пространство, чтобы свободно побегать. Но основной элемент — принятие во
внимание интересов существа, согласно принципу равенства, должен быть
распространен на все существа — черные и белые, мужские и женские, человеческие и
нечеловеческие.
Томас Джефферсон, который отвечал за написание статьи о равенстве людей в
американской Декларации Независимости, знал, в чем это равенство заключается. Это
привело его к выступлениям против рабства даже при том, что он был неспособен до
конца освободиться от своих прежних убеждений. Он написал книгу, в которой
подчеркнул известные интеллектуальные достижения негров, чтобы опровергнуть
тогдашнее общее представление, что они имеют ограниченные интеллектуальные
способности: «Будьте уверены, что пока никто не исследовал столь тщательно и не
подошел столь непредвзято, чем это делаю я, и я обнаружил, что несмотря на
природные отличия, они равны нам... И степень их таланта — это не мера их прав. Сэр
Исаак Ньютон превосходил многих своими знаниями, но он не был из-за этого
властелином над ними».
Подобно тому, когда в 1850-ых, когда проблема прав женщин была поднята в
Соединенных Штатах, замечательная черная феминистка по имени Соджорнер Трут
указала на то же самое в более определенных феминистских понятиях:
«Они определяют личность на основании того, что она делает, они называют это
(«Умом», — прошептал кто-то поблизости). Вот именно. Что же тогда делать с
женскими правами или правами негров? Если моя чашка не способна вместить и пинту,
а ваша вмещают кварту, позвольте мне иметь мою чашку».
Именно на этом основываются аргументы против расизма и сексизма, и в соответствии
с этим принципом, отношение, которое мы можем называть «спесиецизм», по аналогии
с расизмом, также должно быть осуждено. Спесиецизм — непривлекательное слово, но
я не могу придумать что-то лучшее для определения предубеждения или ущемления
интересов членов собственной разновидности и членов другой разновидности.
Очевидно, что заявления, сделанные Томасом Джефферсоном и Соджорнер Трут по
отношению к расизму и сексизму также применимы и к спесиецизму. Обладание более
развитым интеллектом не дает право одному человеку использовать другого в своих
собственных целях, поэтому и недопустимо использование животных подобным
образом.
Многие философы и писатели предлагали принцип равного рассмотрения интересов в
форме основного морального принципа, но немногие из них признали, что этот
принцип применяется к членам другой разновидности так же, как и к людям. Иеремия
Бентам был одним из немногих, кто понимал это. В предусмотрительном пассаже,
написанном во время, когда черные рабы были освобождены французами, но
британские колонизаторы все еще обращались с ними так, как мы сегодня обращаемся
с животными, Бентам написал:
«Придет день, когда остальная часть животного мира приобретет те права, которые
когда-то были отняты у них рукой тирана. Французы уже обнаружили, что чернота
кожи не является причиной, по которой человек должен быть поставлен вне общества.
И когда-нибудь настанет день, когда шерсть, хвост, или большее количество ног уже не
будут причиной дискриминации. Что еще препятствует признать их права? Является ли
это достаточной причиной дискриминации? Но взрослое животное порой более
рационально, чем новорожденный ребенок. Но если предположить, что это было бы
иначе, что это меняет? Вы спрашиваете, могут ли они рассуждать? И при этом, разве
они не могут говорить? И не могут страдать?»
В этом пассаже Бентам указывает на способность страдать как жизненную
характеристику, которая дает существам право считаться равными. Способность
страдать, или переживать счастье или горе — не совсем точная характеристика для
языка или для математики. Бентам не говорит, что те, кто придерживается такого
понимания существ, должны считаться находящимся в заблуждении. Поэтому мы
должны учитывать интересы всех существ, способных к страданию или удовольствию.
Способность к страданию и удовольствию — предпосылка для наличия интересов
вообще, условие, которое должно учитываться прежде. Было бы ерундой говорить, что
не в интересах камня, когда школьник бросает его на дорогу. Камень не имеет
интересов, потому что он не может страдать. Ничто, что мы можем делать с ним, не
может нарушить его благосостояния. Мышь, с другой стороны, заинтересована в том,
чтобы ее не кидали на дорогу, потому что она будет страдать из-за этого.
Если существо страдает, то не может быть никакого морального оправдания отказу
считаться с этими страданиями. Независимо от природы существа, принцип равенства
требует, чтобы его страдание считалось равным страданию другого, способного
страдать существа. Если существо неспособно к страданию, или переживанию
удовольствия или счастья, нет ничего, чтобы надо было принять во внимание. Так,
предел чувствительности (термин для определения способности переживать боль или
удовольствие) — единственный критерий беспокойства об интересах других. Отмечать
этот критерий наравне с интеллектом или рациональностью необходимо произвольным
способом. Почему бы не выбрать другую характеристику, как например, цвет кожи?
Расист нарушает принцип равенства, придавая большее значение интересам членов его
собственной расы, когда имеется столкновение между их интересами и интересами
другой расы. Женофоб нарушает принцип равенства, поддерживая интересы своего
собственного пола. Подобно спесиецист позволяет интересам своей собственной
разновидности действовать вопреки больших интересов членов другой разновидности.
Большинство людей — спесиецисты. Следующие главы покажут, что подавляющее
большинство людей принимают активное участие, соглашаются и позволяют
реализации методов, которые требуют ущемления самых важных интересов членов
другой разновидности, чтобы поддержать самые тривиальные интересы своей
собственной разновидности.
Имеются, однако, методы противостояния этому, которые будут описаны в следующих
двух главах, к которым мы обратимся немного позже. Обычно пренебрежение
интересами животных оправдывается тем, что они не имеют никаких интересов.
Животные не имеют никаких интересов согласно этому представлению, потому что они
не способны к страданию. Это проистекает из понимания, что они не способны к
страданию так, как люди; например, что теленок не способен страдать оттого, что он
знает, что его убьют на протяжении шести месяцев. Это понимание, без сомнения,
истинно, но оно не очищает людей от заразы спесиецизма, так как не признает того, что
животные могут страдать другими способами — например от электрошока, или от
пребывания в маленьком тесном стойле.
Представление, что животные — автоматы, было предложено в семнадцатом веке
французским философом Рене Декартом, но большинству людей, тогда и теперь
очевидно, что если мы вонзим нож в живот неанестезированной собаки, она
почувствует боль. Поэтому законы в наиболее цивилизованных странах запрещают
жестокость к животным.
Животные иначе чем люди чувствуют боль? Откуда мы знает это? Хорошо, откуда мы
знаем, чувствует ли любой человек или нечеловек боль? Мы знаем, потому что сами
мы можем чувствовать боль. Мы знаем из нашего непосредственного опыта боли,
когда, например, кто-то прижимает зажженную сигарету к вашей руке. Но откуда мы
знаем, что кто-то еще чувствует боль? Мы не можем непосредственно испытывать боль
другого, является ли этот «другой» нашим лучшим другом или беспризорным псом.
Боль — это состояние сознания, «умственное событие», которое также никогда не
может наблюдаться. Поведение, подобное корчам, крику или оддергиванию руки от
зажженной сигареты может свидетельствовать о боли, но только когда это переживаем
непосредственно мы, тогда мы можем это почувствовать, а не просто понять на основе
внешних признаков.
Теоретически, мы можем ошибаться, когда предполагаем, что другие люди чувствуют
боль. Представим, что наш лучший друг — это очень умно построенный робот,
управляемый блестящим ученым, показывающий все признаки чувства боли, но в
действительности не более чувствительный, чем любая другая машина. Мы никогда не
можем знать с абсолютной уверенностью, что дело обстоит иначе. Но в то же время,
как это может быть загадкой? Я — философ, и ни один из нас не имеет даже
небольшого сомнения, что наши лучшие друзья чувствуют боль также, как и мы. Этот
вывод сделан на основании совершенно разумного, основанного на наблюдениях их
поведения в ситуациях, в которых мы чувствовали бы боль, и на факте, что мы имеем
основания считать наших друзей существами, которые подобны нам, с нервной
системой, подобной нашей, которая действует как наша нервная система, что позволяет
испытывать подобные чувства в подобных обстоятельствах. Если все это позволяет
предположить, что другие люди испытывают боль, то почему мы должны отрицать эти
качества у животных?
Почти все внешние знаки, которые проявляются у нас и у других людей, когда они
испытывают боль, могут быть замечены у другой разновидности, особенно у
разновидностей, наиболее тесно связанных с нами — млекопитающих и птиц.
Поведенческие знаки — корчи, лицевые спазмы, стоны, визг или другие формы
внешних проявлений, попытки избегать источника боли, внешние проявления страха
при перспективе его повторения, и так далее — присутствуют. Кроме того, мы знаем,
что эти животные имеют очень похожую на нашу нервную систему, которая также
реагирует, как и наша, когда животное находится в подобных обстоятельствах, в
которых мы чувствовали бы боль: увеличение кровяного давления, расширенные
зрачки, увеличение частоты пульса и, в конце концов, мозговой спазм. Хотя люди
имеют более развитую кору головного мозга, чем другие животные, эта часть мозга
отвечает больше функциям мышления, чем основным рефлексам, эмоциям и чувствам.
Эти импульсы, эмоции и чувства расположены в промежуточном мозге, который
хорошо развит у многих других видов животных, особенно у млекопитающих и птиц.
Мы также знаем, что нервные системы других животных не были построены
искусственно, чтобы подражать поведению людей, как мог бы искусственно
построенный робот. Нервные системы животных созданы и развиты как наши
собственные, что подтверждает история эволюции. Способность чувствовать боль
увеличивает способность вида к выживанию, так как заставляет особи избегать
источников боли. Хотя глупо предполагать, что нервные системы, которые являются
фактически идентичными физиологически, имеют общее происхождение и общую
эволюционную функцию, и результат подобных форм поведения в подобных
обстоятельствах должен фактически вызываться отличным способом на уровне
субъективных чувств.
Это долго считалось научной точкой зрения и было самым простым аргументом в
пользу того, что мы пытаемся объяснять. Иногда это требует «ненаучно» объяснить
поведение животных в соответствии с теориями, которые относятся к сознательным
чувствам животного, желаниям и так далее, — идея, что поведение можно объяснять
без помощи сознания или чувства, будет не более, чем теория. Как мы знаем из нашего
собственного опыта, объяснения нашего собственного поведения, которое не относится
к сознанию и чувству боли, будут неполными, поэтому проще предположить, что
подобное поведение животных с подобными нервными системами надо объяснять так
же, чем пробовать изобрести другое объяснение поведения животных.
Подавляющее большинство ученых, обращавшихся к этому вопросу, согласны с этим.
Лорд Брайн, один из наиболее выдающихся невропатологов нашего времени, сказал:
«Я лично не вижу никакой причины для признания разума у людей и отрицание его у
животных... я, по крайней мере, не могу сомневаться, что мотивация и действия
животных управляются пониманием и чувствами также, как и мои собственные, и
которые может быть, насколько я знаю, такие же яркие». Автор книги о боли пишет:
«Все подтверждает то, что высокоразвитые млекопитающие испытывают ощущение
боли столь же остро, как и мы. Говорить, что они чувствуют меньше, потому что они
более низкие животные — нелепость; можно легко доказать, что многие из их чувств
гораздо более остры, чем наши — зрение очень обострено у некоторых птиц, слух — у
самых диких животных; эти животные зависят более, чем мы, от окружающей среды.
Кроме сложности мозговой коры (который непосредственно не чувствует боль), их
нервные системы почти идентичны нашим, и их реакция на боль замечательно подобны
нашим, при недостатке (насколько мы знаем) философской и моральной окраски.
Эмоциональный элемент этого слишком очевиден, главным образом в форме страха и
гнева».
В Англии три различные правительственные комиссии по вопросам, касающимся
животных, приняли, что животные чувствуют боль. После описания подтверждения
поведенческих реакций, подтверждающих это, Комитет защиты диких животных
заключил: «...Мы верим, что физиологические и, особенно, анатомические
характеристики полностью оправдывают и укрепляют здравую веру, что животные
чувствуют боль». И после обсуждения эволюционного значения боли они заключили,
что боль — «признак биологической полноценности», и то, что животные «реально ее
чувствуют». Они тогда продолжали рассматривать другие формы страдания, чем
просто физическая боль, и добавили, что они поняли, что животные страдают от
острого страха и ужаса». В 1965 году Британская правительственная комиссия по
экспериментам на животных и по благосостоянию животных в сельском хозяйстве
согласилась с этим, заключая, что животные являются способными к страданию и от
прямого физического воздействия, и от страха, беспокойства, напряжения и так далее.
Этим можно и было бы закончить нашу аргументацию, но есть еще одно возражение,
которое нужно рассмотреть. Имеется, в конце концов, один поведенческий признак
человека, который не характерен для животных. Это — развитый язык. Животные
могут общаться друг с другом, но не столь сложным способом, как это делаем мы.
Некоторые философы, включая Декарта, заключают, что люди могут сообщить друг
другу о своем опыте боли детально, а животные не могут. (Интересно, что граница
между людьми и другими видами может исчезнуть, если шимпанзе выучит язык). Но,
как ранее заметил Бентам, способность использовать язык не связана со способностью
страдать, поэтому не может служить основой для дискриминации. Это можно
объяснить двумя способами. Сначала есть некое заключение философской мысли,
происходящее от некоторых учений, связанных с влиятельным философом Людвигом
Витгенштейном, который утверждает, что мы не можем быть вполне сознательными
созданиями без языка. Это положение кажется мне очень неправдоподобным. Язык
может быть необходим на некотором уровне так или иначе, но состояние боли более
примитивны и не имеют ничего общего с языком.
Второй и более легкий для понимания путь соединения языка и существования боли
состоит в том, что мы не всегда говорим, что испытываем боль. Однако, этот аргумент
также неудачен. Как указала Джейн Гудалл в своем исследовании шимпанзе «В тени
человека», — выражения чувств и эмоций языком не столь важны. Мы часто
обращаемся к нелигвистическим способам общения типа рукопожатия, объятий,
поцелуев и так далее. Основные сигналы, которые мы используем, чтобы передать
боль, страх, гнев, любовь, радость, удивление, половое возбуждение и много других
эмоциональных состояний, не принадлежат только нашему виду.
Чарльз Дарвин предпринял обширное исследование этого вопроса в книге «Выражение
эмоций у человека и животных», где обращает внимание на бесчисленные
нелингвистические способы выражения. Просто сказать «я испытываю боль» может
быть недостаточным для заключения, что сказавший ее испытывает, потому что люди
часто лгут. Даже если имелись более сильные основания для отказа приписать боль
тем, кто не имеет языка, это не повлияет на наши выводы. Младенцы и маленькие дети
не способны использовать язык. И поэтому надо отрицать, что ребенок может
страдать? Если он может страдать, то язык тут ни при чем. Конечно, большинство
родителей понимает реакции своих детей лучше, чем реакции животных, но это лишь
подтверждает, что мы больше знаем свой вид, чем животных. Те, кто изучили
поведение других животных, и те, кто имеют домашних животных, очень быстро