поведение других животных, и те, кто имеют домашних животных, очень быстро
становятся способными понимать их реакции, порой даже лучше, чем реакции ребенка.
В случае шимпанзе Джейн Гудалл, которых она наблюдала — один из примеров этого,
хотя это качество может проявиться и у тех, кто наблюдает вид, менее связанный с
нашим собственным. Два среди многих возможных примеров — наблюдения Конрадом
Лоренсом гусей и галок и изучение поведения рыб Тинбергеном. Также, как мы можем
понимать поведение ребенка в свете взрослого поведения человека, мы можем
понимать поведение другой разновидности в свете нашего собственного поведения, и
иногда мы можем понимать наше собственное поведение лучше в свете поведения
другой разновидности.
Поэтому можно заключить: нет причин, научных или философских, отрицать чувство
боли у животных. Если мы не сомневаемся, что другие люди чувствуют боль, мы не
должны сомневаться, что другие животные тоже ее чувствуют.
Животные могут чувствовать боль. Как мы заметили ранее, нет никакого морального
оправдания причинения боли животным. Но как выразить это в терминологии? Чтобы
предотвратить недоразумения, я разъясню, что под этим подразумеваю. Если я ударю
лошадь по крупу, лошадь, возможно, почувствует небольшую боль. Ее кожа достаточно
толстая и защищает ее от таких ударов. Если я хлопну ребенка таким же образом, он
будет плакать и, возможно, почувствует боль, поскольку его кожа более чувствительна.
Так что хуже ударить ребенка, чем лошадь, если оба удара равны по силе. Но есть и
создания, которым такой удар причинит боли больше, чем ребенку. Поэтому, если мы
считаем, что нельзя причинить боль ребенку, то почему считаем возможным причинять
боль другим существам? И не отрицательный результат тут причина.
Имеются другие различия между людьми и животными, которые порождают иные
сложности. Нормальные взрослые люди имеют умственные способности, которые в
некоторых обстоятельствах увеличивают силу страдания в сравнении с животными в
тех же самых обстоятельствах. Если, например, мы решили совершить чрезвычайно
болезненные или смертельные научные эксперименты на нормальных взрослых людях,
используя общественные парки для этой цели, каждый совершеннолетний, вошедший в
парк, испугается этого. Появившийся ужас увеличит страдания от боли эксперимента,
те же самые эксперименты, совершаемые на животных, породят меньшее количество
страдания, так как животные не имели бы такого страха. Это не означает, конечно, что
можно совершать такие эксперименты на животных, но только, что можно в случае
необходимости для этого использовать животных. Но надо заметить, что тот же самый
аргумент позволяет использовать детей — возможно сирот, или неполноценных людей
для экспериментов, так как они бы до конца не осознавали, что с ними происходит.
В таком понимании животные, дети и неполноценные люди находятся в одной
категории, и если мы используем этот аргумент, чтобы оправдать эксперименты на
животных, необходимо спросить самих себя, а оправдываем ли мы подобные
эксперименты на детях и инвалидах. И если мы делаем различие между животными и
этими людьми, на основании чего мы отдаем это бесстыдное и нравственно
непростительное предпочтение членам нашей собственной разновидности?
Существует много параментов, по которым интеллектуальный потенциал нормальных
взрослых людей весьма отличается: скорость мышления, память, глубина познания и
так далее. Все же эти различия не всегда указывают на большее страдание нормального
человека. Иногда животное может страдать больше из-за его более ограниченного
понимания. Если, например, мы захватываем пленных во время войны, мы можем
объяснять им, что в такое время они должны подчиниться, чтобы сохранить свою
жизнь, и что они будут освобождены по окончании военных действий. Если мы
захватываем дикое животное, мы не можем объяснить, что не угрожаем его жизни.
Дикое животное не может отличить попытку поймать его от попытки убить, и это
порождает так много ужаса.
Можно возразить, что невозможно сравнивать силу страданий различных видов, и по
этой причине интересы животных и людей не могут быть равными. Вероятно истинно,
что сравнение страданий между особями различных видов нельзя сделать точно, но
точность здесь и не нужна. Даже если мы бы хотели только лишь уменьшить страдания
животных, мы были бы вынуждены сделать радикальные перемены в нашем уходе за
животными, нашем питании, методах сельского хозяйства, которые мы используем,
методику проведения опытов во многих областях науки, наш подход к живой природе,
в охоте, заманиванию в ловушку и ношению мехов, и в области развлечений подобно
циркам, родео и зоопаркам. В результате можно было бы избежать большого
количества страданий.
До этого времени я говорил только о страданиях животных, но ничего — об их
уничтожении. Это упущение было преднамеренным. Применение принципа равенства
по отношению к страданиям, по крайней мере теоретически, довольно справедливо.
Боль и страдания плохи сами по себе и должны быть прекращены или
минимизированы, независимо от расы, пола или вида существа, которое страдает. Боль
является плохой в зависимости от того, насколько интенсивной она является и как
долго она продолжается, но боли той же самой интенсивности и продолжительности
одинаково плохи и для людей, и для животных.
Вопрос уничтожения более сложен. Я сознательно оставил его напоследок, потому что
в существующем состоянии человеческой тирании по отношению к другим видам,
принцип равного рассмотрения боли или удовольствия — достаточное основание
против всех главных злоупотреблений животными в человеческой практике. Однако,
необходимо говорить на тему уничтожения. Также, как большинство людей —
спесиецисты и причиняют боль животным и они бы не причинили подобную боль
людям, они убивают животных, но никогда не позволят убивать людей. Здесь мы
должны будем перейти к понятиям, когда законно убивать людей, как об этом
свидетельствуют дебаты об абортах и эвтаназии. И при этом философы-моралисты не
были способны договориться между собой, правильно ли это — убивать людей, и когда
обстоятельства, позволяющие убить человека, могут быть оправданы.
Позвольте нам сначала рассмотреть понятие, что преступно забирать жизнь у
невинного человека. Мы можем назвать это понятие «священное право на жизнь».
Люди, которые придерживаются этого представления, выступают против абортов и
эвтаназии. Но они обычно не выступают против убийства животных, поэтому такой
взгляд можно было бы точно описать как мировозрение «святости только человеческой
жизни». Вера, что человеческая жизнь, и только человеческая жизнь, является
священной — форма спесиецизма. Чтобы увидеть это, рассмотрим следующий пример.
Предположите, что как иногда происходит, ребенок был рожден с большим и
непоправимым мозговым повреждением. Повреждение настолько серьезно, что
ребенок больше не сможет никогда быть более, чем «человеком-растением», он
неспособен говорить, признавать других людей, совершать самостоятельные действия
или развивать ощущение самосознания. Родители ребенка, понимая, что они не могут
надеяться на любое улучшение состояния их ребенка, не могут заплатить тысячи
долларов, необходимые ежегодно для надлежащей заботы о ребенке, просят врача
безболезненно умертвить ребенка. Должен ли врач выполнить просьбу родителей?
Юридически он не должен этого делать, потому что закон отражает представление
святости права на жизнь. Жизнь каждого человека священна. Все же люди, которые
выступали бы в защиту ребенка, не возражают против убийства животных. Как они
могут оправдать свои взгляды? Взрослые шимпанзе, собаки, свиньи и многие другие
виды далеко превосходят этого больного ребенка в их способности взаимодействовать
с другими, совершать самостоятельные действия, осознавать, и в любой другой
способности, которая придает значение жизни. Даже при всевозможной интенсивной
терапии, неполноценные дети никогда не смогут достичь уровня интеллекта собаки. И
при этом мы не можем выступить в защиту животных.
Единственная вещь, которая отличает ребенка от животного в глазах тех, кто
исповедует «право на жизнь», это то, что биологически этот ребенок принадлежит к
Homo sapiens, а шимпанзе, собаки и свиньи — нет. Но использовать это различие, как
основание для представления права на жизнь, конечно, чистый спесиецизм, который
является наиболее грубым и явным видом расизма, используемым в попытке оправдать
расовую дискриминацию.
Я не привожу здесь религиозные представления, например учение, что не все, а только
люди имеют бессмертные души, или созданы по образу Бога. Исторически эти
представления были очень важны и, без сомнения, частично ответственны за идею, что
человеческая жизнь имеет исключительную святость. Логически, однако, эти
религиозные представления неудовлетворительны, начиная с аргументированного
объяснения того, почему только люди имеют бессмертную душу, а животные — нет.
Это не подразумевает того, чтобы избежать спесиецизма, мы должны считать, что
столь же неправильно убить собаку, как и нормального человека. Единственное
положение, которое является проявлением спесиецизма то, которое пробует провести
границу права на жизнь параллельно границе нашей собственной разновидности. Те,
кто исповедует святость права на жизнь, делают это, резко обозначая границу между
людьми и другими животными, но они не позволяют проявиться никаким различиям в
пределах нашей собственной разновидности, возражая против уничтожения инвалидов
и безнадежно больных столь же сильно, как и против уничтожения нормальных
взрослых.
Чтобы избежать спесиецизма, мы должны позволить этим существам, которые
являются подобными нам во всех отношениях, иметь подобное право на жизнь, и
просто принадлежность к нашему биологическому виду не может быть нравственно
уместным критерием для этого права.
Мы должны будем признать, что наши критерии не следуют точно за границей нашей
собственной разновидности. Мы можем законно утверждать, что имеются некоторые
виды существ, жизнь которых более ценная, чем жизнь других существ, но будут,
конечно, иметься некоторые животные, чьи жизни по любым стандартам более ценные,
чем жизнь некоторых людей. Шимпанзе, собака или свинья, например, будут иметь
более высокую степень самосознания и большую способность наладить отношения с
другими, чем умственно неполноценный ребенок или дряхлый старик. Так, если мы
основываем право на жизнь на этих характеристиках, мы должны предоставить этим
животным право на жизнь столь же хорошую, или лучше, чем у таких людей.
Теперь этот аргумент сокращает оба пути. Это могло быть принято как признание того,
что шимпанзе, собаки или свиньи наряду с некоторыми другими видами, имеют право
на жизнь, и мы совершаем серьезное моральное преступление всякий раз, когда
убиваем их, даже если они стары и страдают, и наше намерение состоит в том, чтобы
избавить их от этого. Альтернативой этому можно принять случай, когда инвалид и
безнадежно больной не имеют никакого права на жизнь и могут быть убиты по весьма
тривиальным причинам, как мы сейчас убиваем животных.
Так как внимание этой книги обращено к этическим вопросам по отношению к
животным, а не к нравственному аспекту безболезненной смерти, я не буду пытаться
полностью осветить эту тему. То, что мы должны сделать — это впустить животных в
сферу нашей морали и прекратить потреблять их жизни для любых наших тривиальных
целей. В то же самое время, как только мы поймем, что факт непринадлежности к
нашему виду недостаточен, что есть всегда неправильным убить любое создание, мы
можем прийти к пересмотру нашей политики сохранения человеческих жизней любой
ценой, даже когда нет никакой перспективы жизни без ужасной боли.
Из этого следует, что уход от спесиецизма не подразумевает, что все жизни имеют
равную ценность. В то время как самосознание, интеллект, способность завязывать
отношения с другими и так далее, не относится к вопросу причинения боли, так как
боль — это боль, безотносительно других качеств, вне способности чувствовать боль,
создание может иметь их. Жизнь, наделенная способностями планировать будущее
сложными действиями и т.д., является более ценной, чем жизнь, лишенная этого.
Чтобы увидеть различие между проблемами причинения боли и лишения жизни,
посмотрите на себя в пределах собственной разновидности. Если бы мы были должны
выбирать между спасением жизни нормальных людей и инвалидов, мы, вероятно,
спасали бы нормальных людей; но если бы мы должны были бы выбрать между
предотвращением боли у нормального человека или инвалида, то здесь уже не столь
ясно, кого выбирать. То же самое применимо по отношению к другим видам. Сильная
боль сама по себе не касается других качеств созданий, которые чувствуют боль; на
значение жизни воздействуют другие характеристики.
Обычно это будет подразумевать, что если мы должны выбрать между жизнью
человека и жизнью животного, мы стремимся спасать человека. Но могут быть
экстренные случаи, когда будет наоборот, потому что рассматриваемый человек не
имеет признаков нормального человека. Так что это представление — не спесиецизм,
хотя может им казаться на первый взгляд. Предпочтение в обычных случаях спасать
человеческую жизнь, а не жизнь животного, когда необходимо сделать выбор, основано
на признаках, которыми обладают нормальные люди, а не на простом факте, что они
являются членами нашей собственной разновидности. Потому что когда мы
рассматриваем членов нашей собственной разновидности, которые испытывают
недостаток характеристик нормальных людей, мы больше не можем говорить, что их
жизни должны всегда быть предпочтены жизням животных. На вопрос о том, когда
нельзя убить животное, пока нельзя дать определенный ответ. Пока мы помним, что мы
должны уважать жизнь животных, как мы уважаем жизнь людей подобного
умственного уровня, мы не уйдем далеко от истины.
Читатель, возможно, уже думал о некоторых возражениях на положения, изложенные в
этой главе. Что, например, я предлагаю делать с животными, которые могут приность
вред людям? Должны ли мы пробовать предохранить животных от уничтожения друг
друга? Как мы знаем, растения не могут чувствовать боль, а если они могут, мы что,
должны голодать? Чтобы избегать прерывать течение главной мысли, я хочу обсуждать
эти и другие возражения далее в книге.
Темы, обсужденные в следующих главах, различны. Во-первых, они относятся к
уничтожению не просто немногих сотен животных, но к десяткам миллионов
животных, а в другом случае, буквально миллиардов животных каждый год. Во-
вторых, мы не можем притворяться, что не имеем к ним никакого отношения. Одна из
них — экспериментирование на животных, поддерживается правительством, которое
мы избираем и, в значительной степени, содержим выплатой налогов. Другая —
выращивание животных для пищи, возможна только потому, что большинство людей
покупает и ест результаты этой практики. Именно поэтому я хотел обсудить эти
специфические формы спесиецизма. Они — главные. Они порождают большое
количество страдания большого количества животных из-за действий человека. Чтобы
спасти их, мы должны заменить наше правительство, мы должны изменить наши
собственные жизни, вплоть до изменения нашего питания. Если это будет осознано и
официально отброшено, как формы спесиецизма, устранение других направлений
спесиецизма не заставит ждать себя слишком долго.
2. Исследования над животными как способ их мучений
В июле 1973 года конгрессмен Лес Аспин из Висконсина узнал через рекламу в одной
газете, что Воздушные Силы Соединенных Штатов планировали купить 200 щенков
гончей с перевязанными голосовыми связками, чтобы предотвратить нормальный лай,
для испытания ядовитых газов. Немного позже стало известно, что армия также
планировала использовать на сей раз 400 гончих в подобных испытаниях. Аспин начал
энергично протестовать, и был поддержан общественностью. Письма возмущенных
людей возымели свое действие. Правительство получило самое большое количество
писем в связи с этими гончими, чем с чем либо другим, и результатом стала отставка
Трумэном генерала МакАртура. Почты было даже больше, чем в случае бомбежек
Северного Вьетнама и Камбоджи. После этого Министерство Обороны сообщило, что