Герасименко застыла. Колосов и Свидерко ждали — это, конечно, был чистейший блеф, денег могло и не оказаться, он мог спрятать их где-то еще, он мог взять их с собой, когда утром в субботу что-то заставило его выйти из этого тихого отстойника, но… Герасименко вдруг резко оттолкнула Павлика, вскочила с дивана и начала срывать с него подушки и швырять их на пол.
Свидерко хмыкнул — он не скрывал торжествующей мины: фигурантка была особой неоригинальной. Хранила пусть и большие, и краденые деньги, но все же в матрасе!
— Вот! — Герасименко вытащила из ящика для белья, встроенного в диван, щегольской кожаный портфель. — Вот, я это нашла утром, когда вернулась. Вон там нашла, — она указала на узкую щель между диваном и окном, закрытую шторой. — Я даже не видела тогда в пятницу, что он привез и оставил портфель. Я внимания не обратила. Саша часто приезжал с работы с папкой, с документами, если ему куда-то надо было, в банк или в управление… А в субботу, перед тем как приходил ваш сотрудник, я случайно обнаружила это и… Я так испугалась. Там деньги, доллары.
— Вы их трогали? Считали? — спросил Свидерко.
— Нет, что вы, сначала нет, потом.., потом да, я хотела знать, сколько там. Я все ждала, боялась, но…
— Хватится ли кто денег, ждали? А потом решили… Вы решили оставить этот волшебный портфель себе, не так ли? — спросил Колосов.
— Я не знала, что мне делать. — Герасименко уже снова плакала. — Сначала, поверьте, я хотела отнести деньги в милицию. А потом испугалась, что вы меня арестуете, подумаете, что это я Сашу из-за них… И потом, это же…
— Что? — Свидерко жестом пригласил притихших понятых подойти поближе и начал выкладывать из портфеля толстые пачки зеленых банкнот, перетянутые резинками. Один из экспертов сразу же забрал портфель, другой включил видеокамеру.
— Это же как в игре, — прошептала Герасименко. — Когда банк срываешь. Такое раз в жизни бывает, поймите же, раз в жизни!
— А вы не задумывались над тем, откуда у Бортникова может быть столько денег? — хмуро спросил Свидерко.
— Я думала, я голову сломала… Но Сашу все равно уже было не вернуть, а у меня сын растет. Я одна ему и отец, и мать.
— Вы брали отсюда деньги?
— Двести долларов только взяла, обменяла. Только двести, честное слово. Мне надо было на что-то в эти дни жить. С работы я ушла. Совсем. Я боялась сына оставить одного…
— Раньше-то вы не боялись, кажется. А теперь страшно стало оставлять такие деньги без присмотра? — Свидерко покачал головой. — Эх вы, Светлана Михайловна. Ведь он, Бортников, украл эти деньги. Украл у своей собственной компании, где ему доверяли. А вы решили их прикарманить.
— Я ничего больше не знаю. Я просто нашла портфель, — простонала Герасименко. — Верьте мне!
Павлик, зареванный, взъерошенный, сидел рядом с ней, испуганно глядя на деньги и на эксперта с камерой.
— Уведите мальчика на кухню, — сказал Свидерко.
— Нет, подожди минуту, — Колосов наклонился к мальчику, — Павлик, послушай… Расскажи нам, пожалуйста, о дяде Саше. Ведь он был с тобой в тот вечер, да? Вы телевизор смотрели… А что за передача была?
— Он все время новости смотрел, потом видик включил, — тихо ответил Павлик, поднял глаза на Никиту и…
В этот момент у Никиты сработал мобильный. Звонила Катя.
— Как дела? — тихо спросила она.
— Все, порядок. Есть.
— Все есть?
— Все. Все, кроме…
— Топорика?
Колосов вышел в прихожую, прикрыл дверь. В комнате Свидерко и компания начали пересчет и опись купюр.
— Его пока не нашли, но зато.., мы тут только начали. Я тебе позже хотел позвонить. Ты молодец, Катя, ты просто гений…
— Подожди, послушай меня, — Катя говорила быстро. — Ты помнишь Хохлова?
Колосов утвердительно буркнул: Хохлова он знал, тот сначала работал в ОБЭПе, потом ушел в министерство. При чем он-то здесь? — Катя, чуть позже, ладно? Я перезво…
— Выслушай меня сейчас, — голос Кати звучал жестко. — Я хотела о том его деле написать репортаж, но потом раздумала. У Хохлова был информатор, постоянно ходил к нему, поставлял сведения об одном ресторане в Мытищах. Там были нарушения — продажа левого алкоголя и главное — наркота. Клиентам продавали героин из-под полы. В том ресторане в ночном баре работала жена информатора, и он Хохлову на нее стучал…
— Катя, я не понимаю…
— Никита, я хочу, чтобы ты меня очень внимательно выслушал. Кажется, я это заслужила.
— Да, конечно, — он сразу сдался. — Ну?
— Хохлов набрал кучу материалов, возбудили дело. Я хотела статью писать для «Торговой газеты», а потом… Потом я стала выяснять у Хохлова, не кажется ли ему странной ситуация, когда муж всеми способами топит родную жену и старается ее посадить? Выяснилось: у его жены от первого брака была шестилетняя дочка. Жена часто работала в ночную смену, девочка оставалась дома с отчимом. Никита, девочке провели медицинское освидетельствование. Было установлено — она неоднократно подвергалась насилию, в том числе и в извращенной форме. Никита, все это проделывал с ней этот стукач в отсутствие матери. Он потому и пытался любыми способами вплоть до тюрьмы убрать жену из дома, чтобы потом самому жить с малолеткой… Ты меня понимаешь? Ты помнишь, что сказал о Бортникове Павлик? Как он реагировал на мои вопросы о нем? Здесь, в доме, как я узнала, соседи не раз слышали плач мальчика по ночам, когда его матери не было дома. Никита, я тебя прошу.., я категорически настаиваю, чтобы вы провели освидетельствование мальчика. Ты слышишь, Никита?
— Да, — ответил Колосов. — Я тебя слышу, я все понял. Свидерко я беру на себя, он согласится. Я думаю, ты права — мы должны проверить и этот, наихудший, вариант.
Глава 27 РОБИНЗОН И ПЯТНИЦА
Вечером неожиданно приехал Мещерский, и Кате показалось, что их встреча — точь-в-точь первое рандеву Робинзона и Пятницы.
— Вон из этой богадельни! — скомандовал Мещерский. — Катя, я за тобой, ты хоть на час можешь оставить свой наблюдательный пост?
— Хоть на два, Сережечка, — покладисто ответила Катя. — У меня много новостей.
— У меня меньше, но тоже ничего, — усмехнулся Мещерский. — Но дележку отложим, у меня эта ваша конспиративная явка все вдохновение убивает. Одевайся, поедем посидим где-нибудь.
«Где-нибудь» в последнее время на языке Мещерского означало только одно место — тихий уютный сумрачный пивной подвальчик в одном из переулков Замоскворечья. Назывался он «Кроличья нора». Пиво в этой норе было разное — от дорогих до самых дешевых сортов, публика — с бору по сосенке, но в основном, как и в остальных таких местах, — московские маменькины сынки со своими девочками. В «Норе» по вечерам играли в бильярд, в «дартс» и в еще какую-то заумь в стиле фэнтези, где в качестве фишек и карт использовались фигурки героев «Властелина колец» и «Сильмарриллиона».
Коротать этот вечер в «Норе» Кате не хотелось, но, взглянув на окрыленного встречей Мещерского, она решила все свои настроения запрятать подальше. И потом, ей так хотелось поговорить с Серегой! Делиться новостями она начала еще по пути в машине.
— Значит, полдела сделано, деньги вы нашли. Ничего сработали, быстро, — похвалил Мещерский. — А где сейчас эта Герасименко?
— В Морозовской больнице, — ответила Катя. — С сыном.
— Значит, то, о чем ты говорила с Никитой, подтвердилось?
— Да. Сразу после обыска они повезли Павлика и его мать в нашу детскую поликлинику. Никита мне звонил уже оттуда. Сказал, что Павлика осмотрели врачи, что освидетельствование выявило у него на теле множественные синяки на руках, бедрах, на спине. Он сказал, что Павлик… Сережа, ведь ему всего шесть лет! Он же ребенок. Как же над ним могли так надругаться? Он же его изуродовал, искалечил. Врачи сказали, что у него есть внутренние повреждения, кишечник и…
— Как на освидетельствование отреагировала его мать? — спросил Мещерский.
— Никита сказал: она была в шоке, когда врач сказал ей. Якобы для нее все, что Бортников творил с Павликом в ее отсутствие…
— Гром среди ясного неба?
— Герасименко сказала врачу, что никогда ничего такого за Бортниковым не замечала, но… Никита мне сказал: она стала какая-то странная, прямо невменяемая. Из нашей поликлиники Павлика сразу повезли в Морозовскую. Герасименко они сначала не хотели там оставлять с ним. Ведь уже решается вопрос о ее задержании, но… Никита мне только одно сказал: в этой ситуации брать ее под стражу, разлучать с сыном нельзя, будет только хуже, во сто крат хуже. Свидерко договорился с прокуратурой пока повременить с мерой пресечения. Все равно она от сына сейчас никуда не денется. На всякий случай там, в больнице, они опера оставили, приглядывать за ней.
— А обыск в квартире, кроме денег, еще что-то дал?
— Данные пришли уже из ЭКУ — пальцы Бортникова в квартире есть. В кухне, в ванной, туалете, на дверных косяках. Давность разная — от одной до трех недель.
— А обыск в квартире, кроме денег, еще что-то дал?
— Данные пришли уже из ЭКУ — пальцы Бортникова в квартире есть. В кухне, в ванной, туалете, на дверных косяках. Давность разная — от одной до трех недель.
— А на портфеле с деньгами?
— Есть — его и пальцы Герасименко.
— Топорик нашли? — Мещерский завернул в темный переулок и остановился на углу перед вывеской «Пивбар».
— Топорика в квартире нет. Они все и везде проверили. Зато нашли видеокассету. Порно с участием малолеток. Герасименко ее опознала. Сказала, что Бортников пару недель назад привез, она внимания не обратила, думала, фильм какой-то. Видимо, как раз эту кассету Бортников и смотрел в тот вечер, в пятницу, а потом… С мальчиком будут работать психологи.
— Ну что, пойдем? — Мещерский кивнул на вывеску.
Катя покачала головой.
— Я не могу, — сказала она. — Ты меня, Сережа, прости, но я не могу.
— Ладно, тогда давай просто в машине посидим. Мне Вадим звонил, — Мещерский возился, поправляя что-то под панелью. — И вчера, и позавчера, и сегодня утром тоже… Вот, он телефон передал. Если хочешь, сама ему можешь позвонить в гостиницу, в номер. Обязательно позвони! Он же не на Северном полюсе. И потом, Катя, он уже.., он остыл, не такой уже бешеный, он, кажется, понял, что нельзя быть таким дураком-то… Он все время меня о тебе расспрашивает. Прямо с ножом к горлу пристает!
— А где он сейчас? — спросила Катя.
— Это телефон гостиницы в Хабаровске, они там еще сутки пробудут, а потом Чугунов самолет частный берет, и они полетят… Черт, я забыл куда — он же говорил! Надо сегодня позвонить, там у них уже день, наверное. Вот это код Хабаровска, а это…
— Мне неоткуда звонить, ты же знаешь, у меня в квартире нет телефона.
— С сотового звони ему на сотовый! Или вот в гостиницу. Или хочешь, прямо сейчас поедем к вам домой, оттуда ему позвонишь, если тебе с Ленинградского звонить нельзя… Потом я тебя назад отвезу.
— Спасибо, Сережа. Не нужно ничего. Я сегодня с Вадькой разговаривать не могу. Я только окончательно все испорчу.
— Но он же ждет, я с ним говорил, он должен тебя понять, он хочет этого!
— Ты меня прости, — тихо сказала Катя. — Но после того, что я сегодня узнала, а я ведь была внутренне к этому готова… Я сильно сомневаюсь, что вы, мужчины, вообще что-то способны понимать и чувствовать.
— Бортников — подонок, Катя, — сказал Мещерский. — Но мерить всех нас по его мерке нельзя.
— Не обижайся, я сказала глупость.
— Я не обижаюсь. Я только хочу одно сказать: мужчины чувствуют. И сердце у нас не из камня, не из льда. Мы, конечно, не очень рассуждаем о разной там психологии, милосердии и сопереживании, потому что не у каждого из нас язык как надо подвешен. Да это и не нужно. Потому что мужчина, Катя, всегда сначала решает для себя, что он будет не говорить, а делать. А дела всегда важнее слов.
— Что бы ты сделал, если бы оказался на месте Светланы Герасименко?
— Если бы узнал о ребенке, я бы этого Бортникова убил.
— Никита сказал мне по телефону то же самое. Он сказал: фактически мы затянули на ее шее петлю. У Герасименко для убийства Бортникова даже не один мотив, а два. И какие! Вряд ли в прокуратуре и в суде поверят ей, что она даже не подозревала о том, что делает Бортников с ее сыном.
— Но та барменша из ресторана, про которую ты мне только что говорила, она же не знала, что ее сожитель регулярно насиловал ее маленькую дочь?
— А ты думаешь, ей сразу поверили? Наш Хохлов из ОБЭПа на нее дело-то сначала возбуждал за левый коньяк… И там была совсем другая ситуация. Сожитель был жив.
— Он что, сидит до сих пор?
— Нет, из колонии телефонограмма через полгода, как его осудили, пришла. Его сокамерники прикончили, вроде там была общая драка. Виновных так и не нашли.
Мещерский мрачно усмехнулся.
— Да, — сказал он, помолчав. — У Герасименко имелись мощные мотивы для убийства Бортникова. Но тот случай, с дракой и с тем парнем, которого тоже ударили кухонным топориком. Как же тогда быть с ним?
— А знаешь, что мне Никита сказал? Нашей в этом деле была только кража, понимаешь? Хищение ста семидесяти пяти тысяч долларов авиакомпании «Трансконтинент». Деньги найдены, похититель установлен. Мы свою часть работы выполнили.
— А все остальное он хочет Петровке подарить?
— Он предоставил мне все решать самой. Я хоть завтра могу уехать с Ленинградского проспекта.
— Значит, Герасименко, как только ситуация в больнице позволит, арестуют за убийство?
— Я думаю, следователь уже пишет постановление.
— Никуда ты не уедешь, Катя, — Мещерский тяжело вздохнул. — А знаешь, что мне твой драгоценный заявил? Напился там как поросенок, позвонил мне ночью — я, мол, эту вашу ментовку — это его выражение, миль пардон, по камешку, когда вернусь, разметаю.
— ,Руки коротки, — сказала Катя. — А еще он что сказал?
— Позвони ему, слышишь? Позвони сама, будь умнее. — Мещерский тронул машину, развернулся. Неоновая вывеска «Кроличьей норы» ярко вспыхнула на прощание.
Глава 28 ЛЮБОВЬ ВО ВРЕМЯ ОБМЕНА ПАСПОРТОВ
Делать было абсолютно нечего. Игорь Зотов понял это, как только, проснувшись, открыл глаза. Новый день наступил, но все было как вчера и позавчера. На кухне бубнило радио. Пахло пригоревшими шкварками. Это означало, что бабка Клавдия Захаровна уже встала и готовит отцу завтрак. Отец по утрам, когда заступал на суточное дежурство, ел одно и то же — яичницу с салом.
Вот уже четвертый месяц подряд мать готовить завтрак отцу не вставала. Бабка твердила, что матери и будущему ребенку толкотня на кухне у газовой плиты — чистая погибель. Мать во время беременности, на взгляд Игоря, стала вообще какой-то чудной. Она мало разговаривала, совсем не смотрела телевизор, спать ложилась рано. Ее мутило от запаха многих ранее любимых ею вещей — копченой рыбы, кефира, духов. А запах шкварок вообще заставлял ее запираться в ванной.
А прежде мать всегда готовила завтрак сама. Поднималась раньше всех, будила отца, Игоря. Он учился уже в выпускном классе и считал себя совершенно взрослым, но каждый раз утром, когда мать заходила к нему в комнату и говорила: «Сынок, вставай, пора», ему вспоминалось что-то давнее, полузабытое, как смутный сон, — солнце, снег за окном, мама — молодая, не с этой бесформенной стрижкой, а с длинными волосами, сколотыми в пучок, и еще красный пластмассовый игрушечный конь. Та смешная лошадка на колесиках, что была у него в далеком детстве и которую он перед сном ставил у своей кровати, привязав за уздечку к стулу.
Тогда, давно, все вообще было по-другому, все иначе. И квартира эта казалась огромной, просторной — в коридоре можно было в футбол гонять. А сейчас потолок, стены, окна, дверные проемы — все словно сузилось, уменьшилось в размерах. И стало так тесно, так душно. И во всех углах воняло бабкиным вечным нафталином, мамиными лекарствами и жареным салом.
То, что ему придется уйти отсюда, из этой квартиры, из дома, Игорь знал. Ведь кто-то должен был уйти — на всех места уже не хватало. Значит, это предстояло сделать ему, когда у матери родится этот ребенок.
За завтраком бабка, как обычно, подкладывала ему лучшие куски и зудела, зудела. И всегда об одном и том же: чтобы он, Игорек, помнил себя, вел себя прилично, не шатался бы допоздна бог весть где. С некоторых пор, когда Игорь почувствовал в доме перемены, когда его личная жизнь очень мало стала интересовать мать, занятую мыслями только об этом ее ребенке, и отца, которого интересовала только работа в магазине да дешевые запчасти для старой «Ауди», именно бабка Клавдия Захаровна стала его главным домашним собеседником.
Она, конечно, страшно доставала его своим брюзжанием, но до поры до времени он ей все прощал. Бабка любила его и уж не променяла бы на какого-то писклявого ублюдка, который вот-вот должен был появиться в их доме неизвестно зачем и почему. А еще бабка Клавдия Захаровна, как считал Игорь, любила всех поучать, а еще больше любила вспоминать о том, как оно все было раньше. Как они жили в этом доме, когда еще был жив дед, какие очереди могильные тогда стояли в магазинах за всем, какие ходили по Ленинградскому проспекту трамваи. Как она в шестьдесят шестом году справила себе бостоновое пальто с норкой, как в семидесятом они с дедом по записи купили сервант, ковер и немецкий торшер-бар, который отец не раз уже грозился выбросить на помойку. Еще бабка вспоминала, какая хорошая, культурная тогда была молодежь и какие они вообще все были в доску сознательные. А иногда начинала плести небылицы о какой-то стародавней, случившейся еще до рождения Игоря истории, наделавшей в доме великого страха.
Но часто, когда у нее прыгало давление, бабка куксилась, начинала ко всему придираться, жаловаться, что все плохо — в магазинах бешеные цены, по телевизору — безобразие и разврат, что стариков никто слушать не хочет и что, видно, все ждут не дождутся, когда старики перемрут, что она вообще понять не может, как ее родной сын Федор — отец Игоря — допустил, чтобы они снова жили тут, в этом змеином гнезде, где жизнь человеческая копейки не стоит, где сами стены помнят такое, что нормальному человеку и в кошмаре не приснится.