потому что Рита звала не мать, не убитого жениха, а погибшего отца – Дмитрия Аксакова.
Что там страх Дон Жуана, услышавшего шаги каменного командора! Сазонов окончательно поседел за эту ночь и потерял фунтов шесть веса, никак не меньше – от ужаса, что вот сейчас над его головой загрохочут каменные плиты под шагами разгневанной тени, явившейся мстить. И Аксакову было за что спросить с Всеволода Юрьевича Юрского! Тот лишь надеялся, что спасение Риты перевесит на весах всемирного воздаяния все те злоумышления, которые Юрский некогда готовил Аксакову.
Так оно вышло или иначе, однако шаги призрака по каменным плитам, под которыми скрывались беглецы, все же не прозвучали. Чуть не до полуночи грохотали подкованные немецкие сапоги, около собора трещали мотоциклетки и гудели автомобили, но ни у кого недостало ума подковырнуть неприметную плиту, которая, казалось, составляла единое целое с остальными. Скорей всего, полицейские и гестаповцы решили, что резистанты либо все погибли, поубивав и патруль, либо кто-то умудрился сбежать из Нотр-Дам де Лоретт до того, как появилась полиция. На счастье, кровавых следов беглецов не заметили: ведь там все было залито кровью, в храме-то…
Наконец, когда все стихло, Всеволод Юрьевич принялся осуществлять план, который он, Жером и Томб успели разработать, пока пребывали в вынужденном бездействии. Общими усилиями, подсвечивая себе карманными фонариками (в затемненном Париже без таких фонариков теперь никто и носа из дому не высовывал), выбрали из одежды всех трех самое чистое, без следов крови. Всеволод Юрьевич кое-как переоделся (вещички субтильных молодых французов оказались ему изрядно малы) и выбрался через потайной лаз во двор дома на рю Бурдалу. Отсюда путь его лежал на площадь Мадлен, и как он этот путь преодолел, ни разу не нарвавшись на патруль, одному только Господу Богу известно. Однако в глубине души Всеволод Юрьевич почему-то не сомневался, что доберется живым. Дух Дмитрия Аксакова охранял его надежно! В конце концов, Сазонов радел за его дочку – за ту самую, ради которой Дмитрий Дмитриевич когда-то столько накуролесил… В общем, он дошел-таки до дома Ле Буа.
Было совершенно понятно, что если Рита пока жива, то в подвале долго не протянет. Ей необходима срочная медицинская помощь! Но отправляться в тот укромный дворик рыдающей Татьяне и растерянному Алексу не имело смысла – и не доберутся без ночного пропуска. Да и как везти потом по улицам окровавленную Риту?
Они искали выход, но не могли его найти. Ночью ехать нельзя… Утром незаметно забрать Риту из подвала невозможно… И тогда Алекс решил пойти к Краснопольскому. Это был страшный риск, конечно, но что-то подсказывало ему: тот вовсе не так безобиден, хоть ему в свое время и удалось убедить бошей в Компьене в обратном.
На счастье, Краснопольский жил не столь далеко. Алекс, выросший близ церкви Мадлен и знающий в округе все ходы, выходы и переулки, добрался до его дома в два счета.
Первым делом Краснопольский посмотрел на часы. Было три ночи. Уже почти двенадцать часов раненая Рита находилась без медицинской помощи! Тень мелькнула на лице Краснопольского, и Алекс понял, что тот не надеется на успех. Может быть, даже откажется помочь… И ясно понял, что если вернется домой без Риты, то к утру станет вдовцом – Татьяна или умрет от горя, или отправится выручать дочь и нарвется на пулю патруля. Ну что ж, со вздохом подумал Алекс, уж лучше он сам пойдет за Ритой, а там видно будет. Хотя, скорее всего, видно ничего не будет, потому что он не имел ни малейшего представления о том, что нужно делать, чтобы спасти Риту.
– Рита – дочь Аксакова? – спросил вдруг Краснопольский, и Алекс уставился на него с надеждой, потому что знал: это имя для Краснопольского священно.
– Посиди здесь, – сказал Краснопольский, накидывая плащ на пижаму. – Мне надо позвонить, а отсюда нельзя, – кивнул он на телефон. – Я спущусь к консьержке. Она хорошая женщина, патриотка, бошей ненавидит, никому и словом не обмолвится. Кроме того, кажется, ее брат живет рядом с Нотр-Дам де Лоретт…
И он ушел, а Алекс сгорбился на стуле, борясь с искушением позвонить жене и успокоить ее… Только чем успокоить-то?! Просидел так полчаса, не меньше, физически чувствуя, как утекают минуты, как утекает вместе с минутами жизнь из Татьяны, как утекает кровь и жизнь из Риты…
Он уже почти готов был к тому, что им останется только похоронить девушку, и угрюмо думал, как и кому дать взятку в мэрии, чтобы получить разрешение на погребение, и где найти врача, который напишет фальшивое свидетельство о смерти. Но тут вспоминал, где сейчас Рита, и невозможность незаметно забрать ее – живую или мертвую – начинала сводить его с ума.
Наконец пришел Краснопольский и велел Алексу идти домой.
– Скажите Татьяне: мы сделаем все, что возможно. Приезжайте утром, часам к девяти, в госпиталь Сент-Анн, пройдите в инфекционное отделение и спросите доктора Альвареса. Если все получится, Риту мы устроим в его отделении, туда реже всего суются с проверками. Остальное обсудим потом.
– Если получится? – заикнулся Алекс. – А если… – И суеверно умолк.
– Ну если, то… если, – усмехнулся Краснопольский. – Значит, доктора Альвареса утром в больнице не будет. Но не будем нагнетать обстановку. Идите домой, Алекс. Я понимаю, в каком состоянии ваша жена, вы должны ее успокоить. И будьте осторожны сами, не наскочите на патруль, я вас умоляю. Погодите, выйдем вместе.
– Вы тоже идете? – удивился Алекс.
– Конечно. Операцией по спасению вашей дочери буду заниматься я. С нею еще двое парней, которых тоже надо переправить в безопасное место. А я большой мастер устраивать людей в таких местах! – усмехнулся Краснопольский.
И Алекс вспомнил про русскую церковь на рю Лурмель, про мельничный кооператив в Дурдане и еще кое-какие подобные же «предприятия», где скрывались резистанты, английские летчики, сбитые над Францией и сумевшие спастись, и где, по слухам, уже начали появляться первые советские военнопленные, бежавшие из концентрационных лагерей. Значит, инфекционное отделение госпиталя Сент-Анн принадлежит к числу таких мест… Вслед за Краснопольским он вышел из квартиры, где спали жена и сын руководителя русского подпольного движения во Франции.
– Вы тоже идете? – удивился Алекс.
– Конечно. Операцией по спасению вашей дочери буду заниматься я. С нею еще двое парней, которых тоже надо переправить в безопасное место. А я большой мастер устраивать людей в таких местах! – усмехнулся Краснопольский.
И Алекс вспомнил про русскую церковь на рю Лурмель, про мельничный кооператив в Дурдане и еще кое-какие подобные же «предприятия», где скрывались резистанты, английские летчики, сбитые над Францией и сумевшие спастись, и где, по слухам, уже начали появляться первые советские военнопленные, бежавшие из концентрационных лагерей. Значит, инфекционное отделение госпиталя Сент-Анн принадлежит к числу таких мест… Вслед за Краснопольским он вышел из квартиры, где спали жена и сын руководителя русского подпольного движения во Франции.
Потом, утром, добравшись до госпиталя и найдя Риту погруженной в глубокий сон, перевязанной, но живой, Алекс спросил у Краснопольского, как удалось ее спасти. Тот рассказал, устало улыбаясь и явно гордясь собой. А гордиться было чем. Операция была беспримерной по наглости и отваге! Кроме того, сыграл свою роль тот самый невероятно счастливый случай, который выпадает в жизни каждому (но далеко не каждый умеет им воспользоваться). На сей раз случай выпал Рите, но воспользовался им Краснопольский.
Брат консьержки, служившей в доме Краснопольского, мсье Виктуар (фамилия его оказалась в данном случае весьма символичной! [22] ), жил не просто по соседству с Нотр-Дам де Лоретт, а в доме, во двор которого выходил тайный ход из церкви. Выслушав Краснопольского (тому пришлось рискнуть и называть вещи своими именами в надежде, что телефон какого-то незначительного лавочника не прослушивается гестапо, так же, как и телефон его сестры-консьержки), мсье Виктуар с сыном спустились во двор и отыскали потайной люк. Простучав сигнал, о котором условились Сазонов и парни, охранявшие Риту, Виктуар велел им быть наготове и вернулся в квартиру. Через минуту его жена позвонила в отделение «Скорой помощи» госпиталя Сент-Анн и сообщила, что у ее мужа сердечный припадок, он умирает.
Машины «Скорой помощи» были единственным видом французского транспорта, которому разрешалось передвигаться по Парижу ночью, и то в самых неотложных случаях. Из госпиталя Сент-Анн немедленно вышла машина: врач состоял в группе доктора Альвареса, участника R?sistance, так же как и санитар, ну а вместо второго санитара, надев его халат, ехал сам Краснопольский. В это время «умирающий» Виктуар снова спустился во двор и, пользуясь тем, что консьержка (любопытства и болтливости этой дамы он очень опасался) крепко спит, открыл ворота, ведущие во двор, так что машина «Скорой помощи» въехала туда прежде, чем спохватилась консьержка.
Машина стала, загораживая люк. Фары были потушены. В квартирах, конечно, проснулись люди, однако парижане были приучены не выглядывать по ночам из окон: случалось, патруль при малейшем промельке огня начинал стрельбу по нарушителям режима светомаскировки. Мгновенно Рита была погружена в машину, Томб и Жером, напялив белые халаты, прошмыгнули вместе с врачом в квартиру Виктуара, где им предстояло дождаться утра и, переодевшись в чистое, при свете дня, никуда не спеша, отправиться на работу – как и подобает добропорядочным гражданам бывшей Французской республики, а ныне части Третьего рейха.
Виктуара вынесли из квартиры на носилках и уложили в карету «Скорой помощи». Это могли видеть все соседи, которые выглядывали на лестничные площадки и провожали его сочувственными вздохами и добрыми напутствиями. Не в меру любопытная и болтливая консьержка, хоть и была немало изумлена тем, как это она умудрилась не запереть ворота, ничего дурного не заподозрила.
Виктуара увезли. Пока машина неслась в Сент-Анн, он скромненько сидел на полу рядом с носилками, на которых лежала Рита. Перевязывать ее нельзя было, чтобы не запачкать кровью машину: в любую минуту ее мог остановить и осмотреть патруль. В таком случае на носилки улегся бы Виктуар, а Риту спрятали бы под них.
Всю дорогу Краснопольский и шофер спорили, что лучше: включить сирену или нет? Привлечет она внимание патруля или, наоборот, заставит снисходительно махнуть рукой на стремительно несущуюся карету «Скорой помощи»? В это время врач колол Рите камфару и прикидывал, какие у них шансы довезти ее живой. Ей необходимо было срочное переливание крови, нужен был донор… В конце концов донором стал Краснопольский, у которого оказалась та же группа крови. Потом, позже, спустя много лет, уже умирая, он не хотел слушать благодарностей Риты, а говорил, что отдал таким образом долг ее отцу, русскому защитнику Франции.
Жизнь Рите удалось спасти, но насчет ее ног Альварес был в полной растерянности. Хирурги, которых удалось убедить, что девушка стала жертвой случайной перестрелки (это, по сути, было правдой, да и вообще такое происходило нередко), растерянно разводили руками. Ее ноги нельзя было поместить в гипс – слишком обширны оказались раны. А если обходиться без гипса, существовал риск, что кости срастутся неправильно и в лучшем случае красивая девушка на всю жизнь останется хромой. Вопрос стоял даже так: сможет ли она ходить, если вообще выживет?
Татьяна почти переселилась в госпиталь. За Эвелиной ухаживали муж и сын, им помогал Сазонов, которого оставили на площади Мадлен. Он не мог вернуться в квартиру, купленную на имя Инны Яковлевны, не мог даже тело ее забрать и похоронить, потому что это значило бы заявить на себя в гестапо.
Ле Буа распустили слух, будто у Риты тяжелое инфекционное заболевание печени, поэтому она в госпитале. Даже если в их словах кто-то усомнился, сомнения свои держал при себе: времена настали такие, что лучше верить всему, что скажут. Довольно того, что большинство города не верило в вечное существование Третьего рейха и окончательную гибель Франции, а все остальное можно и на веру принять!
Рита пребывала в некоем промежуточном состоянии между жизнью и смертью, между беспамятством и бодрствованием. О Максиме, о том, что произошло в Нотр-Дам де Лоретт, она никогда не говорила. Татьяна тоже помалкивала. Губы у Риты были вспухшие, черные (девушка кусала их, сдерживая крик), глаза ввалились. Она вдруг стала до боли похожа на Лидию Николаевну Шатилову, какой та была перед смертью, на чуть живую старуху Эвелину Ле Буа, и Татьяна благодарила Господа Бога за каждый день, который тот подарил ее дочери.
Краснопольский навещал ее часто. Он оставил Рите книжку (стихи Георгия Адамовича), которую взял когда-то у мертвого Дмитрия Аксакова, и Рита перелистывала ее часто-часто. Глаза ее не скользили при этом по строчкам, порой они вообще были крепко зажмурены, и вскоре Татьяна поняла, что дочь открывает книгу, только когда не может справиться с болью. Она не читает – она страдает.
Страдала и мать, страдала за нее. Но даже и ей невозможно было вообразить всей глубины горя и боли, в которых тонула Рита в столь тяжелые дни своей жизни. Конечно, ей не дано было знать, что даже и это горе, и эта боль однажды покажутся ей ничтожными по сравнению с тем, что ее ждет…
Ну и слава Богу, что небеса не позволяют нам провидеть будущее!
Лица врачей, навещавших Риту, между тем становились все мрачнее. Создавалось впечатление, что они не знают, как ее лечить, и готовы умыть руки. Но как-то раз Татьяна, вернувшись из дома (иногда она там все же бывала), застала около Ритиной кровати какого-то мужчину, необычайно худого, изможденного – больничный халат болтался на нем, будто был напялен на швабру. Но у него была большая голова, широкие плечи, и понятно было, что когда-то он выглядел, как настоящий богатырь. У мужчины было обтянутое пергаментной кожей лицо, но все равно чувствовалось, что он вовсе не старик, что ему лет тридцать самое большее.
«Где ж он так исхудал? – ужаснулась Татьяна. – Голодом его морили, что ли?»
И тут она заметила, что худой человек не просто так болтает с ее дочерью, а осматривает ее ноги. У него были узкие изящные ладони и необычайно длинные пальцы. У Татьяны мороз по коже побежал, когда она увидела, что эти пальцы ощупывают переломанные, безжизненные ноги ее дочери, а у Риты спокойное выражение лица: кажется, она не чувствовала боли! У несчастной матери подогнулись ноги от потрясения, и она села прямо на пол. Мужчина покосился на нее, но у Татьяны создалось впечатление, что он ее просто не видел: его прищуренные темные глаза смотрели даже не на Риту, а словно бы внутрь ее ран.
– Ну что ж… – произнес он наконец задумчиво. – Дела не слишком хороши, но могли быть и хуже.
Что-то странное было в его голосе, и Татьяна не сразу поняла: странность в том, что он говорит по-русски. Причем не на парижском русском языке – у него был настоящий энский окающий говор, который Татьяна помнила с юности.
– Вы из Энска? – было первым, что невольно сорвалось с ее языка, и худой человек уставился на нее, словно очнувшись, с превеликим изумлением.