— Я отца своего не помню, а мать свою покойную, как и ты, люблю и помню, — оборвал его Долгушин. — А ты.., ты успокойся. Выпей, успокойся, вдохни глубоко, помедитируй, что ли… А то на тебе прямо лица нет. Что ты, в самом деле, так себя изводишь? Ладно… Мы об этом, о мачехе твоей, как-нибудь потом поговорим. Жаль, я ее не видел вчера.
— Много потерял, женщина царственная, — заметил со странной улыбкой капитан Аристарх.
— Мы в сторону уклонились от главного. Так как же, а? — Долгушин перевел взгляд на молчавшего Кравченко. — Насчет дня понедельника? Кто-то, помнится, в прошлый раз чуть ли не в любви нам тут с Лехой объяснялся, песням нашим… Неужели тоже вранье было?
— Ладно, я поеду с Алексеем Макаровичем в эту вашу прокуратуру, — сказал Кравченко. — Если это хоть как-то поможет ему свою невиновность подтвердить, я с радостью… Всегда пожалуйста.
Мещерский почувствовал: друг его сказал то, что от них, собственно, все здесь и ждали. Краем глаза он увидел, как капитан Аристарх усмехнулся и тряхнул свой стакан с кубиками льда так, словно собирался выдать на стол все двенадцать очков. Только это была не игра в кости. А какая-то совсем другая игра, правил которой Мещерский пока не знал.
Глава 28. КАТАЛОГ
Из окна кабинета пресс-центра видны крыши университета, угол Зоологического музея и кремлевские башни. Видно небо — серое, осеннее, в оспинах облаков. Видны нахохлившиеся голуби под застрехой напротив. Вот-вот начнется дождь. И почему-то кажется важным не пропустить момент, когда самая первая капля ударит в стекло.
Катя заставила себя оторваться от созерцания туч, башен и крыш. Она снова была в своем кабинете, за своим столом. Перед ней лежал диктофон — пленка только что закончилась. Щелчок — и Катя перемотала пленку на начало. Это были показания Олега Свирского. Она прослушала их от начала до конца. И поняла, что надо снова вернуться к началу.
Сегодня на календаре уже вторник. А в понедельник Катя проводила «драгоценного» в прокуратуру, куда он должен был явиться вместе с Алексеем Ждановичем. Но в прокуратуре их не приняли — допрос Ждановича по каким-то причинам был перенесен следователем на конец недели. Некоторые из этих причин Катя знала. А еще раньше, в субботу, Кравченко и Сергей Мещерский вернулись с «Крейсера Белугина» — вернулись поздно вечером. Кравченко был снова непривычно сосредоточен и на все Катины вопросы отвечал односложно.
Пленка перемоталась к середине. Катя щелкнула кнопкой — достаточно, вот с этого фрагмента допроса. В кабинете зазвучали голоса: «Это была ваша идея, вы планировали после концерта поехать с Боковым за город, — послышался голос Колосова. — Так что же вы не поехали? Бросили его одного?» — «Я бросил? — Свирский отвечал глухо. — Нет. Я не знаю, как вам объяснить. Это непросто…»
Кто вообще сказал, что объяснить все и всем — просто?
Вот тогда вечером в субботу Катя спросила Мещерского — его, потому что Кравченко-"драгоценный" хранил какое-то странное мрачное молчание. Она спросила: объясни мне, какие они там, на этом теплоходе, когда они одни, предоставленные сами себе? Мещерский ответил: какие они? Вроде обыкновенные. Разные… Потом умолк и продолжил уже как-то с запинкой: объяснить словами — это трудно, Катя. Такое впечатление, что… В общем, кажется, то, что у них есть, никого из них не устраивает. Там так красиво, так спокойно, но только не на этом теплоходе. А они все какие-то растерзанные, что ли… Этот вот парень — Саныч, например. В нем столько ненависти к отцу, к мачехе. Он относится к ней просто с отвращением, как к какому-то уроду. И только потому, что его богатый отец женился на ней, а она, видимо, ради этого брака сделала себе большое количество пластических операций. Странно звучит, нелогично, но… Катя, это надо видеть, передать словами это нельзя.
— А о чем они говорили при вас? — спросила его Катя. — Ведь вы столько времени там с Вадькой провели среди них. О чем-то ведь шел разговор?
Мещерский пожал плечами:
— Да вроде ни о чем таком. Вадика вон всем скопом уговаривали Ждановичу алиби обеспечить на день убийства и потом еще… Ну, про коллекцию любовников трепались.
— Про коллекцию любовников? — переспросила Катя. — Кто же там такие коллекции себе собирает?
Мещерский передал ей содержание подслушанного разговора в кают-компании.
Коллекция, коллекция…
Катя остановила пленку диктофона — отвлеклась и пропустила как раз то, что снова хотела прослушать. Перемотала чуть назад. «Я не знаю, как объяснить, — повторил голос незнакомого Кате человека — свидетеля Олега Свирского. — Мать его жила в Чите. Боков о семье своей терпеть не мог говорить. Они все его дико раздражали. Телефон выключал, приказывал секретарю не соединять. Я считал его человеком, пусть со слабостями, но таким, с которым и самому можно человеком быть, а не дерьмом…» Катя вслушивалась: голос Свирского дрожал от волнения: «Я узнал, меня это поразило, как удар. У него мать при смерти была все эти дни. Они звонили, просили денег на операцию. А он их послал. Сестру, что звонила, мать родную послал… Считал, что они его грабят. А его мать скончалась. И вот я тогда подумал…»
Катя снова остановила запись. Потом включила: «И вот я тогда подумал… Мне противно стало. — Голос Свирского прервался. — Не хотелось его видеть. Я не мог». Катя выключила диктофон. Мокрые от дождя крыши за окном. Первая капля давно уже ударила в стекло, но никто не услышал этого сигнала. В памяти вдруг всплыл образ — Катя подумала: почему это именно он приходит на ум сейчас — вот этот человек? Неужели это настолько запомнилось — лично ей, еще тогда, давно, в тот зимний вечер, когда она увидела его входящим в подъезд «Астории»? И за минуту до этого, когда он шарил голыми руками в снегу, ища сбитые во время драки очки Ждановича? И уже здесь, на теплоходе… В памяти всплывал тот же образ, то же лицо. Как он смотрел на эту красивую ухоженную шатенку с сумочкой из кожи питона — свою мачеху… Даже сейчас при одном воспоминании об этом случайно перехваченном взгляде сердце Кати тревожно сжималось.
Она набрала номер начальника отдела убийств. Телефон звонил, но трубку не брали. Колосова не было. Он вернулся только под вечер. Катя уже собиралась домой, отправив по электронной почте в редакцию «Вестника Подмосковья» несколько дежурных репортажей о проведении рейдов по изъятию оружия и взрывчатки в рамках очередной операции «Арсенал». Это была рутинная работа, но обязанностей делать ее с Кати никто не снимал.
Колосов зашел в пресс-центр сам. По его лицу Катя прочла: он отсутствовал не зря. Произошло нечто важное.
— Где ты был?
— Где я не был, лучше спроси, — он сел на край стола. От его куртки пахло дождем и мокрой кожей.
— «Крейсер» снялся с якоря, — сообщил он.
— Когда?
— Час назад. Идут в Москву. А у меня вот, — он расстегнул «молнию» на куртке, вытащил из внутреннего кармана сложенные трубкой бумаги. У него была такая дурная привычка — небрежничать с официальными документами.
Катя пробежала глазами первый абзац и…
— Неужели это то, что мы так долго с тобой ждали? — спросила она. — Криптографическое исследование шифра на жетонах?
— Да нет никакого шифра, — Колосов стукнул кулаком по столу. — Нет, и не было никогда. Я сам должен был догадаться, если бы… Черт…
— Вот тут у меня переписаны номера и буквы со всех жетонов, кроме того, что был обнаружен на Бокове, — Катя достала из стола листок с записями, которые она тоже когда-то силилась расшифровать. — Тут в описании есть гравировка с боковского жетона?
— Вот она, — Колосов выложил перед ней фото.
— Но тут надпись какая-то другая. Короткая совсем: К66У№ и все, после номера цифр нет. На всех других жетонах есть цифры после номера, а на этом нет. Как криптограф это объясняет?
— Криптограф? Он это никак не объясняет. Тебе я объясню, — Колосов развернул к себе заключение. Во всех его жестах сквозили нетерпение и досада.
— Все же что говорит эксперт? — настойчиво переспросила Катя. — Не рви документы. Они ни в чем не виноваты.
— Это не шифр — вот что он говорит. Никаким шифром тут никогда и не пахло.
— А что же это тогда такое?
— Это способ записи информации, записи данных — причем простейший.
— Простейший? — воскликнула Катя. — Ничего себе!
— По данным эксперта, перед нами не что иное, как способ записи данных, используемый при инвентаризации экспонатов с фиксацией дат происхождения и поступления.
— Поступления куда?
— В музейную коллекцию, — Колосов перелистал страницы и прочитал вывод эксперта: «Похожий порядок записи данных принят за основу при инвентаризации сводных каталогов». При таком порядке первая буква обозначает каталог коллекции, к которой причислен данный экспонат. В исследуемых записях первой везде идет буква "К". За ней обычно пишется точная или предполагаемая дата создания или изготовления экспоната, затем пишется первая буква названия коллекции — в исследуемых образцах это везде буква "У". И далее под номером регистрации записывается дата поступления экспоната в собрание. Указанный порядок инвентаризации ныне практически не используется, но в прошлом был принят за основу в ряде музеев Ленинграда-Петербурга, в том числе и в ряде каталогов Эрмитажа и музея имени Петра Великого — бывшей Кунсткамере.
— Кунсткамере?! — Катя смотрела на текст, на Колосова, но перед глазами ее прыгали одни только буквы — эти самые "К" и "У", — Никита, да это же.., боже мой…
— А вот теперь я тебе объясню всю эту абракадабру применительно к нашим случаям, — Колосов размашисто дописал к Катиному списку еще два номера. — Начнем с жетона, снятого с самой нерпой жертвы — гражданина Костылева, заместителя заведующего моргом, торговавшего налево трупами. Что мы имеем? Так: КЗЗУ №2512. Видишь эту надпись?
— Вижу.
— А теперь представь, что это запись инвентаризации, где первая цифра — дата создания.
— Никита, что ты плетешь? Я не понимаю.
— Да этот заведующий моргом, мертвяков сбывавший на скульптуры, на спет родился третьего марта. Понимаешь? Третьего числа, в третьем месяце — вот тебе отсюда и «33»! А прикончили его.., то есть в инвентаризационный каталог занесли.., помнишь, я тебе говорил — не позже 25 декабря это случилось. Так вот тут и значится: «2512». То же самое и с гражданином Манукяном, этим живодером. Родился он, как мы установили, 15 октября. На его жетоне после "К" как раз и идет цифра 1510, а застрелили его в Белозерске 20 августа — «208». На жетоне Блохиной первая цифра «2011» — день ее рождения 20 ноября. А убили ее… На жетоне «258» выбито, значит…
— Но мы так точно и не установили, что Блохину убили именно 25 августа.
— Мы не установили. А тот, кто ее убил, знал наверняка. Он знал о них все, ты понимаешь? Он следил за ними, он выбирал их. Выслеживал, как охотник. Собирал о них сведения. Знал даты их рождения, знал, что они вытворяют, на что они способны. Он не знал лишь одной вещи.
— Какой?
— Когда именно, в какой точно день он расправится с Боковым — своей четвертой жертвой. На его жетоне выбита лишь цифра 66. Боков родился 6 июня. После буквы "У" выбит только номер, даты поступления — то есть убийства, нет. Видимо, точно он не знал, когда это произойдет, а вносить путаницу в свой каталог, как истый коллекционер, не желал.
— Значит, он собирал из них из всех коллекцию? Все эти жертвы, они для него были… — Катя дотронулась до диктофона. — Я слушала запись. Боков, он… Никита, ты ведь разговаривал со Свирским о нем, о его матери… Боже, я все думала — как он их выбирает — вроде бы таких разных, совсем друг на друга не похожих? Что его в них привлекает? Никита, после того, что ты выяснил, я.., я, кажется, теперь это понимаю. Все сходится. Да-да, сходится. Потому-то он их всех и раздевает. Понимаешь? Раздевает после убийства, освобождает от одежды, от внешних покровов. Он разоблачает их, убирает все лишнее, оставляя самое главное — суть. Отсюда и эти жетоны — это же.., это же музейные инвентаризационные бирки! Скажи мне, ты бывал когда-нибудь в… Кунсткамере?
— Нет, но…
— Там со времен Петра старая коллекция — банки на стеллажах, а в них заспиртованные уроды. Ужасные, чудовищные голые уроды. Кунсткамера — это же собрание редкостей, в том числе и уродов. Вот откуда эти буквы "К" и "У". Это его личная коллекция — коллекция уродов. Все они, все его жертвы, они же были… Мы же знаем теперь, кем они были на самом деле, все эти люди — Костылев, Манукян, Блохина, Боков… Каждый из них привлек его внимание тем, что совершил нечто такое, во что нормальному человеку трудно даже поверить, нечто чудовищное, аномальное. В этом и кроется главная цель его «серии» — все они просто стали экспонатами его личной коллекции, его кунсткамеры.
— Я еще раз питерский архив запрашивал, — сказал Колосов. — Катя, ты меня слышишь? Я еще раз запросил архив по поводу дела, что на Аристарха Медведева, капитана теплохода, в дни его юности было заведено, а потом благополучно похерено… Так вот ответ пришел подробный. Дело было действительно возбуждено по статье «хулиганство». По сути, была это довольно жестокая драка с телесными повреждениями между гражданином Медведевым и неким гражданином Матюшиным, вторым помощником капитана на теплоходе «София», в помещении молодежной дискотеки. Свидетелем по этому делу проходила, кроме этих двоих, еще некая гражданка Веснина, младший научный сотрудник Музея антропологии и этнографии. Как было установлено входе расследования, драка между Медведевым и Матюшиным вспыхнула из-за этой гражданки. Она была невестой Медведева, но рассталась с ним и вышла замуж за этого самого Матюшина. Судя по всему, именно она заставила своего мужа, проходившего по делу в качестве потерпевшего, изменить показания в пользу своего прежнего жениха. Обвинение развалилось, и дело в отношении Аристарха Медведева было прекращено за недоказанностью, хотя мужа своей бывшей невесты он избил зверски. Тот в морской госпиталь даже попал.
— К чему ты мне все это так подробно излагаешь?
— Музей антропологии и этнографии имени Петра Великого, где в качестве сотрудницы работала невеста капитана Медведева, из-за которой он едва не убил человека, — это Кунсткамера, — Колосов смотрел на Катю. — Какие-нибудь далеко идущие выводы из этого факта уже будем делать или пока погодим?
Глава 29. ТЕМНАЯ СТРАНА
Капитан «Крейсера Белугина» Аристарх Медведев был рад, что судно его наконец-то снялось со своей затянувшейся стоянки. По мнению Медведева, сниматься было давно пора. И, возможно, этим избежать таких неприятностей, как неожиданный визит на борт милиции. Этот самый визит продолжал оставаться на теплоходе главной темой всех разговоров. Поездки Ждановича вместе с охранником в прокуратуру тоже ждали с тревогой. Но допрос был отложен, и это лишь подогрело общее нервозное настроение. Трудно было в такой обстановке сохранять ясную голову — трудно, даже капитану. Впрочем, на все происходящее Аристарх Медведев имел свой собственный взгляд. И делал свои собственные выводы. По его мнению, следовало, снявшись с якоря, идти не в Москву, как то было запланировано раньше, а, скажем, в Нижний или еще куда подальше. На реке свои законы. Как говорится, пишите письма, ловите судно — щепку утлую на необозримых водных просторах великой темной страны.
Такой темноты, какая бывает ночью на реке, нет, пожалуй, больше нигде. Мощный носовой прожектор и тот способен осветить впереди по курсу лишь узкую полосу воды. Не видно ни зги, дождь заливает палубы, потоком струится по окну рубки. Далеко впереди из тьмы подмигивают дьявольские огоньки — красный, красный, зеленый, красный. Там — шлюз. Но до него много миль. Эта ночь — ночь капитанской вахты, бессонная до самого утра.
— Аристарх, а мы тебе чаю горячего принесли, вот!
Капитан оборачивается через плечо. Он стоит у штурвала. В ночь капитанской вахты и во все другие капитанские часы посторонним заходить в рубку не заказано. Капитан видит Марусю и Лилю. Лиля держит термос с горячим чаем, Маруся, одетая в пижаму и байковую курточку, протягивает тарелку, полную бутербродов. В отличие от своей няни, она с капитаном давно и прочно на «ты».
— Спасибо, Марусенок. Никто, кроме тебя, обо мне не позаботится, не вспомнит, — он разговаривает с девочкой, но смотрит на ее няню. — А вы чего не ложитесь, братцы-кролики? Восемь склянок скоро пробьет.
— Я днем спала. Не могу я все время спать! Я хочу тут с тобой сегодня быть, — Маруся карабкается на капитанское кресло, — хочу смотреть, как мы плывем.
— Идем, Марусенок, идем мы полным ходом. Плывет, это знаешь что?
— Знаю. Какашка! — радостно объявляет Маруся. — А у нас — компас и машина-зверь.
— Точно, — Аристарх забирает у Лили термос. Словно случайно касается ее руки. — Озябла?
— На корме стояла. Темно там, — Лиля ловит Марусю, которая вертится на вращающемся кресле. — Ну, пойдем, мы тут мешаем.
— Кто мешает? Вы мне? — Аристарх улыбается девочке, но отвечает няне:
— Эх, Лиличка, ты прямо как от чумного, атипично-пневмоничного от меня бежишь. И куда бежишь? Бежать-то некуда. И не к кому. — Он умолкает, а затем спрашивает уже совсем иным тоном:
— Ну, что, угомонился наконец твой-то? Думал я, после прокуратуры он снова на мир озлобится, встретит нас уже на причале, на Речном, с бодуна хорошего, а он взял и вернулся. Тут, значит, сподручнее ему квасить. Магнит его сюда какой-то тянет.
— Алексей Макарович очень устал. Ему сейчас просто некуда больше пойти, номер свой в гостинице он сдал, — Лиля отворачивается от пристального взгляда капитана. — А вы ошибаетесь. Нет тут никакого для него магнита.
— Есть. Для меня-то вот есть. Эх, Лиличка, дорогая…
Дверь открывается, и в рубку вваливается Саныч. С куртки его ручьем течет вода.
— На корме все лампочки разом вдруг перегорели, — сообщает он. — Темень как в… — он видит Марусю и не заканчивает фразы, помня давнюю просьбу Долгушина не выражаться при ребенке.
— Саныч, ты б заглянул минут через пять, — бросает ему капитан Аристарх, — ты все равно мокрый. Помойся там еще дождиком, а?
— Лилька, не верь, что б он тебе ни обещал. Все он врет, — хмыкает Саныч и ныряет из рубки под дождь.