Тут много нужды не от неурожая этого года, а от того же, от чего наш Костюшка беден: от нелюбви к физической работе, какой-то беспечности и лени. Тут деньгами помогать совершенно бессмысленно. Всё это так сложно!
Может быть, Костюшка был бы писателем, поэтом, может быть, актером, каким-нибудь чиновником или ученым. А потому, что он поставлен в те условия, в которых иначе, как физическим трудом, он не может добывать себе хлеба, а физический труд он ненавидит, то он и лежит с книжкой на печи, философствует с прохожим странником, а двор его этим временем разваливается, нива не вспахана, а бабы его, видя его беспечность, тоже ничего не делают и жиреют на хлебе, который они выпрашивают, занимают и даже воруют у соседей».
Но и Толстой хорошо понимал, что даровая помощь народу это не помощь, а именно грех и соблазн. Это последнее унижение крестьянского достоинства. В условиях неурожая и помощи голодающим со стороны богатого города в крестьянской среде развивалось профессиональное нищенство. Да так, что целые деревни стали превращаться в анклавы этого нехитрого «промысла».
Некоторые страницы бегичевского дневника Толстого кровоточат. Вот только одна картинка:
«Третьего дня было поразительное: выхожу утром с горшком на крыльцо, большой, здоровый, легкий мужик, лет под 50, с 12-летним мальчиком, с красивыми, вьющимися, отворачивающимися кончиками русых волос. “Откуда?” – “Из Затворного”. Это село, в котором крестьяне живут профессией нищенства. “Что ты?” – Как всегда, скучное: “К вашей милости”. – “Что?” – “Да не дайте помереть голодной смертью. Всё проели”. – “Ты побираешься?” – “Да, довелось. Всё проели, куска хлеба нет. Не ели два дня”. Мне тяжело. Все знакомые слова и все заученные. Сейчас. И иду, чтобы вынести пятак и отделаться. Мужик продолжает говорить, описывая свое положение. Ни топки, ни хлеба. Ходили по миру, не подают. На дворе метель, холод. Иду, чтобы отделаться. Оглядываюсь на мальчика. Прекрасные глаза полны слез, из одного уже стекают светлые, крупные слезы».
Пятак?! Он дает им пятак?! Но немногим раньше он записывает в дневнике: «Большие пожертвования – более 10 тысяч». И через шесть дней опять: «много денег, 3 300». А Толстой дает им пятак…
При желании он мог завалить Данковский уезд деньгами. 3 ноября 1891 года в газете «Русские ведомости» было опубликовано открытое письмо к обществу с просьбой о помощи голодающим не самого Толстого, а Софьи Андреевны. Оно заканчивалось словами: «Не мне, грешной, благодарить всех тех, кто отзовется на слова мои, а тем несчастным, которых прокормят добрые души…»
В первое утро ей принесли четыреста рублей, а в течение суток она получила полторы тысячи. К 11 ноября было девять тысяч рублей. Всего во время голода на имя Толстого и его жены поступило более двухсот тысяч рублей…
Она писала мужу в Бегичевку: «Очень трогательно приносят деньги: кто, войдя, перекрестится и даст серебряные рубли; один старик поцеловал мне руку и говорит, плача: примите, милостивейшая графиня, мою благодарность и посильную лепту. Дал 40 рублей. – Учительницы принесли, и одна говорит: “Я вчера плакала над вашим письмом”. – А то на рысаке барин, богато одетый, встретил в дверях Андрюшу и спросил: вы сын Льва Николаевича? – Да. – Ваша мать дома? Передайте ей. В конверте 100 рублей. Дети приходят, приносят по 3, 5, 15 рублей. Одна барышня привезла узел с платьем. Одна нарядная барышня, захлебываясь, говорила: “Ах, какое вы трогательное письмо написали! Вот возьмите, это мои собственные деньги, папаша и мамаша не знают, что я их отдаю, а я так рада!» В конверте 101 рубль 30 копеек”.
В московский дом Толстых и в Бегичевку посыпались письма со всей России…
«Старшая дочь моя Варвара, сделавшись невестой, просила меня устроить ей самую скромную свадьбу, но вместе с тем не отказать ей устроить перед свадьбой угощение бедняков, которым она хотела сама прислуживать. Дочь моя умерла, не дождавшись желанного дня. Пусть на посылаемые от ее имени деньги и будут накормлены несколько стариков и детей…»
«Ваше Сиятельство! Вы не поверите, если скажу, что, прочитывая строки о ваших и дорогих детей ваших подвигах в данном деле, у меня невольно покатились слезы из глаз при мысли, что если бы у нас хоть тысячная доля была таких сподвижников, как сей Высокопоставленный Боярин и его Благословенное семейство, то не было и десятой доли бедствующего в таких случаях народа…»
«5 рублей от старика Семена с женой и от читальщика по покойникам…»
«При этом считаю долгом добавить, что в числе присылаемых денег три рубля пожертвованы находящейся у меня в услужении молодой девушкой, что составляет ее месячное жалование».
Кто-то анонимно прислал бриллиантовое колье…
Неистовый духовный враг Толстого знаменитый священник Иоанн Кронштадтский прислал графине двести рублей вместе с сочувственным письмом.
Савва Морозов пожертвовал полторы тысячи аршин материи.
Вся Россия откликнулась на воззвание жены Толстого. Письмо графини было перепечатано за границей. Уже в начале ноября крупный английский издатель Ануин Фишер письменно просил Толстого быть доверенным лицом и посредником между руководителями сбора пожертвований в Англии и организациями в России, оказывающими помощь голодающим. В Соединенных Штатах также был организован сбор средств для голодающих России. 19 ноября из Америки были отправлены семь пароходов с кукурузой…
Софья Андреевна искренне восприняла это как момент семейного торжества. И Толстой с ней не спорил. В конце концов, общее участие в борьбе с голодом сблизило мужа и жену, и, приехав в Москву по делам в декабре 1891 года, он пишет в дневнике: «Радостные отношения с Соней. Никогда не были так сердечны». А в письмах к ней признается: «Без ужаса не могу подумать, как тебе одиноко одной… Беспрестанно думаю о тебе и всегда с умилением».
Но душевное состояние Толстого во время борьбы с голодом не назовешь радостным.
В это время он почти не работает над художественными произведениями. Все свободное время отдает книге «Царство Божие внутри вас», статьям о голоде и отчетам «об употреблении пожертвованных денег», которые писал исключительно сам и которые публиковались в газетах. Тем не менее, интересно, какие художественные вещи занимали его в голодные года. В Бегичевке задуман рассказ «Хозяин и работник». Здесь же он работал над рукописью «Отца Сергия». В первом произведении хозяин спасает работника ценой собственной гибели, а во втором – ставится вопрос о тонкой и соблазнительной связи между святостью и тщеславием. Вопрос решается отшельником Сергием, бывшим князем Касатским, неожиданно. Ценой великого грехопадения, гадкого и постыдного (позволил себя соблазнить умственно неполноценной девице), Сергий спасается от святости, которая близка к тщеславию.
6 ноября 1891 года в Бегичевке Толстой записывает мысли к «Отцу Сергию»: «Надо, чтобы он боролся с гордостью, чтоб попал в тот ложный круг, при котором смирение оказывается гордостью; чувствовал бы безвыходность своей гордости и только после падения и позора почувствовал бы, что он вырвался из этого ложного круга и может быть точно смиренен. И счастье вырваться из рук дьявола и почувствовать себя в объятиях Бога…»
Толстой и его помощники вели себя героически. На голоде Толстому помогали сын Илья, дочери Татьяна и Мария, племянница Вера Кузминская, три сына Раевского Иван, Петр и Григорий, их двоюродный брат Александр Цингер, родственники Раевских и Толстых Наталья и Владимир Философовы, муж сестры Раевского Иван Мордвинов, домашний учитель Алексей Новиков, двоюродные братья Раевского Дмитрий Оболенский и Рафаил Писарев и некоторые «толстовцы»: Алехин, Чистяков, Новоселов и другие. Бесценную помощь в закупке продовольствия и отправке его через Софью Андреевну в Бегичевку оказывал сын художника Ге Николай Ге.
И Толстой мог бы гордиться! Он объединил вокруг себя честных, бескорыстных, полных энтузиазма молодых людей! А он в то время страдает. Работа на голоде не приносит морального удовлетворения. Так отцу Сергию не приносила радости вера в него людей. В письме к своему последователю Исааку Борисовичу Файнерману Толстой сообщает: «Я живу скверно. Сам не знаю, как меня затянуло в эту тягостную для меня работу по кормлению голодных. Не мне кормящемуся ими, кормить их. Но затянуло так, что я оказался распределителем той блевотины, которой рвет богачей».
Между тем система народных столовых, начатая Раевским и продолженная Толстым совсем в других масштабах (от шести столовых Раевского до двухсот сорока шести, организованных Толстым и его помощниками, в которых кормилось более двенадцати тысяч человек), была если не идеальной, то лучшей формой помощи голодающим. Она отличалась от деятельности земств и Красного Креста тем, что предполагала не раздачу продовольствия «натурой», а кропотливое личное участие добровольцев в кормлении голодающих. Причем в столовых работали сами бабы и мужики. В этом был нравственный стержень системы, практически исключавший злоупотребления пожертвованными деньгами и продовольствием. На столовые трудились сообща и благодетели, и благотворимые.
Система столовых была еще и средством борьбы со спекуляцией и попрошайничеством, которые неизбежно расцветают во время голода. Первыми в столовые отправляли детей и стариков, потому что трудно представить себе здорового мужика или женщину, которые первыми придут есть суп и хлеб, оставив за порогом детей и старых родителей. Одновременно столовые сближали крестьян в буквальном смысле. Во время вынужденного хозяйственного бездействия они становились центром крестьянского «мира». Наконец, это была саморазвивающаяся система, когда возникновение столовой в одной деревне притягивало голодных из других деревень, и таким образом сама собой выяснялась потребность в столовых на новых местах.
Главной проблемой, кроме постоянных трудностей с продовольствием (в голодных местах его невозможно купить за деньги и нужно закупать в других губерниях), было то, что эта система нуждалась в непрерывном контроле. Заниматься этим приходилось самому Толстому и небольшому кругу помощников, среди которых главной рабочей силой были девушки. Осенью и зимой, в дождь и метель, они разъезжались одиночками на десятки верст вокруг, не имея между собой никакой связи. И каждый раз их возвращение в Бегичевку ожидалось с трепетом и воспринималось как радостное событие.
В эти поездки отправлялся и шестидесятичетырехлетний Толстой. Сюжет «Хозяина и работника» навеян одной из таких поездок: он сам заблудился в метель и едва не замерз. Из письма Файнерману может создаться ложное впечатление, что Толстой аристократически «брезговал» заниматься распределением «блевотины, которой рвет богачей». Но по воспоминаниям очевидцев, он лично торговал вещами, которые присылали богатые люди, не понимая, что эти дорогие вещи не спасут голодных и полураздетых крестьян. Причем торговался отчаянно, чтобы выручить побольше денег (из книги «Лев Толстой и голод». – Нижний Новгород, 1912).
Толстой входил во все мельчайшие тонкости, начиная с положения крестьянских дворов в каждой из деревень и заканчивая рационом, когда при минимуме продуктов должен был достигаться максимальный результат не только насыщения, но обеспечения необходимыми витаминами, иначе грозила цинга.
Позже, в 1894 году, в Ясной Поляне Мария Львовна Толстая рассказывала Душану Петровичу Маковицкому, как организовывались столовые. Он записал ее воспоминания.
«Толстые поступали так: приходили в деревню, с помощью старосты, священника или помещика переписывали нуждающихся, потом у какой-нибудь вдовы или кого-то из нуждающихся снимали дом для столовой и склада продуктов. В каждую деревню надо было приходить и всё контролировать. Прошло много времени, пока удалось выработать эту систему. За помощью являлись люди из далеких деревень. “Нам приходилось им говорить: ждите, когда мы придем в вашу деревню и там вас запишем. Но последовательно осуществлять этот принцип было невозможно: пришли люди из 40 деревень, в которых еще не было столовых; в каждую из них надо было идти, пока всё обойдешь, пройдут дни, а за это время многие – дети, старики – могут умереть от голода. Как это было ни досадно, приходилось разбираться в людях: одному верить, другому – нет. По деревням ходили по одному и еще без сопровождающего – зачем ему мерзнуть. Некоторые крестьяне поначалу не хотели от нас никакой помощи. Кое-где прямо умирали с голоду, а когда мы приходили к ним, говорили нам: «Ничего от вас не хотим». Даже дров для обогрева не хотели взять. Мы дивились, чем это объяснить. Потом мы узнали, что священник называл в проповеди нашего отца антихристом…»
«Вы думаете, – говорили некоторые священники, – что антихрист со злом придет к вам? Нет, он придет к вам с добром, с хлебом, как раз в то время, когда вы будете с голода помирать… Но горе тому, кто соблазнится на этот хлеб». О том же писала в своих воспоминаниях Вера Величкина.
При этом другие священники помогали Толстому в переписи крестьян и организации столовых.
Что приходилось видеть молодым девушкам во время этих поездок? Из письма Татьяны Львовны:
«Ходим по деревням и кое-как открываем столовые. Особенно жалки везде дети, почти у всех у них то серьезное выражение лиц, какое бывает у детей, видевших много нужды. И одеты они все ужасно: у некоторых от самого локтя лохмотья и вся юбка такая же. Бабы рассказывают, что дети прежде не верили, когда им давали лебедовый хлеб, что это хлеб, и плакали, говорили, что это земля и кидали его».
Но были и отрадные картины…
Из письма Толстого: «Столовые расползаются, как сыпь. Теперь уже более 30 и идут хорошо. Я вчера вечером посетил две. Трогательно видеть, как ребята с ложками бегут толпой. Попался нищенка-мальчик из чужой деревни. Его пригласили, накормили и спать положили в столовой».
«Кроме столовых, – писала Величкина, – у нас было немало еще и других начинаний. Так, мы исполу раздавали лыко плести лапти, а также и лен, коноплю для пряжи. То, что получалось нами, раздавалось уже сиротам и неимущим. Материал нам жертвовали. На тех же условиях привозили к нам и дрова со станции. Дров для столовых покупать, кажется, тоже не приходилось, – всегда были пожертвованные. Так как коров в деревнях осталось очень немного, то мы повсюду устроили приюты для самых маленьких детей, где им давали молочную и гречневую кашу… Были приняты также меры для сохранения населению лошадей к весне. Часть их была устроена на корма тут же, неподалеку, а часть была отправлена в Калужскую губернию, откуда нам пришло предложение прокормить их бесплатно…»
Всего, по подсчетам Марии Львовны, в Данковском уезде были открыты сто двадцать четыре ясли для малолетних детей. Стараниями дочерей Толстого в Бегичевке было возобновлено обучение детей грамоте.
Это был каждодневный тяжелый труд. «Порой они очень уставали, – пишет Маковицкий со слов Марии Львовны. – С утра до 9–10 вечера надо было обойти иногда и 20 деревень, выслушать жалобы крестьян, подчас оказывать им и медицинскую помощь, контролировать, записывать, вести отчетность для общественности. «Однажды вечером отец, который в тот день имел дело со многими людьми, с крестьянами-возницами и прочими и писал (“Царство Божие внутри вас”), когда к нему пришли мы с сестрой, начал говорить и говорил бессвязно, потом рассмеялся, махнул рукой и замолчал. Мы не могли понять, что происходит с отцом. Утром после ночного отдыха он был вполне нормальным. Всё это происходило от страшной усталости». Дочерям приходилось защищать его от излишнего волнения. “Помощники иногда приходили к отцу из-за “какой-нибудь картофелинки”. Мы их не пускали – они называли нас жандармами».
В это время начался серьезный раскол между Толстым и жившими в Бегичевке молодыми «толстовцами». Аркадий Алехин и любимец Толстого Михаил Новоселов склонялись к возвращению в православие. А Матвей Чистяков упрекал Толстого за то, что тот ввязался в благотворительность.
«Чистяков говорит, – пишет в дневнике Татьяна Львовна, – что от теперешней деятельности папа́ до благотворительных спектаклей и до деятельности отца Иоанна совсем недалеко, что он не имеет права вводить людей в заблуждение, так как многие идут за ним и ждут от него указаний и что за теперешнее его дело все будут хвалить его, тогда как оно не хорошее». Она пишет, что отцу «было больно. Он и сам прекрасно чувствовал и доходил до того, что это не то и незачем было ему это говорить».
Но что же не то? Спасать людей от голода не то?!
Читая письма Толстого периода его работы на голоде в Бегичевке, поражаешься двум вещам. Первая – с какой энергической тщательностью подходил он к своим обязанностям, им же самим на себя возложенным. Он входил в какую мелочь, в каждую цифру, не оставлял без внимания ничего и, кажется, не слишком доверял молодым и неопытным людям, которые его окружали, стараясь держать вожжи в своих руках. Так, вынужденно отъехав в Москву в январе 1892 года и оставив за себя в Бегичевке сына Илью, он немедленно пишет ему письмо:
«Одно прошу тебя, будь как можно осторожнее, поддерживай дело, не изменяя. И главное – заботься о приобретении, подвозе приходящего хлеба и правильном его размещении, и о том, чтобы в столовые не попадали могущие кормиться, получающие достаточную помощь от земства и, с другой стороны, чтобы отвергнуты были нуждающиеся.
Теперь надо помогать топливом самым бедным. Это очень важно и трудно, и тут, как это ни нежелательно, уже лучше, чтобы получили ненуждающиеся, чем чтобы не получили нуждающиеся.
Что сено от Усова? Я боюсь, чтобы Ермолаев тут не напутал. Они пишут про разбитые тюки. Надо поскорей поднять его и свезти к Лебедеву в Колодези. Приискивай картофель на местах, не продают ли где, и покупай. Много еще чего нужно, но нельзя распоряжаться перепиской, не зная, что и как. Полагаюсь на тебя. Пожалуйста: делай из всех сил».
Вторая вещь, которая поражает в письмах Толстого, это то, насколько искренне переживал он «ложность» своего положения. Вот он пишет семье художника Ге: