Я боюсь, мой друг, что смысла нет, и что Вы едва ли получите какое-то ободрение от дальнейших встреч с моим творчеством. Но ради того, чтобы ответить на Ваш вопрос: нет, я ничего более не писал, и не собираюсь. У меня нет ощущения, что если я продолжу делиться своими мыслями с читателями, кто-либо из нас извлечет из этого пользу. Еще раз благодарю Вас за великодушное письмо.
Искренне Ваш, Питер Ван Хаутен, через Лидевидж Флиханхарт.
— Вау, — сказала я. — Ты все это придумал?
— Хейзел Грейс, способен ли я, с моими скудными интеллектуальными способностями, придумать письмо от Питера Ван Хаутена, включающее такие выражения, как «наша триумфально оцифрованная современность»?
— Не способен, — подтвердила я. — Можно… можно мне электронный адрес?
— Конечно, — спокойно сказал Август, будто бы это не был самый лучший на свете подарок.
Следующие два часа я провела за сочинением е-мейла Питеру Ван Хаутену. Письмо, кажется, становилось хуже каждый раз, когда я его переписывала, но остановиться я не могла.
Уважаемый Мистер Питер Ван Хаутен
(через Лидевидж Флиханхарт),
Меня зовут Хейзел Грейс Ланкастер. Мой друг Август Уотерс, который прочитал Высшее страдание по моему совету, только что получил от вас е-мейл с этого адреса. Я надеюсь, вы не против, что Август поделился письмом со мной.
Мистер Ван Хаутен, я поняла из вашего письма Августу, что вы не собираетесь больше печатать ни одной книги. С одной стороны, я разочарована, но я также почувствовала облегчение: мне не нужно будет беспокоиться, будет ли ваша следующая книга соответствовать изумительному совершенству самой первой. Как человек, уже три года живущий с раком IV стадии, я могу сказать, что вы все правильно уловили в Высшем страдании. Или, по крайней мере, вы поймали меня. Ваша книга каким-то образом объясняет мне, что я чувствую, еще до того, как я почувствую это, и я перечитывала ее десятки раз.
Все же, мне интересно, не ответите ли вы на пару вопросов, которые у меня есть по поводу того, что происходит после конца романа. Я понимаю, что книга заканчивается, потому что Анна умирает или становится слишком больной, чтобы писать, но мне бы очень хотелось узнать, что случится с мамой Анны: выйдет ли она замуж за Голландца с тюльпанами, будет ли у нее другой ребенок, останется ли она жить по адресу Зап. Темпл, 917, и т. д. Также, действительно ли Голландец с тюльпанами любит Анну и ее маму, или он мошенник? Что случится с друзьями Анны, особенно с Клэр и Джейком? Они останутся вместе? И последнее — я думаю, что это один из глубоких и содержательных вопросов, которые, как вы всегда надеялись, вам зададут ваши читатели, — что станет с хомячком Сизифом? Эти вопросы мучали меня годами, и я не знаю, сколько мне еще осталось, чтобы получить на них ответы.
Я знаю, что это не очень важные вопросы в литературном плане, и что ваша книга полна важных литературных вопросов, но мне просто очень хотелось бы знать.
И конечно, если вы когда-либо решите написать что-либо еще, даже если вы не захотите это опубликовать, я хотела бы прочесть это. Честное слово, я бы читала ваши списки покупок.
С глубоким восхищением,
Хейзел Грейс Ланкастер (16 лет)
После того, как я отправила письмо, я перезвонила Августу, и мы допоздна болтали о Высшем страдании, и я прочла ему стихотворение Эмили Дикинсон[20], которое Ван Хаутен использовал для названия, и он сказал, что у меня хороший голос для чтения вслух, и что я делала не слишком большие паузы между строками, а затем он сказал мне, что шестая книга из серии Цена рассвета, Одобрение крови, начинается с цитаты из стихотворения. С минуту он искал книгу, и наконец прочел мне.
— И жизнь твоя разбита. Последний поцелуй / Твой был давным-давно[21].
— Неплохо, — сказала я. — Немного претенциозно. Думаю, Макс Хаос сказал бы, что это «слащавое дерьмо».
— Да, через сжатые зубы, без сомнения. Боже, Хаос так часто скрежещет зубами в этих книгах. Он себе челюсть свернет, если переживет все битвы. — И через секунду, Гас спросил: — Когда был твой последний поцелуй?
Я подумала об этом. Все мои поцелуи — это было перед диагнозом — были неуютными и слюнявыми, и это всегда было похоже на детей, которые представляют себя взрослыми. Конечно, это было лет сто назад.
— Давным-давно, — наконец сказала я. — А твой?
— У меня было несколько неплохих поцелуев с моей бывшей девушкой, Кэролайн Мэтэрс.
— Давным-давно?
— Последний раз был меньше года назад.
— Что случилось?
— Во время поцелуя?
— Нет, между тобой и Кэролайн.
— Ох, — сказал он. — Кэролайн больше не страдает от индивидуальности.
— Ох, — сказала я.
— Ага, — сказал он.
— Мне очень жаль, — сказала я. Конечно, я когда-то знала кучу мертвых людей. Но ни с одним из них не встречалась. Я не могла такого даже представить.
— Это не твоя вина, Хейзел Грейс. Мы все просто побочный эффект, правильно?
— Ракушки на днище корабля коллективного сознания, — сказала я, цитируя ВС.
— Хорошо, — сказал он. — Мне нужно идти спать. Почти час ночи.
— Хорошо, — сказала я.
— Хорошо, — сказал он.
Я хихикнула и сказала:
— Хорошо.
А затем в трубке стояла тишина, но не мертвая. Я практически чувствовала его рядом со мной, но даже лучше, будто бы я не была в своей комнате, и он не был в своей, но вместо этого мы вместе были в каком-то невидимом и неуловимом третьем пространстве, в которое можно попасть только по телефону.
— Хорошо, — сказал он после долгой паузы. — Может, хорошо будет нашим навсегда.
— Хорошо, — сказала я.
И Август в конце концов повесил трубку.
Питер Ван Хаутен ответил на письмо Августа через четыре часа после того, как тот отправил его, но мне он не ответил даже два дня спустя. Август уверял меня, что это потому, что мой е-мейл был лучше и требовал более обдуманного ответа, и что Ван Хаутену требовалось время, чтобы ответить на мои вопросы в его блестящей прозе. Но я все равно волновалась.
В среду, во время урока американской поэзии для чайников, я получила смс от Августа:
Айзек перенес операцию. Все хорошо. Он официально НПР.
НПР означало «никаких признаков рака». Через несколько секунд пришла вторая смс:
То есть, он ослеп. Вот это уже прискорбно.
В тот день мама решила одолжить мне машину, чтобы я смогла навестить Айзека в Мемориале.
Я нашла его палату на пятом этаже, постучала, хотя дверь была открыта, и женский голос сказал: «Войдите». Это была медсестра, которая что-то делала с повязкой на глазах Айзека.
— Привет, Айзек, — сказала я.
А он спросил:
— Мони?
— Ох, нет, извини. Это… Хейзел. Хейзел… из Группы поддержки. Ночь разбитых трофеев?..
— Ох, — сказал он. — Мне постоянно говорят, что остальные чувства улучшатся в компенсацию, но ОПРЕДЕЛЕННО НЕТ ЕЩЕ. Привет, Хейзел из Группы поддержки. Подойди ко мне, чтобы я смог ощупать твое лицо руками и увидеть твою душу глубже, чем это смог бы сделать человек, обладающий зрением.
— Он шутит, — сказала медсестра.
— Да, — сказала я. — Я пониманию.
Я сделала несколько шагов по направлению к кровати. Пододвинула стул и села, потом взяла его за руку.
— Эй, — позвала я.
— Эй, — сказал он в ответ. Потом ничего.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила я.
— Нормально, — сказал он. — Я не знаю.
— Не знаешь что? — спросила я. Я смотрела на его руку, потому что не хотела смотреть на лицо, ослепленное повязкой. Айзек грыз ногти, и я увидела немного крови возле кутикул.
— Она ни разу не пришла, — сказал он. — Я хочу сказать, мы были вместе четырнадцать месяцев. Четырнадцать месяцев это долгий срок. Господи, как больно-то. — Айзек отпустил мою руку, чтобы нащупать грушу, нажатие на которую посылает к тебе волну наркотиков.
Медсестра, закончив с повязками, повернулась к Айзеку.
— Прошел только день, Айзек, — сказала она слегка покровительски. — Дай себе время выздороветь. И четырнадцать месяцев это не так много, по большому счету. Ты только начинаешь жить, приятель. Увидишь.
Медсестра вышла.
— Ее уже нет?
Я кивнула, но потом поняла, что он не мог этого видеть.
— Ага, — подтвердила я.
— Я увижу? Серьезно? Она действительно так сказала?
— Качества хорошей медсестры, поехали, — сказала я.
— Первое: не напоминает о твоей беспомощности, — сказал Айзек.
— Второе: берет кровь с первой попытки, — сказала я.
— Точно, это охренеть как важно. Мне всегда кажется, что они спутали мою руку с мишенью для игры в дартс. Третье: никакой снисходительности.
Медсестра вышла.
— Ее уже нет?
Я кивнула, но потом поняла, что он не мог этого видеть.
— Ага, — подтвердила я.
— Я увижу? Серьезно? Она действительно так сказала?
— Качества хорошей медсестры, поехали, — сказала я.
— Первое: не напоминает о твоей беспомощности, — сказал Айзек.
— Второе: берет кровь с первой попытки, — сказала я.
— Точно, это охренеть как важно. Мне всегда кажется, что они спутали мою руку с мишенью для игры в дартс. Третье: никакой снисходительности.
— Как ты поживаешь, дорогуша? — сказала я сахарным голосом. — Сейчас я уколю тебя иголочкой. Ничего страшного, будто комарик укусит.
— Неужели моей лапулечке бо-бо? — подхватил он. Но через секунду сказал: — На самом деле, есть много добрых. Но мне чертовски хочется убраться отсюда.
— Отсюда — в смысле из больницы?
— И это тоже, — сказал он. Его губы сжались. Я прямо видела боль. — Честное слово, я до хрена больше думаю о Монике, чем о моих глазах. Я сошел с ума? Точно, сошел.
— Немного помешался, — подтвердила я.
— Но я верю в настоящую любовь, понимаешь? Я не верю в то, что всем дано быть зрячими или здоровыми и все такое, но все обязаны встретить настоящую любовь, и длиться она должна, по крайней мере, пока длится твоя жизнь.
— Да, — сказала я.
— Иногда мне просто хочется, чтобы всего этого не случилось. Всей этой раковой фигни. — Его речь замедлялась. Лекарства действовали.
— Мне жаль, — сказала я.
— Гас заходил до тебя. Он был здесь, когда я очнулся. Не пошел на учебу. Он… — Его голова немного повернулась в сторону. — Мне лучше, — тихо сказал он.
— Меньше болит? — спросила я. — Он слегка кивнул.
— Хорошо, — сказала я. А затем, как настоящая сволочь, спросила: «Ты что-то говорил о Гасе?», но он уже отключился.
Я спустилась в крошечный сувенирный магазин без окон и спросила дряхлую продавщицу, сидящую на табуретке у кассы, какие цветы пахнут сильнее всего.
— Они все одинаково пахнут. Их обрызгивают СуперАроматом, — ответила она.
— Серьезно?
— Да, их просто обливают им.
Я открыла холодильник слева от кассы и понюхала несколько роз, а затем склонилась над гвоздиками. Запах тот же, зато их больше. Гвоздики были дешевле, так что я взяла десяток желтых. Они стоили четырнадцать долларов. Я вернулась в палату; его мать была там, держала его за руку. Она была молодой и очень симпатичной.
— Ты его подруга? — задала она мне один из этих неумышленно откровенных вопросов, на которые невозможно найти ответ.
— Эээ, да, — сказала я. — Я из Группы поддержки. Это для него.
Она взяла цветы и положила себе на колени.
— Ты знаешь Монику? — спросила она.
Я отрицательно покачала головой.
— Он спит, — сказала она.
— Угу. Я говорила с ним недавно, когда ему меняли повязку или типа того.
— Было невыносимо оставить его одного, но мне нужно было забрать Грэхэма из школы, — сказала она.
— Все хорошо, — сказала я ей. Она кивнула. — Нужно дать ему поспать. — Она кивнула опять. Я ушла.
На следующее утро я встала рано и в первую очередь проверила свой е-мейл.
Наконец-то пришел ответ с адреса [email protected].
Уважаемая Мисс Ланкастер,
Боюсь, что Ваша вера не оправдалась, но впрочем, так обычно и происходит. Я не могу ответить на Ваши вопросы, по крайней мере не через почту, потому что подобные ответы в письменном виде являлись бы продолжением Высшего страдания, которое Вы могли бы опубликовать, или же выложить в сеть, которая заменила мозги Вашему поколению. Существует еще телефонная связь, но в этом случае Вы можете записать разговор на пленку. Не то чтобы я Вам не доверял, конечно, но я Вам не доверяю. Увы, дорогая Хейзел, я мог бы дать ответы на подобные вопросы только лично, однако Вы находитесь там, пока я — здесь.
К слову сказать, я должен признаться, что неожиданное получение Вашей корреспонденции через Мисс Флиханхарт доставило мне огромное удовольствие: это поразительно, знать, что я сделал что-то полезное для Вас, даже если эта книга кажется такой далекой от меня, будто она была написана всецело другим человеком (автор этого романа был таким стройным, хрупким, таким оптимистичным по сравнению со мной!).
Впрочем, если Вы когда-либо будете обретаться в Амстердаме, пожалуйста, навестите меня в свободное время. Обычно я дома. Я бы даже позволил Вам взглянуть на мои списки покупок.
Искренне Ваш,
Питер Ван Хаутен,
через Лидевидж Флиханхарт.
— ЧТО? — закричала я. — ЧТО ЗА ХРЕНЬ?
Вбежала мама.
— Что случилось?
— Ничего, — заверила я ее.
Все еще волнуясь, мама склонилась над Филипом, чтобы проверить, достаточно ли он конденсирует кислород. В моем воображении возникло орошенное солнцем кафе и Питер Ван Хаутен, наклонившийся над столиком и говорящий так тихо, чтобы никто больше не услышал правду о том, что случилось с персонажами, в мыслях о которых я провела годы. Он сказал, что может рассказать мне о них только лично, а затем пригласил меня в Амстердам. Я объяснила это маме, а потом сказала:
— Мне нужно поехать.
— Хейзел, я люблю тебя, и ты знаешь, что я для тебя сделаю все, что угодно, но у нас… у нас нет денег для международного перелета, тем более с перевозом туда оборудования… дорогая, это просто не…
— Да, — сказала я, прерывая ее. Я поняла, что было глупо даже думать об этом. — Не волнуйся. — Но она явно волновалась.
— Это очень важно для тебя, да? — спросила она, садясь рядом со мной и кладя руку мне на ногу.
— Было бы просто изумительно, — сказала я, — быть единственным человеком, кроме него, кто знает, что случается потом.
— Это действительно было бы изумительно, — сказала она. — Я поговорю с папой.
— Нет, не надо, — сказала я. — Серьезно, не тратьте деньги на это. Я что-нибудь придумаю.
Я вдруг сообразила, что причиной, почему у моих родителей не было денег, была я. Я высосала все сбережения своей семьи ради совместных платежей[22] за Фаланксифор, и мама не могла работать, потому что теперь она была моей Наседкой на полной ставке. Я не хотела затащить мою семью в долги еще глубже.
Я сказала маме, что хочу позвонить Августу, просто чтобы вытолкать ее из комнаты, потому что я не могла вынести это ее грустное лицо из разряда «я не могу исполнить мечты моей дочери».
В стиле Августа Уотерса, я прочла ему письмо заместо приветствия.
— Вау, — сказал он.
— Ничего себе, ага? — сказала я. — Как я собираюсь попасть в Амстердам?
— Не хочешь загадать Желание? — спросил он, имея в виду организацию под названием Фонд Джинна, которая занималась исполнением одного желания каждого больного ребенка.
— Нет, — сказала я. — Я потратила мое Желание до Чуда.
— Что ты попросила?
Я громко вздохнула.
— Мне было тринадцать, — сказала я.
— Только не говори Дисней-Уорлд.
Я промолчала.
— Хейзел ГРЕЙС! — крикнул он. — Ты не посмела потратить свое единственное предсмертное Желание на поездку в Дисней-Уорлд со своими родителями.
— И в Эпкот-центр[23], - пробормотала я.
— О, Боже мой, — сказал Август. — Не могу поверить, что я увлечен девушкой с такими клишированными желаниями.
— Мне было тринадцать, — снова сказала я, хотя в голове у меня крутилось только одно: увлечен увлечен увлечен увлечен увлечен. Я была польщена, но немедленно сменила тему: — А не должен ты быть на занятиях или типа того?
— Я прогуливаю, чтобы тусоваться с Айзеком, но сейчас он спит, так что я в атриуме, делаю геометрию.
— Как у него дела? — спросила я.
— Не могу сказать, то ли он просто не готов признать серьезность своего увечья, то ли его действительно больше тревожит то, что его бросила Моника, но он больше не о чем не говорит.
— Ага, — сказала я. — Как долго он пробудет в больнице?
— Несколько дней. Потом он отправится в реабилитацию или куда там еще, но вроде как будет ночевать дома.
— Отстой, — сказала я.
— Тут его мама. Я пойду.
— Хорошо, — сказала я.
— Хорошо, — ответил он. Я почти слышала его кривую улыбку.
В субботу мы с родителями поехали на фермерскую ярмарку в Броад Рипл[24]. Было солнечно, редкость для апрельской Индианы, и все на ярмарке носили одежду с коротким рукавом, хотя температура не совсем это позволяла. Мы, хузьеры[25], чересчур оптимистичны насчет лета. Мы с мамой присели на скамейку напротив производителя мыла на козьем молоке, мужчины в рабочем комбинезоне, которому приходилось объяснять каждому проходящему мимо, что да, козы его собственные, и нет, мыло на козьем молоке не пахнет козами.