— Молочка попейте, бедолаги. — Старушка плеснула из крынки в деревянную кружку. — Свеженькое молочко, совсем недавно Бяшку подоила.
— Баба Нюша, а покрепче ничего нет? — жалобно ныла Катя. — Ну, ей-богу, душа горит, трубы не выдерживают…
— Алкоголь не решит твоих проблем, — проснулся Павел.
— Можно подумать, молоко их решит, — всплеснула руками Катя, насупилась и взялась за кружку обеими руками. Она жадно лакала, а когда осушила кружку до дна, выразительно крякнула и призналась: — Хорошо. Но не то.
Старушка продолжала метать на стол. Она подобрела, стала что-то говорить, бормотала про наркоманов, приезжающих из города «по грибочки», про соседа Силантьича, который их однажды так мелкой дробью отоварил, что половина сразу же излечилась, а вторая половина убежала.
— Вас я тоже, молодые люди, за наркоманов приняла, — призналась хозяйка, насмешливо наблюдая, как дорогие гости подтягиваются к столу. — Потом, правда, присмотрелась — никакие вы не наркоманы. А скажите-ка честно, молодежь. — Цепкие глазки старушки сузились в щелки. — Это не по вашу душу милиционеры сегодня приезжали? Участковый мне сказал: мол, ищут очень опасного сбежавшего преступника. И женщину, которая с ним вместе злодействует. Собрал сельчан — их тут хрен да маленько, оставил свой номер телефона и сказал звонить, если появится кто-то подозрительный. А недавно еще приезжали, ходили по домам, все осматривали. Сказали, что еще приедут. Озабоченные какие-то, деловые. Им начальство, видать, крепко по заднице настучало…
— Нет, баба Нюша, это не мы, — хором сказали «молодые» люди. А Катя добавила, сделав предельно честное лицо: — Посмотрите на нас внимательно, посмотрите, что в нас подозрительного?
«Всё», — подумал Павел. Старушка снова покачала головой и включила газовую плиту, взгромоздив на нее доисторический эмалированный чайник. Она о чем-то догадывалась, но так не хотелось ее связывать, затыкать ей рот…
А едва она порезала огурчики с помидорчиками, поставила их на стол, добавив к этому делу вареного сазана из погреба, как за окном зарычали вездеходы, загалдели мужики при исполнении! Свет от мощных фар прорезал шторки на окнах. Дрогнула лавка под Павлом. Катя не донесла огурец до раскрытого рта, уставилась на него с болью и страхом. Доколе?! «А что, ответственные пацаны, — тоскливо подумал Павел. — Сказали, что вернутся, и вот пожалуйста — вернулись». Высунулась из-за печки озадаченная старушка, удивленно глянула на окаменевших гостей. Любимый жест пожилой женщины — с укором покачать головой. Ей-богу, в этих посетителях — ну, ничегошеньки подозрительного… В деревню вторглись как минимум два автотранспортных средства. Одно остановилось на краю деревни, другое покатило дальше, рыча, как простуженный бронтозавр. Спешивались люди. Кто-то двинулся в соседний дом, кто-то грубо распахнул калитку — едва не сорвав ее с петель. Хозяйка домика слегка побледнела, нерешительно глянула на входную дверь.
— Все в порядке, баба Нюша, встречайте гостей, — пробормотал Павел. — И прошу нас простить за беспокойство…
Старушка выкатилась в сени. Павел вскочил, сунул в зубы огурец, еще кучку растолкал по карманам. Подлетела Катя, прижала к груди тарелку с рыбой.
— Не дури, — прошипел Павел, бросаясь к окну, выходящему на задний двор. — Тут на вынос не заворачивают…
Он чуть не с мясом вырвал ржавый шпингалет, створки распахнулись с пронзительным визгом. Два тела одновременно вывалились на недоразвитый крыжовник, превращая его в полнейшего инвалида. Полностью обессиленные, они ковыляли через задний двор, имеющий проход в «передний» — мимо сеновала, груды струганых досок, валяющихся возле баньки. Выплеск адреналина — сейчас засекут! Он схватил подругу за шиворот, потащил за баньку — а в следующий миг по двору уже шныряли люди, светили фонарями. Всем постам, всем подразделениям: в деревне Кулыжино засекли объект, немедленно принять меры! Преступник вооружен, возможно, опасен! Рычали моторы, разбегались вооруженные люди. Без сомнения, несчастную старушку немедленно взяли в оборот: для кого накрыла стол, почему распахнуто окно? Не станет баба Нюша отнекиваться, во имя чего? Пришли двое, сказали, что они порядочные, заплатили, у них же поперек лба не написано… А беглецы уже проползли под плетнем и уносились прочь — во мрак, в безысходность, туда, где не могли достать ни фонари, ни фары. Замечательная мысль: запутать следы! Через «не хочу» и «не могу». Вся бешеная активность поисковиков превращалась в пшик. Беглецы успели перебежать дорогу, пока по ней не пронеслась колонна из проходимых джипов и мини-вэнов. Девушка стонала, уверяла, что больше не может никуда бежать; Павлу хорошо, он мужчина, он выносливый и стойко переносит тяготы. А она никогда не вела подобный образ жизни, ей это в новинку… Приходилось затыкать ей рот огурцом и переходить на шаг. Она ворчала, что огурцы — не еда, но давилась ими, как будто никогда не ела ничего вкуснее, а потом хваталась за живот, выплескивала обратно зеленую массу…
Они лежали в леске напротив деревни и уныло созерцали, как работают люди. Трудились человек двадцать, ползали по траве за околицей, искали следы в свете «софитов». Другие специалисты зачищали хозяйство старушки, лазили по курятнику, по сеновалу. Зычный голос проорал, чтобы кончали заниматься херней. Почему бы не заняться чем-нибудь полезным? Кого они там ищут — вчерашний день? Первая группа обнаружила следы злоумышленников! В тот же миг по следу бросилась ударная группа «следопытов», добралась до старой силосной ямы на краю деревни и впала в замешательство. Вся ударная группа обступила яму и стала грязно ругаться. Потом они где-то добыли вилы и стали тыкать ими в прелый перегной. Самый невезучий, подчиняясь приказу, полез в яму.
— Вот видишь, — пробормотал Павел. — А ты говорила, что не надо путать следы. Толку никакого, зато смешно…
— У этих людей бездарные и недалекие начальники, — прошептала Катя. — И вообще, весь этот бедлам лишний раз доказывает, что разгильдяйство — национальная российская черта…
Когда он снова попытался ее развлечь, то обнаружил, что остался один. Катя спала, свернувшись клубком. И разбудить ее смогла бы только термоядерная пушка. Он вздохнул, привлек ее к себе и продолжал наблюдение. Руководство поисковых команд вскоре сообразило, что беглецы из деревни ушли и никогда сюда не вернутся. Группы выдвигались в разных направлениях — кто-то пешим образом, кто-то на машинах. Деревенька опустела. Часть людей ушла по дороге. Остальные разделились, одни отправились на север, другие рассыпались цепью и пошли на юг. Их тоже шатало от усталости. Люди работали сутками, на износ, их никто не сменял. Они прошли в каких-то метрах от двух бугорков, засыпанных листвой. Эти люди теперь могли изъясняться только матами. Павел от души им сочувствовал. Катя шумно посапывала во сне. Но бренчащая амуниция и густая матерщина глушили все звуки. Охотники растаяли в тумане, он попробовал уснуть. Проснулся через полчаса — искусанный насекомыми и практически околевший. От земли исходил чудовищный холод. Начало августа в средней полосе России могло бы выдаться теплее. Он потрогал нос лежащей рядом девушки и ужаснулся — он был холодный, как кусок айсберга…
Случилось что-то странное. Утро следующего дня Павел встретил не в лесу, не в морге, а в какой-то странной, шуршащей, колючей, но в целом приятной субстанции, из которой долго не мог выбраться. А когда всплыл, барахтаясь, с изумлением обнаружил, что лежит на верхнем ярусе сеновала в гуще прелого сена. Он здоров, превосходно себя чувствует (если не замечать легкой слабости и звериного голода). Верхний ярус обшит досками, имеется слуховое окно и, похоже, надежная крыша (явно не ментовская) — по ней молотит дождь, а внутрь не протекает. Он потрясенно озирался, ощупывал себя. Порылся в сене, откопал набитый полезным грузом рюкзак.
Рядом что-то застонало, заворочалась, выбралась опухшая от сна Катя — чумазая, растрепанная. Слипшиеся волосы торчали во все стороны, как у Незнайки. Моргали узкие щелочки. Он вздохнул с облегчением: еще одна приятная новость.
— Офигеть, — прохрипела она. — Утро стрелецкой казни на сеновале… Ну, почему? — взмолилась она. — Ну, почему утро всегда приходит так не вовремя?
Он посмотрел на часы и поразился:
— Ни хрена себе утро, полдень, блин! — Он лихорадочно взъерошил волосы, уставился на женщину: — Прости, что спрашиваю, Катюша… Где мы?
— Ну, ты даешь… — Она закашлялась. — Мы на сеновале у доброй самаритянки бабы Нюши. А поскольку мы живы, то можно предположить, что вилами в нас ночью не тыкали. Ты ничего не помнишь?
— Ну, почти… — Он начинал что-то смутно вспоминать, но очень смутно. В голове витали отрывки из обрывков, и ничего конкретного.
— Хорошо, рассказываю… — Она с кряхтением вскарабкалась ему на грудь, и оба рухнули в пахучее сено. — Я спала в каком-то страшном холодном лесу. Ты меня разбудил. У меня зуб на зуб не попадал. Сначала я не поняла, зачем ты это сделал, — я могла бы спать себе дальше, а утром проснуться куском льда. Но ты сказал, что здесь мы околеем, зима на носу, все такое, нужно срочно мигрировать в теплые края. А я не больно-то склонна к перемене мест, пыталась возражать, приводила аргументы. Тогда ты взял меня под мышку и понес. А по дороге рассуждал про теорию вероятности и теорию Большого взрыва. Последняя в твоем понимании заключалась в том, что самое безопасное место — в воронке после этого самого Большого взрыва. То есть в Кулыжино на сеновале милейшей бабы Нюши. Нас будут искать везде, но не там. Там уже искали. Ты даже ухитрился нас обоих доставить к сеновалу и поднять наверх. Старушка спала, свет в окне не горел. Ты сказал, что все в порядке, бабушка не пострадала, и уснул без задних ног. Возможно, в твоих действиях имелся смысл — если мы еще здесь и хорошо поспали.
— Ну, ты даешь… — Она закашлялась. — Мы на сеновале у доброй самаритянки бабы Нюши. А поскольку мы живы, то можно предположить, что вилами в нас ночью не тыкали. Ты ничего не помнишь?
— Ну, почти… — Он начинал что-то смутно вспоминать, но очень смутно. В голове витали отрывки из обрывков, и ничего конкретного.
— Хорошо, рассказываю… — Она с кряхтением вскарабкалась ему на грудь, и оба рухнули в пахучее сено. — Я спала в каком-то страшном холодном лесу. Ты меня разбудил. У меня зуб на зуб не попадал. Сначала я не поняла, зачем ты это сделал, — я могла бы спать себе дальше, а утром проснуться куском льда. Но ты сказал, что здесь мы околеем, зима на носу, все такое, нужно срочно мигрировать в теплые края. А я не больно-то склонна к перемене мест, пыталась возражать, приводила аргументы. Тогда ты взял меня под мышку и понес. А по дороге рассуждал про теорию вероятности и теорию Большого взрыва. Последняя в твоем понимании заключалась в том, что самое безопасное место — в воронке после этого самого Большого взрыва. То есть в Кулыжино на сеновале милейшей бабы Нюши. Нас будут искать везде, но не там. Там уже искали. Ты даже ухитрился нас обоих доставить к сеновалу и поднять наверх. Старушка спала, свет в окне не горел. Ты сказал, что все в порядке, бабушка не пострадала, и уснул без задних ног. Возможно, в твоих действиях имелся смысл — если мы еще здесь и хорошо поспали.
— Невероятно, — прошептал Павел. — Впервые в жизни что-то делаю, а потом не могу вспомнить…
— Главное, чтобы ты совершал хорошие поступки, — глубокомысленно изрекла Катя. — А помнишь ты об этом или нет, дело десятое. Да все в порядке, — вздохнула девушка. — Просто нам обоим хорошенько досталось. Я пою на луну, веду себя, как сомнамбула — от меня даже ОМОН шарахается; ты — теряешь память… Все в порядке, — повторила она. — Нас вылечат.
— Лишь бы не в тюремной больнице, — проворчал Павел, аккуратно снял с себя девушку и подошел к окну. Идти приходилось, пригнувшись — потолки в этой «спальне» были, мягко говоря, невысокие. Он скорчился у оконца, перекрытого внахлест кусками стекла. По стеклу стучали дождевые капли. Небо беспросветно затянуло. Дождь шел не сильный, но зарядил, похоже, надолго. Лужа вблизи сеновала покрылась пузырями — верный признак упомянутого явления. По грядке с салатом бегала мокрая курица, сбежавшая из курятника. Унылыми очертаниями проступали сараи, угол дома бабы Нюши, калитка, кусок размытой дороги. Из водосточной трубы на углу дома в бочку стекала дождевая вода.
— Полный депрессняк, — констатировал Павел, возвращаясь в объятия женщины. — В такую погоду не то что хозяин собаку — начальство свой ОМОН на улицу не выгонит. Что-то мне подсказывает, что баба Нюша сюда не придет. Можем немного пожить.
— Трудно жить без еды, Пашенька. — сокрушенно вздохнула Катя. — А также без воды, мыла и зубной щетки. Давай пойдем к старушке, попросим у нее призрения?
— Нет, — помрачнел Павел. — Не пойдем. Нельзя.
— Нельзя или не надо? — задумалась Катя. — Это разные вещи.
— Потерпи немного. Сегодня мы обязательно попадем в цивилизацию и приведем себя в порядок.
— А как мы туда попадем? — озадачилась Катя.
Он не знал. Но был уверен, что кривая вывезет. Дождь — помеха, но, с другой стороны, это именно то, что смывает все следы. На сеновале было славно, но это не могло продолжаться вечно. Катюша грустнела, погружалась в оцепенение. Он ничем не мог ее развеселить. В половине первого дождь пошел на убыль, беглецы спустились с сеновала, чтобы двигаться дальше. Павел перехватил чернеющую от переживаний девушку, заключил в объятия «на дорожку» и первым выскользнул на улицу.
— Выспались наконец-то, — проворчала баба Нюша. — Ну, вы и дрыхнуть, молодежь… — Она возилась с дровами за поленницей, поэтому не сразу проявилась. Павел шарахнулся, непроизвольно сжал кулаки. «Ой», — сказала Катя и прижала ладошку к губам. Старушка выпрямила спину, посмотрела на них с усмешкой. Изысканностью гардероба пожилая аборигенка не отличалась. Простенький синий халат, суровый передник без узоров. Вены на ногах, седые волосы собраны резинкой. Для своего возраста баба Нюша выглядела крепкой и основательной. Она прижимала к груди несколько чурок.
— Совсем уж меня за дурочку не держите, ладно? — проворчала она. — А то пришли тут, понимаешь, прокрались, как воры. То сбегают они, то возвращаются — детский сад какой-то. А баба Нюша, можно подумать, слепая и глухая. Ну, чего примерзли? — усмехнулась старушка. — Уйти собрались от бабы Нюши? От бабы Нюши еще никто не уходил… Ладно, не бойтесь, дам вам заряд на удачу. И голодные вы, поди, как волки. Топайте в дом за мной, накормлю, чем Бог послал, перед дорожкой. Отмерзайте, молодежь, отмерзайте. Дров захвати, герой, — буркнула она Павлу. — Не одной же мне тащить.
Она, прихрамывая, побрела в дом. Беглецы переглянулись. Старушка обернулась, сделала нетерпеливый жест:
— Да не бойтесь вы, уехали ваши поклонники. Ночью еще уехали. В такую погоду не вернутся — дождь хлестал под утро, дороги размыло. А коли и вернутся, то что ж? — Старушка как-то хитро оскалилась. — Забыли, где у меня окно?
Потрескивала печка, закипал чайник. В горнице было чисто, до одури уютно. Баба Нюша, подперев кулачком круглый подбородок, хмуро смотрела, как измученные беглецы сметают со стола ее еду. Картошке за ночь ничего не сделалось, сазану тоже. Катя похрюкивала от удовольствия, а когда насытилась, а баба Нюша захромала к печке за чайником, кокетливо прошептала на ухо:
— Это, наверное, лучше, чем секс. Хотя я точно еще не определилась.
— Устроили вы карусель, молодые люди, — ворчала баба Нюша, разливая кипяток по кружкам. — Напугали старую, чего уж там… Ворвались такие злыдни с автоматами, чуть в тюрьму старуху не поволокли… Пришлось им все сказать, и лица ваши описать, и какие вы вообще из себя, и чего хотите. Я им сказала, что вы в Уткино собираетесь — это городок такой, на востоке. Вам же не надо в Уткино?
— Нет, — улыбнулся Павел.
— Вот и я так подумала — чего вам делать в Уткино? В общем, отбрехалась: пришли, как снег на голову, попросили приюта, а я хотела притупить вашу бдительность, накормить, а сама тишком — к соседу, чтобы он участковому позвонил… Вроде бы поверили.
— Но вы же не хотели этого делать, баба Нюша? — поинтересовалась Катя.
— Не хотела, — пожала плечами старушка. — Лица у вас хорошие, неиспорченные, бабу Нюшу за рупь не купишь… Испуганы вы, устали, загнали вас… Хотя ты, парень, не прост. — Она пронзила колючим оком Павла. — Не баловала жизнь тебя, сидел ты. Долго сидел.
— Сидел, — признался Павел. — Очень долго, баба Нюша. До сих пор сижу. И сидеть, пока рак на горе не свистнет. Не делал я того, за что меня в кутузку упекли.
— Все вы так говорите. — Старушка криво усмехнулась и придирчивым взглядом стала ощупывать Павла. Он выдержал взгляд, хотя это было непросто, глаза старушки обладали странной силой, заставляли трепетать. — Ну, не знаю, — смягчилась баба Нюша, и взгляд ее заметно подобрел. — Может, и впрямь, не делал ты того, за что тебя упекли… Я сразу об этом подумала, когда вас увидела, но точно была не уверена… Ну и ладненько, — вздохнула она с облегчением. — Дала я вам заряд, молодежь, будет вам удача… может быть. А этих, — она выразительно махнула ладошкой, намекая, понятно, на кого, — я все равно не люблю и никогда не любила. Ни при Советах, ни при буржуях. Дармоеды они. Возомнили о себе…
— Имелись основания их не любить, баба Нюша? — осторожно спросил Павел.
— Да что ты, милок, какие основания? Не было у меня никаких оснований. Разве что мой муж в семьдесят девятом сел. Мы в Селижарово тогда жили, он на консервном заводе начальником цеха трудился. Обвинили в присвоении государственного имущества и посадили на десять лет. Мол, завернул куда-то влево два вагона со сгущенкой и вареньем. Через восемь лет у них там чего-то не склеилось, стали заново расследовать. Оказалось, что мужик мой невиновен, а злодеяние учинил его заместитель. Выпустили. Не извинились. Больной вернулся, туберкулезный весь. Пожил два годика, покашлял и помер, царствие ему небесное… А еще сынка в девяносто первом арестовали. Сказали, что он в банде работал. А мне ли не знать, где работал мой Ванечка? Таксистом он работал, людей с вокзала по селам развозил. Так уставал, что ночью приходил, не чуя ног. А только его арестовали, как через неделю сообщили — повесился в камере ваш отпрыск. Стыдно стало, и повесился… — Старушка сглотнула, глаза не повлажнели, давно все отболело на душе. — А он в банде ни в какой не был. Один порок у Ванечки имелся — девчонку он любил не ту, и дружков заводил, особо не разбираясь… Так что нет у меня никаких оснований… не любить эту власть, молодые люди. Откуда? Уехала я после этого из Селижарово, в Кулыжино поселилась, с той поры и живу бобылкой, сама управляюсь с хозяйством…