— Отстань, — буркнул Саныч.
— Нет, конечно. Кулак свой собственный — он намного слаще.
— Да иди ты!
— Сам иди. Ты к нам приперся. Или слушай нас, или катись, — Варвара хмыкнула. — На медитации и воздержании в нирвану, может, и примут, только… Только не об этом, Саныч, мысли у тебя. Я же вижу, не дура. Ты другое что-то в себе задавить пытаешься. Что-то сидит у тебя там внутри, покоя не дает. Вот ты и давишь это, из кожи лезешь.
— Ничего я в себе не давлю.
— Давишь. Поэтому и закрытый такой весь, нервный. Витька вон говорит — ты прежде совсем другой был. А сейчас точно иголку съел…
— Давай лучше про мужиков своих ври дальше, — оборвал ее Саныч.
— Нечего мне врать. У меня столько мужиков было — сколько волос у тебя на башке. Я с пятнадцати лет свою коллекцию личную формирую.
— Коллекцию? — переспросила Лиля.
— Ну да. Прочла где-то, что Марлен Дитрих коллекцию любовников собирала, чтобы всякой твари по паре было — мужики разных национальностей, разного статуса. Ну и я решила — чем я хуже. Опыт — колоссальный, но и поучительный весьма. Сколько же у меня в коллекции-то моей? Сейчас.., так… Наших я пока не, беру, наши — это отдельная песня. Витька — это тоже особый разговор, без комментариев пока. Кроме наших, у меня были поляк, потом швед, итальянец, грузин, финн, латыш был, потом еще испанец — но с ним у нас до койки дело не дошло… А с итальянцем тоже не дошло, но случай прикольный вышел…
— Когда же это ты успела их всех подцепить? Где? — спросил тихо Саныч.
— И здесь, и когда за бугор ездила. Я много поездила, парниша. Бабки, что зарабатывала, в чулок не складывала. Ты ведь это проповедуешь — если каждый наш день последним может стать, чего жадничать? Так про итальянца… Его Лукино звали, мы в Лидо познакомились, там наша группа сезон целый в отеле по вечерам играла. Ухаживал он за мной — в Венецию возил, на машине своей катал. Ну, вернулись мы из Венеции, пошли ко мне в номер — все путем вроде пошло. Он уже раздел меня почти, как вдруг — бац, звонок ему по мобиле! Он аж с лица спал, залепетал что-то, как заяц перепуганный. Это ему мамаша позвонила, представляете? Мамуля разгневанна". И он бросил меня и умчался к ней — сорокалетний маменькин сынок. Что, не опыт, скажете? Такой опыт дорого стоит. А швед! О, это вообще отпад. Я его в баре увидела на пароме «Силья лайн». Там ночь долгая, делать нечего, ну народ в ищет, к кому бы прилепиться… У меня прямо челюсть отпала — такой он весь из себя красавец был, швед-то. Прямо Зигфрид златокудрый. Ну, перемигнулись мы, угостил он меня пивцом. Посидели и пошли к нему в каюту. Он мне сунул сразу же журнальчик, гляжу — порнушка. Ну листать стала, а он рядом через плечо заглядывает. И аж дрожит весь от нетерпения. Так его картинки эти зажгли. Я даже струхнула — думаю, такой бугай здоровый, растерзает меня сейчас в клочки. А он.., он навалился, сделал свое дело, натужно так, словно у него запор. К стенке отвернулся и захрапел. А с грузином вообще песня была…
— Тоже мне коллекция. Уроды какие-то, — бросил Саныч. — И сама ты уродка, Варька. Шлюха хорошая. Ты навроде мачехи моей дражайшей. Одного поля вы ягоды с ней — шлюхи, извращенки чертовы… Не пойму я, что в тебе Виктор такого нашел, что никак от себя не отпускает?
— И никогда не поймешь, парниша. Мозги сломаешь — не поймешь. И того не поймешь, что папаша твой в мачехе твоей нашел. Не дано тебе этого понять. — Голос Варвары стал злым. — Для того чтобы понять это, кровь надо в жилах иметь, а не воду дистиллированную. Не кефир прокисший. Я уродка, надо же… Приговор мне вынес. Язык свой поганый прикуси — думаешь, я про тебя ничего не знаю?
— Виктор говорил как-то, что настоящее, истинное уродство — это такое же чудо природы, достойное восхищения, как и красота, — перебила ее Лиля. — Только уродство гораздо реже встречается. Я запомнила, как он это говорил. Это не внешности касается, а внутреннего состояния души… Алексей… Алексей Макарович ему ответил, что он тоже с этим согласен, только это грех смертный — так думать, уж он-то знает. Про это, что он знает, я что-то не очень поняла, но все равно запомнила.
— Да ты все вечно запоминаешь, что он с бодуна болтает, — хмыкнула Варвара. — И чего такого твой Жданович знать может? Я вот одно знаю: все его прошлые бабы были картинки. Не то, что ты — золушка-замарашка.
— Я же сказала: не о внешности шла речь, а о внутреннем состоянии, — повторила Лиля. — А тебе надо обязательно напомнить мне про его баб?
— Да плюнь ты, я же говорю — уродина она, уродина и змея, шлюха, — сказал ей Саныч. — Не слушай ты ее. Ты, Лилька, нас тут вообще всех поменьше слушай. У нас у всех мозги с пауками большими. У каждого — свои пауки. Ты делай так, как сердце тебе подсказывает. Хочешь, притчу скажу? У одного мастера дзэн учились несколько монахов и монахиня. И была она красивой — эта монахиня, несмотря даже на бритую голову и рваные свои лохмотья. Один монах влюбился в нее и написал ей тайное письмо. Она не ответила. А на утренней молитве в присутствии учителя и всех монахов встала и обратилась к влюбленному: «Если ты правда меня так сильно любишь, подойди и обними меня здесь, сейчас».
— Да, слушай его, Лиличка, слушай нашего просветленного. Беги к Лехе, он в каюте, пьяный боров… Ну беги, обними его. А он пошлет тебя на три буковки. — Варвара что-то уронила на пол. — Эх вы! Это вы уроды-то, а не я. Уроды недоделанные. Знаете, где вам обоим место с вашими идеями? Где-нибудь на планете Ка-Пэкс долбаной, а не здесь. Ты, Саныч, если ты такой весь из себя у нас моралист, что же ты сам-то не… — она не договорила. Увидела Мещерского, неосторожно приблизившегося к окну. — А, наше вам… Подслушиваешь? Ах ты, хмыреныш любознательный… Ты откуда здесь взялся?
— Это напарник Лехиного охранника, они машину пригнали, — сказал Саныч. — Чего ты орешь-то на него?
— Чего я ору на него? — Варвара встала с дивана, где она сидела среди подушек, подошла к окну, сверля Мещерского своими зелеными глазами. — Чего, значит, я ору…
Мещерский смутился — он ведь действительно подслушивал. Чем-то этот пустой разговор его сильно заинтересовал.
— Простите. Я случайно, — сказал он.
— Случайно он. Ах ты, сукин кот, — Варвара тряхнула волосами. — И таких сукиных котов Витька в няньки Лехе нашему нанял! Да с такими сукиными котами охранничками на него не одно — пять убийств менты повесят.
— Почему пять? — спросил Саныч. — С чего это ты взяла, что пять?
Его тон заставил Мещерского насторожиться. Но ничего интересного больше он не услышал.
— Пойду Марусю будить, пора, — сказала Лиля, тоже поднимаясь. — Мы с ней после обеда клетки попугаев чистить будем. Саныч, ты уж помоги нам, пожалуйста. А то они злые, щиплются, когда их достаешь. А самочку-кореллу надо ветеринару показать, когда на Речной снова вернемся. Она что-то на пузе у себя все перья повыдергала.
— Лысопузый попугай бывшего лидера группы «Крейсер Белугин» — лот под номером 125, — фыркнула Варвара. — Ах, Лилька, на какое бабло нам ветеринаров нанимать? Скоро сами, как попугаи, все перья на себе повыдергаем, продадим этот плавучий нужник и двинем в разные стороны. Витька кредит банку должен колоссальный. Он ни шиша не зарабатывает, только тратит. Я тут сунулась счета смотреть — куда только деньги утекают, на какую-то охрану, каким-то детективам. Не понимаю, о чем он вообще думает. Такое впечатление, что будущее его просто не колышет. Никак заразился от тебя, Саныч, черным твоим депресняком, что каждый наш день — последний.
— Это не депресняк. Это очень может даже стать правдой. Но тебе это, Варька, не грозит, — усмехнулся Саныч. — Ты будешь жить долго. Сейчас твое время наступает.
С причала посигналили — приехал капитан Аристарх, красный, распаренный, как веник. Сауна, видно, пошла ему на пользу.
— Явились, красавцы? — бросил он понурым Кравченко и Мещерскому. — М-да, мы уж и не надеялись лицезреть. Грубо работаете, асы столичные. Асы — это шутка, — он щурился, — на свой счет не принимайте. Витюху ждете? Он сейчас приедет, полный отчет с вас спросит за свои кровные.
Он как в воду глядел: не прошло и четверти часа, как у трапа остановилась, лихо развернувшись, пыльная «Ауди». Кравченко и Мещерский увидели Долгушина. Он выгружал с заднего сиденья какие-то яркие коробки и пакеты.
— Папа, папа, мой папа приехал! — мимо Кравченко и Мещерского тугим колобком прокатилась звонкая, розовая от послеобеденного сна Маруся. Долгушин, нагруженный покупками, поднялся на палубу. Маруся подбежала, подпрыгнула, повиснув обезьянкой у него на шее. Он как-то сразу уронил все свои коробки, словно и не боялся что-то там разбить или сломать, обнял девочку, подкинул ее вверх.
— Как дела, хозяйка моя? — спросил он.
— Класс, — Маруся не унывала. — Почему у тебя щеки колючие? Это волосы растут да?
— Борода, не успел я, Маруська, побриться. Подарки тебе поехал покупать. Вон сколько подарков, смотри.
— Борода, не успел я, Маруська, побриться. Подарки тебе поехал покупать. Вон сколько подарков, смотри.
Маруся взглянула на палубу, на ворох покупок и еще крепче обняла его за шею:
— Не уезжай больше никуда. Не хочу подарки, хочу, чтобы ты был. Хочу ласточкой летать. Мы про Филомелу и Прокну читали, хочу как Прокна быть — ласточкой.
— Есть, летаем ласточкой. — Долгушин бережно поднял на руках ее маленькое тельце, закружил по воздуху.
Маруся завизжала, широко раскинула ручки, явно подражая ласточке. Мещерский наблюдал эту сцену со странным чувством. Его поразило, что Маруся знает миф о Филомеле и Прокне, что Долгушин разрешает ей, такой маленькой, знать подробности этой кровавой и спорной греческой сказки, о которой не все взрослые имеют представление. Еще он заметил, что Долгушин явно навеселе. Он наткнулся на его взгляд — Долгушин словно только что заметил их с Кравченко, опустил девочку на палубу:
— Вот, дочура, зови Лилю, несите все это в каюту. Примеришь обновки — мне покажешься. — Он оставил Марусю у груды подарков и шагнул к Кравченко, дохнув на него алкоголем. — Ну, здорово, приятель.
— Здравствуйте, Виктор Павлович, — сказал Кравченко. — Машину вашу вам возвращаю. Примите и распишитесь.
— Сейчас приму. Сейчас распишусь. — Долгушин подошел к верзиле Кравченко вплотную. — Я для чего ее тебе тогда дал, а? Дал для чего, ну?! — он сгреб Кравченко за куртку, дернул к себе.
Мещерский замер: такое бесцеремонное обращение друг Вадик не прощал никому. Тут и сломанные ребра не были бы приняты в расчет. Но и перемена в Долгушине была впечатляющей. Перед ними был словно другой человек. Гораздо больше похожий на того, кто стоял когда-то на сцене Лужников и крыл во всю силу своих молодых тогда еще, не убитых алкоголем и табаком легких все то, что… Но это была лишь мгновенная вспышка, Долгушин погас, отпустил куртку Кравченко и сбавил тон:
— Мы же твердо договорились. Вы слово дали, что Ждановича не покинете ни при каких условиях. Будете его тенью. Я же именно для этого вас нанимал. А вы его оставили в самый патовый момент.
— Да он в больницу попал с переломом, вы что? — не выдержал Мещерский.
— А вы на что тогда? — Долгушин обернулся к нему всем корпусом. — Вас же двое, вы напарники вроде, сами же говорили. Один в больнице, а второй должен был при Лехе неотлучно находиться. Я же рассчитывал на вас, раз вы пообещали, слово дали, а вы… Как Лехе теперь без ваших показаний доказать милиции, что он и близко в день убийства к Бокову даже не приближался? Я вас специально нанял, чтобы вы ему щитом надежным были, а вы…
— Вы так говорите, словно вы знали, что Бокова убьют! — в запальчивости за друга выкрикнул Мещерский.
— Я знал? — Долгушин осекся. — Чего я знал? Почему я должен был знать? Что ты несешь, парень?
— Оставь ты их. Ну что ты к ним пристал? Не кричи… На хрен все, голова болит, голова моя…
Голос, произнесший это, был всем знаком. На верхней ступеньке трапа, ведущего к рубке, стоял Алексей Жданович. Ничегошеньки не было на нем, несмотря на прохладный осенний день, кроме спортивных брюк и носков. Торс его был покрыт брутальной растительностью, на шее болталась цепочка с каким-то брелком. Он был без очков и близоруко щурился на мир божий, распространяя кругом сочный запах перегара.
— Эх, Витек.., ты не шуми, не надо. Жизнь это, Витек. А жизнь полна совпадений. И неожиданностей полна. А смерти Кирке Бокову я желал. Желал! — Жданович пошатнулся и ухватился за поручень. — В этом одном вчерашний мент прав — желал. Но вот сбылось желание, а мир разве изменился хоть на микрон? Так что ты не кричи, Витек. Я знаю, ты как лучше с ребятами этими хотел. А вышло… Ну, что вышло, то и вышло. Я вон тоже с сыном своим как лучше хотел. Думал, он осознает, что я.., что я отец его, чем дышу я, о чем думаю, что хочу ему передать. А сынка мой на мои хотения начихал. У него уже свой взгляд на все имеется, и на меня в том числе. Не нужен ему такой вот папашка пропащий. Не нужон, стало быть… И никому вообще я такой на.., не нужон! — Жданович согнулся, словно от боли. — И менты меня, если даже и на нары потянут, потом тоже пошлют. Что такое я? Что я собой представляю? Разве им такой, как я, нужен? Чтоб убить, натура нужна, а моя натура, моя… — Жданович стукнул себя в грудь. — Кончилась моя натура. Скукожилась.
— Ты чего, Макарыч? — спросил капитан Аристарх. — Чего ты разоряешься? Ну, мало ли что случается? Сопляк твой Лешка еще, не понимает ничего. Ну, вырастет, может, потом поймет, чего ты ему там передать, привить хочешь. А не поймет — ну, и бог с ним. Молодежь сейчас своим умом живет. И песни у нее свои. Так было и будет. Чего ты голову пеплом-то посыпаешься, какая муха тебя укусила?
— Во муха! Во, только что звонила, — Жданович вывернул из кармана штанов телефон, — Наташка звонила — моя бывшая. С сыном видеться запрещает. Говорит — это не только ее решение. Это он, Лешка, сам ее попросил. Глядеть ему на мою пьяную морду — противно.
Долгушин поднялся по трапу и почти силой повел его — полуголого — с ветра, с палубы в кают-компанию.
— Ладно, мужики, выяснили, что ничего не выяснили, — подытожил капитан Аристарх, обращаясь к Кравченко и Мещерскому. — Инструктаж кончен, по всему видно. Айда, махнем по рюмашке.
Они двинулись тоже в кают-компанию. Туда же пришел и Саныч. Как-то сами собой появились коньяк, виски, водка. Саныч сбегал в трюм за льдом.
— За тон прошу прощения, — сказал Долгушин после паузы, — досада меня взяла. Точно хотел как лучше, а вышло, как всегда.
— Я делал все, что было в моих силах на тот момент, — угрюмо бросил Кравченко. — Чтоб не было больше никаких разговоров, я вам задаток ваш прямо сейчас верну, раз вы считаете, что я со своими обязанностями не справился.
— Спрячь деньги, дурак, — бросил ему Жданович, раскинувшийся в кресле. — Витька, скажи ему, иначе…
— Не в деньгах дело, деньги вы заработали. В принципе дело. И в надеждах проваленных. — Долгушин широким жестом хозяина плеснул в стаканы виски и придвинул их Кравченко и Мещерскому. — Ситуация, в которой оказался Леха, — непростая. Надо как-то помогать. Вам, Вадим, придется съездить вместе с ним в прокуратуру в понедельник и сказать, что.., ну, что вы в день убийства все время были вместе, не разлучались.
— Хотите, чтобы я соврал? — спросил Кравченко.
— А вы что, ни разу в жизни не врали?
— Следователю ни разу, не приходилось еще, — Кравченко усмехнулся.
— Следователь тоже человек.
— Ну, вообще-то такого уговора не было.
— Я тебе говорил: откажутся они, — бросил Саныч. — Своя задница всегда ближе. Брось, не уламывай его. Черт с ними совсем. Я сам с Макарычем поеду, скажу, что я был с ним.
— Тебя еще у следователя не хватало, с твоими-то нервами, — ответил Долгушин. — Ты мне лучше скажи: что тут без меня было вчера, когда твои отец с мачехой за тобой приезжали.
— Ничего не было, — Саныч отвернулся.
— Ты бы поговорил с отцом по-человечески. Да и эту дамочку тоже как-нибудь успокоил.
— По-человечески? Это с ними? Я ее видеть спокойно не могу. И отца из-за нее. Тошнит меня от одного ее вида, — Саныч мотнул головой. — Гадина проклятая… Из-за нее, гадины перелицованной, мать моя, ты это понимаешь? Мать! — умерла.
— Саныч, бред это твой. Мать твоя умерла, потому что болела. Потому что у нее был рак.
— Она бы еще долго жила… Эта стерва ей жизнь укоротила. Самое ее присутствие на земле, сама мысль о ней. Видеть ее за это спокойно не могу, хоть бы сдохла поскорее на очередной своей живодерне!
— Чего ты женщину позоришь? — хмыкнул капитан Аристарх. — Мачеха у тебя женщина первый сорт. Стильная, ухоженная. Я как глянул, аж обалдел — тебя послушаешь, так она жаба, урод какой-то, мутант, а она.., да она просто красивая женщина.
— Красивая? А ты знаешь, что у нее вся кожа с лица срезана? Что у нее в носу — хрящи от какого-то мертвеца? Что с нее лишнее мясо, как с туши свиной, срубали? — Лицо Саныча перекосила судорога. — А ей мало, всего этого мало, она вон на новую операцию улечься норовит. Мне отцова секретарша звонила. Новость сообщила. Все ведь досужие, сердобольные, блин… Все только и стараются, чтобы я к отцу на коленях пополз прощения просить…
— А по-моему, — хмыкнул капитан Аристарх, — мачеха твоя, как оса, в одно место тебя, парень, ужалила. И чего бы ты тут нам про нее ни говорил, какую бы лапшу ни вешал…
— Да ты что? — Саныч вскинулся. — Что ты городишь, что ты вообще понимаешь? Она не человек. Не женщина она для меня. Что ты так смотришь на меня, Витька? — он обернулся к Долгушину. — И тебе тоже непонятно, да? А чего тут непонятного-то? А если бы тебя на мое место? Если бы отец твой такую вот б.., перекроенную, которая ни о чем другом думать не может, лишь бы как снова чего-то там у себя срезать-отрезать, как маньячка, в свою постель взял, а мать твою родную, которая тебе жизнь дала…
— Я отца своего не помню, а мать свою покойную, как и ты, люблю и помню, — оборвал его Долгушин. — А ты.., ты успокойся. Выпей, успокойся, вдохни глубоко, помедитируй, что ли… А то на тебе прямо лица нет. Что ты, в самом деле, так себя изводишь? Ладно… Мы об этом, о мачехе твоей, как-нибудь потом поговорим. Жаль, я ее не видел вчера.