Меня обливали жар и озноб, в ушах звенело, перед глазами ползли темные пятна.
Это было, как если бы у меня на глазах рухнул Мер-Дуб.
Не укладывалось в голове, что это возможно.
Да, для этих парней, киевских варягов, покинувших дом еще подростками и проведших далеко не мирные годы в дружине воинственного вождя, наш Князь-Медведь был всего лишь чужеземным колдуном, которого надо убить поскорее, пока не начал творить чары. Желательно – пока не успел даже взглянуть на тебя.
Но для меня… я ведь выросла здесь.
Мои предки по матери несколько веков видели в нем исток своего мироздания. Я встречала Князя-Медведя редко – только в срок поминания мертвых, когда приносились жертвы чурам. И то мы, дети, в это время забивались на полати и накрывались чем-нибудь, пища от страха, и даже глянуть на него одним глазком из-под овчины уже считалось среди нас великим подвигом.
«Мой брат Князь-Медведя видел!» – говорилось с гордостью.
Многим только после своей свадьбы, войдя в число старших, удавалось избавиться от страха, что «Князь-Медведь заберет». Это существо – не то человек, не то зверь, не то свой по крови, не то чужой и даже чуждый, не то живой, не то мертвый и вечный – воплощал всех наших предков и сам был почти богом.
Они убили его – так сможет ли существовать дальше племя плесковских кривичей?
Они убили его, потому что я привела их сюда – так смогу ли дальше жить я?
А Мистина уже бежал к Эльге.
Она тоже не сразу оторвала взгляд широко раскрытых глаз от косматого тела и темной лужи крови на зеленом мху. Но когда она наконец посмотрела на Мистину, в ее взоре было облегчение.
Я едва успела это отметить – меня вытошнило.
– Идем скорее! – Мистина устремился прямо к Эльге и схватил ее в объятия.
Она позволила ему обнять себя и даже сама прижалась к нему, вцепилась в рубаху на груди. У нее было такое лицо, будто она сейчас заплачет.
Бедная, какой ужас ей пришлось пережить – звать, не ведая, кто первым явится на ее зов, друг или чудовище!
Но мы все еще были в Нави.
И мы совершили ужасное преступление. Равного ему я даже представить не могла – никогда в жизни ни о чем подобном не слышала. Это хуже, чем… убить собственного отца. Или обесчестить мать. Или… не знаю!
Кара может настичь нас прямо сейчас.
Сейчас появятся невидимые слуги-нави, и мы все падем замертво…
Раньше, по дороге сюда, я не думала, каким образом мы избавим Эльгу от жениха-медведя. Мне казалось, мы просто уведем ее тайком. Мистина тоже не думал: ему все было ясно. «Вот враг, вот топор, дальше понятно», – как он потом говорил.
– Ну что, он ничего тебе не сделал? – Мистина отстранил от себя Эльгу и взглянул ей в лицо. – Я вовремя успел?
– Да. Я только кашу сварила… – пробормотала Эльга, стараясь не глядеть на мертвого. – Ута! – Она заметила меня. – Что с тобой? Ты цела?
Она подбежала ко мне; мы обнялись.
На миг мне стало спокойно, будто все уже позади… или вовсе ничего этого не было.
– Хватит, девушки, обниматься, мне завидно! – Мистина взял ее за руку и оторвал от меня. – Идемте отсюда. Темнеет, а я не уверен, что найду дорогу в этом лесу ночью. А что будет к утру – йотуна мать знает!
– Никаких сокровищ! – Из избы показался разочарованный Альв; чтобы оттуда выйти, ему пришлось согнуться пополам. – Я думал, у него там золото, серебряные кубки, и все такое…
– Нету там никакого золота! – воскликнула Эльга и засмеялась, будто безумная. – Горшки глиняные да тряпье вонючее! Идемте скорее!
Мы пошли обратно почти прежним порядком: впереди Альв, потом Эльга, потом я, за нами – Мистина и трое дренгов.
Черепа скалили зубы, но указывали нам дорогу. При виде каждого у меня вновь замирало сердце в ожидании: вот сейчас на нас набросятся невидимые духи, обитающие в старой жертвенной кости! Или заморочат, собьют с пути, заставят ходить по лесу от одного черепа к другому, пока мы не упадем от усталости.
Но нет – вон уже видны рвы, а за ними тын… и темная фигура на тропе.
Не то женщина, не то птица, не то живая, не то мертвец…
Бура-баба стояла на стежке между рвами, и ее никак нельзя было обойти. В руках она держала свой посох с увесистым комлевым навершием в виде бородатой головы.
– Ой, ё… – ляпнул кто-то из парней позади меня, но скорее с изумлением, чем со страхом.
– Прочь с дороги! – рявкнул Альв и выставил сулицу, которую держал в левой руке.
– Нет вам хода из Нави, здесь почить вам навек! – каркнула старуха и взмахнула посохом, будто собиралась снести нам всем головы. – Эй, слуги мои верные, чуды черные, куды дикие! Собираю вас с болота глухого, с дерева сухого, с волка лютого, с медведя ярого…
Но больше она ничего сказать не успела.
Не устрашенный грозящим проклятьем, Альв шагнул вперед, сулицей отбил посох, а обухом топора в другой руке ударил старуху по голове.
Падая, она успела выбросить вперед свой посох и попала мне по ногам.
Я упала – показалось, что сейчас скачусь в ров со змеями, и я судорожно вцепилась в траву.
– Баба Гоня! – вскрикнула Эльга.
Как бы ни была страшна эта старуха в своем нынешнем существовании, она все же оставалась нашей бабушкой.
Эльга бросилась к ней, желая убедиться, что та не убита, а только оглушена. Я надеялась на это: видела, что Альв ударил не лезвием секиры, а обухом. И обухом можно проломить голову, однако птичья берестяная личина должна была смягчить удар.
– Куда, йотуна мать! – рявкнул Мистина и кинулся к Эльге. – Некогда!
Он подхватил ее, закинул на плечо и бегом устремился в калитку, которую парни уже открыли.
Я попыталась встать, но щиколотку пронзила острая боль, и я снова упала.
– Быстрее, быстрее! – кричал впереди Мистина.
Я снова попыталась встать – и это мне удалось. Ногу я всего лишь ушибла и могла на нее наступать.
И первым делом я подбежала к Буре-бабе. Дрожащими руками стянула птичью личину.
Ну да, это она. Баба Гоня.
Еще сильнее постаревшая за эти годы, какая-то закопченная…
Глаза ее были закрыты, тонкие седые пряди выбились из-под волосника.
– Баба Гоня! – позвала я. – Ты живая?
И сама ощутила глупость своего вопроса.
Живая? Она уже года три не живая, наша баба Гоня. А та, которой она стала, – и три тысячи лет.
И все же я знала, о чем спрашиваю.
Меня с прошлого раза мучила память о том, как мы бросили ее лежащей без памяти на полу. Если бы наша бабка упала в прежней жизни, у себя дома, разве бы мы оставили ее лежать, как полено, не подняли бы?
В прошлый раз мы с Эльгой были слишком напуганы и видели в ней не человека, а иномирное существо, которое по своей воле бывает живым или мертвым и к которому нам вообще не следует прикасаться.
Но теперь, после того как я увидела смерть Князя-Медведя и узнала, что обитатели Нави смертны…
Я не могла ее бросить без помощи.
Ведь здесь лес, тут никого больше нет!
Баба Гоня была бледна и выглядела очень плохо. Почти как мертвая, но я почему-то была уверена, что она жива. Мне казалось, она дышит.
Надо… перенести ее в избу, дать хотя бы воды, заварить зелья…
Да хоть сосновой хвои – она сама поила этим всех недужных, кому требовались силы.
Я подняла голову, чтобы позвать на помощь, но поняла: звать некого.
Впереди зияла распахнутая калитка, во дворике за ней было тихо. Крики и шум шагов, которые я краем уха слышала вот только что, смолкли.
Они ушли – Мистина, Эльга, Альв и прочие парни.
Я видела, как Мистина тащил Эльгу на плече; конечно, ему было некогда оглядываться еще и на меня.
Потом они говорили: один не заметил в суете, как я отстала, и думал, я иду сзади; другой помнил, что я знаю обратную дорогу, и был уверен, что я сама выберусь из леса; третий решил, что я осталась по своей воле, а им ведь не приказывали привезти двух девушек.
Эльга обнаружила мое отсутствие далеко не сразу, а тогда уже Мистина наотрез отказался возвращаться и искать меня. Он был послан из Киева за нею и твердо намеревался увезти ее с собой; я ему была не так важна, а промедление грозило загубить всю затею.
Потом он клялся, что верил в мою способность о себе позаботиться и добраться домой – привела же я их к медведеву логову!
Но я уверена, что в тот час он вообще обо мне не думал.
Правда, и я о них почти сразу забыла.
Я не могла думать связно ни о чем; вся моя сущность расплывалась от растерянности и ужаса моего положения.
Я сидела одна-одинешенька, на болоте, на границе Нави, а на руках у меня осталась Бура-баба, страж этой границы, загубленная моими же трудами.
И именно сейчас менее всего было ясно: в мертвых ее считать или в живых?
Сумерки сгущались над моей бессчастной головушкой, ни одна живая душа – ни мать, ни отец, ни брат – не могла прийти за мной в мир мертвых: ведь никто не знал, что я здесь.
А куды и чуды, призванные бабкой, уже были где-то рядом, жаждущие отомстить обидчикам и нарушителям священных рубежей…
Теперь я вспоминаю это и не верю, что подобный ужас был со мной, а не с какой-нибудь Нежданкой из басни.
И что я справилась и даже не сошла с ума – это, пожалуй, самое удивительное.
Уже почти в темноте, понимая, что еще немного, и передвигаться можно будет только на ощупь – а в двух шагах змеиные рвы! – я встала, морщась от боли в ушибленной щиколотке, и волоком поволокла Буру-бабу в калитку.
Ох, и тяжелой же она была!
Но сильнее тяжести тела меня угнетала мысль, что я, возможно, тащу уже мертвую бабку.
Совсем мертвую, с какой стороны ни глянь!
Несколько раз мне пришлось останавливаться и садиться на землю передохнуть: я безумно устала за этот день от беготни по лесу, от волнения и страха, от всех потрясений.
Меня мутило от усталости и голода, и, наверное, вытошнило бы снова, если бы было чем. Кажется, я повизгивала от отчаяния, но не плакала, распрекрасно сознавая, что слезы моему горю не помогут.
И вот я затащила старуху сперва в калитку, потом проволокла вокруг избы, а там и в избу.
Как хорошо, что у нее такой маленький дворик!
Уже в темноте я втянула ее за порог и поспешно закрыла за нами дверь. Теперь, когда я была внутри, оставленная снаружи тьма казалась еще более жуткой, чем пока окружала меня.
А из самых дальних глубин нашего прошлого мы вынесли убеждение, что даже самый жуткий дом – все же прибежище от жути дремучего леса…
Здесь было не совсем темно: на столе мерцали два огонька.
Оставив бабку у порога, я пошла туда, вспоминая, где в прошлый раз видела лучину.
Должна же у нее быть лучина, не сидит же она вечно в темноте!
Хотя… может, и сидит.
Я подошла к столу и только тут разглядела, что такое там мерцает.
И чуть не обмочила подол! На столе стоял человеческий череп, а в глазницах его тлели два огонька.
Но я уже не могла ни кричать, ни бежать: лишь вцепилась в стол и навалилась на него всем весом, чтобы удержаться на ногах. И вот так рассмотрела, что под черепом стоит глиняный светильник с маслом и горит фитилек: его свет я и вижу сквозь выпиленные глазные отверстия черепа.
Не думаю, что Бура-баба использовала это чудо для освещения. Скорее это тоже была часть ее ворожбы, при помощи которой она намеревалась наказать нарушителей границы. И тогда я еще не могла быть уверена, что ей это не удалось.
Да и сейчас…
Тут я сообразила одно: чем быстрее это погаснет, тем лучше.
Я взяла из светца лучину, осторожно просунула ее в глазницу и подожгла от фитилька. Когда лучина разгорелась, я погасила фитилек. Череп «зажмурился», и я накрыла его широким горшком – первым, какой попался под руку.
Так мне стало поспокойнее.
Вставив лучину в светец, я огляделась.
Бура-баба все так же лежала у самого порога. Я еще раз огляделась, нашла воду в ведре, зачерпнула ковшиком и стала жадно пить.
Мне уже было все равно, мертвая это вода, живая или йотунова – если я сейчас не напьюсь, то уж точно на лубок присяду[5]!
От воды мне стало полегче.
Собравшись с духом, я подтащила старуху к лавке, где на краю лежала свернутая подстилка: надо думать, здесь она спала ночами.
Но нет, поднять ее у меня не было сил. Тогда я стащила с лавки подстилку, бросила на пол и перекатила на нее старуху. Под голову сунула подушку и накрыла овчинным одеялом.
Принесла воды и попыталась влить немного ей в приоткрытый рот, но она не могла глотать. Тогда я повернула ей голову, чтобы вытекло обратно, а то еще утоплю бабушку в ковше воды. Я лишь умыла ее и поставила воду рядом: вдруг очнется?
Есть ли смысл искать травы, греть воду, делать отвар, если она все равно не может пить? Да и много ли будет толку от зелий без «сильного слова», которым они приправляются, а заговаривать бабку я не могу – нельзя заговаривать людей старее себя.
Да и кто мог бы заговаривать самую старую бабку на свете!
Зато я сама могла и пить, и есть. И очень хотела.
Приподняв рушник, я обнаружила полкаравая хлеба; отрезала кусок и жадно вцепилась в него зубами. Потом вспомнила про горшочек с киселем. Когда мы ворвались в ворота, нам, само собой, было не до вкушения пищи мертвых положенным порядком, зато теперь я жадно выхлебала все до дна, заедая сухим хлебом. Если этот кисель приобщает к чурам, я приобщена теперь надолго.
Но мне было все равно: внутреннее чувство властно требовало подкрепить свои силы, чтобы не очутиться среди мертвецов просто от голода и жажды.
С горшочком в руках я села на лавку.
Бура-баба лежала на полу у моих ног.
Я находилась на самом дне Нави: одна посреди черноты мертвого мира.
Я не хотела думать о Князе-Медведе, который лежал на земле с разрубленной головой не так уж далеко отсюда.
А что, если в темноте он встанет и придет сюда?
Эта мысль подняла меня на ноги: я подбежала к двери. К счастью, на ней имелся засов; я заперлась и на миг ощутила облегчение. А еще – ужас от мысли, что столько времени сидела за открытой дверью!
Шло время, стояла тишина.
Из оконца доносились крики ночных птиц.
Совершенно растерянная, без единой ясной мысли, я понятия не имела, как быть и что делать, и знала одно: я безумно хочу спать. Каждая мышца и каждая косточка взывали о покое.
Мысленно я пробежалась по углам избы, которую так хорошо изучила сколько-то дней назад, когда прибиралась здесь. Нет, ни топора, ни серпа, ни еще чего железного.
Только ступа и пест.
Нет, не те, что служат для истолчения обгорелых костей с крады. Не настолько я еще лишилась рассудка, чтобы взять в руки орудия Мары!
Другая ступа, обычная, в другом углу.
Я взяла толкач и полезла на полати. Там валялось какое-то тряпье, которое я не могла разглядеть в темноте, да и не хотела. Пусть тряпье – зато все-таки не голые доски. Я сняла платок с головы и покрыла им кучу, получилось что-то вроде подушки; сняла вздевалку и накрылась ею.
Разуваться не стала: как знать, от чего приведется проснуться?
Снова мелькнул перед глазами мертвый Князь-Медведь, темная кровь на зеленом мху… Эльга… казалось, она уже за морями и мы не виделись года три… как мне теперь ее догнать?
Я лежу здесь, отгороженная от воли и жизни высоким тыном с черепами на кольях, я заперта во тьме и не знаю, как мне хотя бы сдвинуться с места, а она едет, плывет, летит, с каждым мгновением удаляясь от меня все дальше, дальше, дальше…
В голове звенело, будто кто-то колотил пестом по железному котлу; издалека доносились крики.
Сквозь необоримый сон я поняла, что это: вызванные бабкой куды ломились ко мне в голову, потому что ее собственная сейчас была «закрытой дверью». И тогда я стала повторять про себя колыбельные песни, с которыми когда-то укачивала Кетьку:
Когда я проснулась, в щель заволоки уже пробивался дневной свет.
Не сразу я сообразила, где нахожусь. Помнила я лишь какой-то ужасный и глупый сон. Как девушка разумная, я понимала, что этого всего никак не может быть. Но, сколько я ни шарила по закоулкам памяти, никакого другого вчерашнего дня, правдоподобного, найти не могла.
Но я совершенно точно находилась не дома.
Это изба Буры-бабы.
Эльги рядом нет, и где она, я не знаю.
Я свесилась с полатей: старуха лежала на полу, где я вчера ее оставила.
Живая?
Я соскользнула вниз и наклонилась к ней:
– Бабушка! Баба Гоня! Ты жива?
Ее лиловые веки задрожали и приподнялись. Она взглянула на меня мутным рассеянным взглядом, слабо пошевелила запавшим ртом. Я схватила ковшик, дала ей попить. Попыталась предложить хлеба, но она слабо покачала головой, сморщилась, как от боли, и снова закрыла глаза.
Ну, хоть жива!
Я подошла к двери, сняла засов и осторожно выглянула.
О, каким блаженством повеяло мне в лицо от свежего воздуха летнего утра в лесу! Утренний свет, влажность росы, крепкий мед цветущих трав и свежей листвы наполнил меня всю, промыл изнутри, прогнал остатки потрясения и страха.
Оглядевшись через дверную щель, я распахнула дверь во всю ширь и вышла за порог. Утро здесь было, как и везде – росистое, бледно-голубое, зеленое. Попискивали и сыпали звонким щебетом птицы – точно так же, как в ближней роще возле Варягина. У меня не было ни малейшего ощущения, будто я в Нави.
Я вернулась к бабе Гоне.
Сняв с нее личину, я больше не могла видеть в ней Буру-бабу.
Мне было так жаль ее…