В канун рождества чуть похолодало – плюс десять градусов, легкий прохладный намек на приближающийся праздник. Они пошли выбрасывать мусор в одних свитерах – и по дороге встретили почтенную синьору в норковой шубе и на велосипеде. На руле – плетеная корзина. В “Conad” за покупками. Синьора неодобрительно посмотрела на тяжелый мусорный пакет у него в руках. Это была женская работа. Эту работу должна была делать женщина. Они засмеялись, помахали ей, но сеньора возмущенно застрекотала дальше, сверкая то спицами, то рыжим драгоценным мехом. Наверняка будет сплетничать с кассиршей, той черной, синегубой, увешанной бранзулетками, что ненормально оживлялась при виде каждого малыша. Зеленый пластиковый контейнер (называется “bidone”), в который сносил мусор весь городок, был с головокружительным видом на море, которое зимой просто рисовали на картоне, одной синей густой линией, всё темнеющей и темнеющей к горизонту, пока не наступали сумерки.
Обедать решили у Массимилиано, набрав в честь праздника и того, и сего, и самого лучшего вина, которое только мог выдержать их скромный кошелек. Мимо ресторана прошел старик, высокий, красивый, с дворняжкой в поводу; еще не знакомые, но уже родные, они заулыбались приветливо, совершенно счастливые, как дураки. Как дураки. Старик остановился. Дворняжка тоже. Saluta la signora, попросил старик, и дворняжка отвесила ему неуклюжий и стыдливый поклон. Non me. La signora! И дворняжка тотчас исправила оплошность. Он защелкал фотоаппаратом, она засмеялась и сразу заплакала – она всё время тут плакала, быстро, легко, – и Массимилиано, вышедший из кухни с десертом в руках, терпеливо переждал этот крошечный сверкающий дождь. Это ничего, хорошие слезы, просто тут совсем близко к Богу, – объяснил он и поставил перед ними две дрожащие от нежности паннакотты, на каждой – ложка варенья. Она попробовала: что-то очень знакомое, но нет, не разобрала, попробовала снова – и снова не угадала.
– Яблоки? – спросила она, стараясь не делать ошибок и выдержать правильную интонацию. – Это ведь яблоки, Массимилиано, да?
– Нет, – ответил Массимилиано. – Это не яблоки. Каки.
Карманный разговорник (на всякий случай всегда с собой) предложил им на выбор айву, груши и, застеснявшись, умолк. Нет, не айва, синьора, говорю же – это каки. Варенье из каки. Тут их много. Погуляйте вокруг. Вы увидите.
Они не стали гулять, понеслись домой, толкаясь, как дети, помирая со смеху и строя немыслимые предположения. Кабачки? Дыни? Ну какие сейчас кабачки и дыни! Ты что! Погоди, сейчас всё узнаем! Интернет, сонный, деревенский, еле ворочался, Google-переводчик открывался целый час.
Каки оказались хурмой. Он вышел на улицу и нарвал ее прямо с дерева – вяжущую, круглую, похожую на чуть помятое в пальцах солнце.
* * *Массимилиано забрал чаевые – слишком щедрые, чтобы обрадоваться: чужое расточительство всегда обидно – ты вкалываешь с утра до вечера, гнешь спину, дрожишь мордой над раскаленными кастрюлями, ради каждого чентезимо, а они… Массимилиано махнул рукой, закурил. Старик с дворняжкой вернулся, взял стаканчик граппы, понюхал, покачал головой. Я бы убил жену за такую граппу. Я бы тоже, откликнулся Массимилиано. Но это покупная. Дрянь для туристов. Давай, пей и проваливай, мне пора домой. Рождество.
Старик еще раз покачал головой.
Надоели эти русские, – сказал вдруг Массимилиано. Сил нет. Приезжают и думают, раз у них деньги, они здесь свои. Гнать бы их всех. Изгадили всё побережье.
Кризис, – невпопад ответил старик.
И первая рождественская звезда медленно выплыла на невероятное итальянское небо.
Дядя-цирк
Вы боитесь? Я – почти всё время.
Гражданской войны, инфляции, революции, пьяных.
Трезвых тоже боюсь. Вообще людей. Если в метро или на улице кто-то обращается ко мне с вопросом (как правило, дурацким), я инстинктивно делаю шаг назад и только потом объясняю, как пройти в библиотеку. В три часа ночи. А что такого? Старое доброе советское кино. Вообще я советское кино не очень люблю. Все такие честные, правильные – аж тошнит. Родину свою на полном серьезе любят. Родина! Сдуреть.
Я родился в восемьдесят седьмом. Моя родина – «Том и Джерри».
Вот что я люблю, так это дурацкие американские комедии восьмидесятых годов. «Мальчишник» с Томом Хэнксом. «Близнецы» со Шварценеггером. Еще «Джуниор», конечно. Над «Джуниором» я просто плакал, честное слово. Сидел и ревел. Хотя «Джуниор» – это 1994 год. Мне уже почти семь. Съедобные корки на содранных коленках. Билл Гейтс женился. Чикатило расстреляли. Джон Нэш получил нобелевку.
Вот еще классный фильм – «Игры разума».
Кино я смотрю на ноутбуке, телевизора у меня нет. Давно. Очень давно. То есть Путина от Медведева я еще худо-бедно отличу, а вот Хлопонина от Потанина – уже нет. Мне неинтересно. И те, кому это интересно, неинтересны мне еще больше. Я всего-навсего соглядатай. У меня есть аккаунты во всех соцсетях, но нет ни одной записи. Даже ни одного перепоста. Устав от кино, я ползаю по чужим страницам, не оставляя ни комментов, ни следов. Просто смотрю. Котики, котики, демотиваторы, все на защиту Навального, мимими! Навальный – ставленник Кремля! Кремль – проект Госдепа! В свои три года Митя уже пережил клиническую смерть во время операции и предательство родной матери. Теперь у него острый лейкоз. Плутин – вор! Смерть либерастам и дерьмократам!
Скроллим, читатель, скроллим.
Ноутбук с диагональю в двадцать один дюйм. Два по самое горлышко залитых терабайтника. Торренты. Если заказать пиццу на дом, можно вообще никуда не выходить. Никогда. И долбись оно всё конем. Но – надо. Ежедневно, с понедельника по пятницу, с десяти до восемнадцати ноль-ноль я – юрконсул. Звучит грозно, но на самом деле я не юрконсул, а лох. Оказываю юридическую поддержку молодым предпринимателям России. Согласно договоренности, достигнутой нами в “Шоколаднице”, высылаю подробный бизнес-план нашего стартапа. В очереди у меня томятся либо восторженные долбозвоны, алкающие лавров Стива Джобса, либо откровенные психи. Изобрели вечный двигатель, теперь пытаются наладить промышленное производство. Всем позарез надо бабла, славы и айнанэ. На мониторе у меня открыты разом «Консультант-плюс», «Гарант», «Одноклассники» и Facebook. Согласно пятому параграфу четвертого приложения к подзаконному акту от 23 марта, – бубню я неразборчиво, торопясь отделаться, и молодые долбозвоны почтительно затихают. Верят, что я помогу им предпринимать. Что хоть кто-то поможет. Стив Джобс умер, олухи. Девяностые прошли. Так что валите отсюдова, пока целы. Да всё равно куда. Лондон не резиновый, но если поднапрете – может, и втиснетесь. В этой стране вам делать нечего. Даже Песков ее так называет. Эта страна. Пескова я как раз опознаю. Пресс-секретарь Путина. Похож на моего физрука. Хороший был дядька. Научил меня прыгать через козла. Теперь я и сам козел. Вырос.
Юрист я не то чтобы плохой. Просто трус. Вот моя сокурсница Бекетова – смелая. Черный рейдер. Когда-то я мечтал с ней переспать, теперь не мечтаю. На очередную встречу выпускников она приехала на новенькой «бэхе». Шестерка, гранд-купе. Сотню делает за четыре с половиной секунды. Нереальная тачка. Тоже черная. Выжрав третий пластиковый стаканчик водки, я осмелел настолько, что протолкнулся поближе, потрогал теплый еще матовый капот. Бекетова смеялась, запрокидывая голову, так, чтобы была видна длинная белая шея, предусмотрительно перетянутая черным шнурком. На шнурке болтается скромный бриллиантовый крестик. Очень удобно. Рубить – здесь. Бекетова, – говорю, – а ты хоть понимаешь, что преступница? Это всё равно что врач, вместо того чтобы лечить, специально заражал бы больных сифилисом. Или бы ноги им здоровые отрезал.
Знаете, что она ответила? Ничего. Даже не повернулась.
Я выпил четвертый стаканчик и поехал домой на метро.
Улица Курганская. Съемная однушка. Двадцать пять тыщ в месяц. Первый этаж.
Знаете, чего я еще боюсь?
Полиции, гопников, СПИДа. Того, что мама умрет. Еще – ГМО.
Настеньке пять лет. У нее рак мозга.
Обычно я такое пролистываю сразу. Жулики в десяти случаях из десяти. Виртуальные побирки. Возле гастронома, в котором я отовариваюсь ежевечерними пельменями и ежеутренним йогуртом, побираются по-настоящему, живьем. Сразу три подвида. Какбэ нищая бабка, согнутая в немыслимую дугу. Уткнулась лбом в асфальт, под коленками – заботливо положенная картонка, чтобы, значит, не так жестко было страдать. Я бы и трех минут в такой позе не протянул, а она ничего, часами стоит, не шелохнувшись. Проверял. Живые статуи отдыхают. Толстая тетка с целой коробкой копошащихся котят. Этих, когда передохнут, просто выкинут на помойку и наберут новых. Еще пара печальных кобыл. В прямом смысле этого слова кобылы. Лошади. На них – прыщавые девицы в роли прекрасных наездниц. Тоже кобылы, между прочим. Каждая вдвое толще и выше меня. Жулят лошадкам на еду.
И вот – девочка Настенька. Пять лет. Рак мозга. Идеальная отмычка для простодушных сердец. Теперь засрут этой Настенькой всю френд-ленту.
Со скуки (и чтобы не читать следующий пост, в котором какой-то брехливый оппозиционер живописует, как его жутко прессовали в автозаке) я смотрю, кто притащил это ракообразное на мою страницу. Надо же, не перепост. Просто лайкнул кто-то из моих никчемных виртуальных друзей. Ни одного из них я не знаю в реальности. И знать не хочу. Просто набор слов и фоток. «Инстаграм», да. Надо еще зарегиться на «Инстаграме». Смотреть хотя бы не так скучно, как читать.
За Настеньку хлопочет сотрудница хосписа. Жуткое какое слово – будто дважды щелкнули изогнутыми острыми щипцами. Хос-пис. Я физически ощущаю, как ноет там, где щипцы отхватили живой кожный лоскут. Рак. Дедушка умер от рака. Опухоль. Смрад. Перед смертью видел струящихся в комнате красных драконов. Но у девочки Настеньки (пять лет) сейчас ремиссия, ей намного лучше. Неизвестная мне сотрудница хосписа радуется так, словно ей самой полегчало. Дали перевести дух, пожалели. Красные драконы немедленно улетают. Оказывается, у Настеньки есть мечта: она никогда в жизни не была в цирке. Если бы кто-нибудь из вас, друзья, мог купить ей и ее маме билеты…
Дверь открывается, заглядывает очередной молодой предприниматель. Насусленные гелем волосики, дешевая рубашка из полиэстера. Постирать, просушить на плечиках, не гладить. Период полураспада – миллион лет. Абсолютное зло. У меня самого точно такая же.
Вон! У меня обед! – рявкаю я неожиданно грозно, и предприниматель покорно смывается. Подчиняется власти. Даже такой жалкой, в моем лице. Я мысленно пересчитываю все уложения, приложения и статьи, которые только что нарушил. Я всегда так делаю. Подпитываю свою трусость. Соображаю, что будет, если на меня подадут в суд. Выстраиваю мысленную линию защиты. Глупости совершенные, никто и никогда не подаст на меня в суд. И я сам не подам. Упаси меня господи и помилуй. На юрфаке нам препод рассказывал – с двадцатилетним стажем, между прочим, судья, – что ни разу за свою жизнь не подписал оправдательного приговора. Честно, говорит, я даже не знаю, как это делается. Бумажки такой, по-моему, даже нету. Ну, шаблона. Во всяком случае, он не видел. Ну а я-то тем более. Суд должен быть так страшен, чтобы ни один из граждан не смел даже подумать, чтобы обратиться туда. Не помню, кто сказал. Кто-то из древних. Пять тыщ лет. Восточная деспотия, а чо!
Итак, Настенька, пять лет, рак, цирк, мама. Я просматриваю аккаунт этой, которая из хосписа. Читать невозможно, честное слово, хотя пишет она, в отличие от многих, здорово. Временами даже весело. Приплясывающий оптимизм висельника. Всего двадцать пять лет, а уже в самом эпицентре смерти. Билетерша на барже Харона. Если бы у меня была такая работа, я бы уже где-нибудь висел. Как эта женщина до сих пор жива? «Джуниор», снова «Джуниор». Вернусь домой и обязательно пересмотрю. Аккаунт открытый: фамилия, имя, телефон, фотографии, электронный адрес – всё, похоже, настоящее. Очень недальновидно. Сына Касперского на таком раздолбайстве и взяли. Еще бы ключи под ковриком держал. От квартиры, где деньги лежат. А лицо у нее хорошее. Спокойное. Я лезу на страничку хосписа – проверить, есть ли такая сотрудница в штате. Есть. То же лицо, тот же мейл. Улыбается.
Сам не понимаю, почему так волнуюсь. Как дурак. Как будто тоже живой.
Девочка Настенька, рак, пять лет, мечта. Цирк.
В дверь снова лезут, я снова посылаю – на этот раз даже не поднимая головы. Пишу этой, из хосписа, письмо. Благотворительность – это модно. Католичество – это круто. «Догма». Тоже отличное кино. Аффлек и Деймон вообще молодцы. Написать «Умницу Уилла Хантинга»! Я бы вообще больше ничего не делал после этого. Просто лежал бы и плевал от гордости в потолок. Я ничего и не делаю, впрочем. Даже в потолок не плюю. Квартира съемная. Могут погнать. Хотя мне всё пофиг. У меня, как у латыша – только хрен да чистая душа. Ноутбук, пара терабайтников и пяток рубашек. Ничего личного.
Отвечает она почти мгновенно – здравствуйте, спасибо, было бы очень здорово, вот телефон мамы Настеньки. До свидания. Спасибо еще раз. Четко. Профессионально. Тепло. Я сижу, оторопелый. То есть звонить все-таки придется самому. Мир разом скукоживается, становится холодным, липким, как снулая рыба. К общению с Настенькиной мамой я не готов. Я вообще не готов к общению. С меня довольно юных бизнесменов с их стартапами. Я думал, перекину за пять секунд деньги на счет хосписа (проверил заранее, прогуглил даже – отрицательных отзывов ноль, сплошное сопливое мимими, не мошенники, однако, даже странно)… Ладно, сам виноват, кретин. Не было печали не надо и начинать.
Позвонить решаюсь только поздно вечером. После «Джуниора» и пива. Готовлюсь тщательно – с одним антиопределителем номера на городском телефоне вожусь минут тридцать. Еще не хватало, чтобы она принялась мне потом названивать, эта мама Настеньки. Принесите кота. Унесите кота. Спасите-помогите. У меня молоко убежало. Врешь, не возьмешь! Заодно проверяю цирки – их, оказывается, четыре. Вот кто бы знал! Заказ билетов онлайн есть у всех, что приятно. Движение – смерть. А непредвиденное отклонение от привычного маршрута убивает целый день. Кто знает, сколько их еще осталось? Разве что Настенька. На черта она мне вообще сдалась?
От переизбытка трудов выпиваю еще пива и набираю в результате с мобильного. Автоматом. Как пишут на «Ньюсленде», поздравляю, вы тектонический болван. Ничего не поделаешь. И ладно.
Настенькина мама отвечает сразу, как будто подкарауливала у телефона. Голос приятный. Вежливая. Не нервничает, не лебезит. Да, всё так. Настя хотела бы в цирк, но к нам не приезжают. Куда это – “к нам”? Называет дикие бебеня – где-то аж за Рузой. Семь лет на оленях. Не повезло. И еще раз не повезло – оказывается, не я один умею работать с информацией. Там, под Рузой, тоже не дураки сидят. Гуглить умеют. Настенька хочет в конкретный цирк, на конкретное представление. То есть, конечно, она ничего не хочет, мала еще. А вот мама ее начиталась отзывов, и поэтому… Я записываю на бумажке, мобильный неудобно впечатался в щеку, тихо, по капле переливается на жесткий диск очередной фильм. Качаем, брат. Качаем. Хоть подрасстрельной статью сделайте. Нашу песню не задушишь, не убьешь. Уточняю еще раз день. Время. Успеете добраться? Они успеют.
У мамы Настеньки теплый голос, с каким-то забавным акцентом, который я не опознаю́. Один раз она даже смеется, мягко, весело, у самой моей щеки. Очень уютно. А я бы смог смеяться, если бы у моей дочери был рак головного мозга? Не уверен. Я бы расхотел смеяться, если б у меня просто была дочь. Простудится, упадет, разобьется, умрет. Ну его нафиг. Может, все-таки мошенница? Перепродаст потом билеты – и дело с концом? А зачем перепродавать? Кому? Где она найдет таких дураков за четыре сольдо?
Да, извините, самое главное: билетики вам как передать?
Мы оба замолкаем испуганно – я и Настенькина мама. Две телефонные трубки, не соединенные ничем, даже проводами. Я боюсь, что она назовет домашний адрес и мне придется ехать два с половиной часа в один конец, про назад и не говорю. Проще уж остаться там, под этой Рузой. Навек затеряться в степях. Она тоже боится назвать домашний адрес – а вдруг я маньяк, в конце концов? Приду с топором, порешу враз всю семью, унесу старенький телевизор. А может, новенький: сорок два дюйма, плоский экран. Крепится к стене. Телевизора-то у меня нету. Мотив? Мотив! Что она вообще знает обо мне, кроме голоса и номера, высветившегося на дисплее? Я даже не сотрудник хосписа. Квартира съемная. Выкину симку, сменю адрес – и ищите меня. Мы несколько секунд боимся хором – это Москва, родимая, додавливает в нас живое и человеческое. Добивает даже до Рузы. И за нее.
Настенькина мама справляется первая. Женщина. Сильный пол. Оставьте, пожалуйста, билет на кассе, в цирке. Мы приедем к началу спектакля и заберем.
Мы разом же переводим дух – пронесло. Она говорит спасибо – просто, но с таким достоинством, что я невольно завидую. Я бы так не смог. Не смог, и всё. Быть кому-то обязанным – это вообще хуже смерти. Если бы мне пришлось принимать благотворительные подачки, я бы удавился, честно. А она вот не давится.
Девочка Настя. Рак. Цирк. Мечта.
Придется все-таки самому тащиться к кассам.
На следующий день я вместо законного обеда прусь в цирк. До бульвара добираюсь к двум, совершенно не узнавая дневную Москву. Так вот ты какой, северный олень! Ничего. На бульваре даже красиво. Снуют вертлявые хипстеры, богатые бабы атакуют торговый центр. Чистая публика. Никакого рака. Москва и рак несовместимы. У нас даже инвалидов нет. Все здоровые, успешные и молодые. Плюс обслуживающее быдло. Лучший город на земле. На том стоим.
Тетка в окошке сварливо сообщает мне, что кассы закроются через десять минут. Десять минут. Ни души. Я рассматриваю схему зала – офигеть, какие цены! Знаете, сколько сейчас стоят билеты в цирк? Я тоже не знал. Мелкая московская сволочь во мне жалобно скулит, что с галерки тоже отлично видно, но я не поддаюсь. Два места в третьем ряду выдерут из моего бюджета шмат, никаким образом не совместимый с жизнью. То есть за квартиру я, конечно, заплачу, но остальное…