Но генерал Тимур был. Теперь это можно было знать совершенно точно...
Первым — к телу подошел я. На авианосце — считается плохой приметой брать в поход гробы, поэтому их не берут. Но на Николае вышли из неприятного положения — они взяли два самых больших мешка для переноски трупов, один из них наполнили колотым сухим льдом с кухни, равномерно распределили его по мешку, потом в этом мешок положили второй, поменьше, с телом генерала Абубакара Тимура. Так — он должен был сохраниться по крайней мере в течение дня, до того момента, пока удастся найти более приемлемое хранилище...
Я расстегнул молнию. Пули попали в лицо, зрелище было страшное, из тех, которые нельзя показывать по телевизору. Никакой гордости не было — мы просто убили человека. Пусть плохого — но все же человека.
И что-то неприятное — грызло меня изнутри. Словно я, отправляясь в поход, что-то забыл, и надо это вспомнить, пока не ушел далеко от дома.
Я далек от толстовства, от всепрощенчества — для того, чтобы излечиться от этого, достаточно посмотреть на ребенка, которому отрубили кисть руки, чтобы он больше не ходил в школу. Посмотришь — и сразу становится понятно, что надо делать, кому и что положено за дела его. Но я хоть убей не мог понять, как, в компанию бородатых, воняющих потом и несвежей пищей, убогих умом и страшных делами существ — мог попасть человек, который закончил русское жандармское училище и дослужился до генерала контрразведки. Неужели власть — сама по себе власть — настолько притягательна, что ради нее можно перестать быть человеком. Неужели англичане — или кто там еще — смогли заплатить столько, что ради этого можно было стать зверем? Неужели независимость Персии... да какая, к чертям независимость тогда была — важнее, чем возможность нормально жить в нормальной стране? Неужели он не видел то, чего видел я, чего видели мы все. Неужели не ужаснулся?
Конец пути.
— Прочитайте Фатиху — приказал я — кто может?
— Уже читали, господин вице-адмирал.
— Все равно, прочитайте.
Один из аналитиков, его звали Нурмухаммед, Солнце Пророка — сделал шаг вперед. Заговорил по-арабски, читая первую суру Корана, которая поможет умершему — найти свой путь к Аллаху...
Я подошел к спецназовцам. Повинуясь невидимому жесту, невидимой команде — они стали в строй.
— Равняйсь — голос перекрыл заунывное чтение фатихи
— Вольно, господа... — сказал я, и, чувствуя, что должен сказать что-то еще, сказал — я не знаю, будет ли лучше завтра. И я думаю, что нас не с чем поздравлять. Но я твердо знаю, господа, что вы поступили правильно. Мы все — поступили правильно...
Увы, но все военные корабли предназначены для перевозки некоего количества трупов — и Николай Первый в том не исключение. Существует специальная морозильная камера с полками, длиной два метра двадцать сантиметров. Очень удобно. Проблема в том, что если бы я приказал положить тело предполагаемого генерала Абубакара Тимура туда — на корабле вполне возможно, разразился бы бунт. В глазах моряков и морских пехотинцев, которые годами рвали жилы на Востоке, стреляли и принимали пули, горели в бронемашинах, подорванных фугасами — было бы кощунством положить тело главного террориста современного мира — да и вообще любого террориста — там, где находились тела погибших в этой тайной и жестокой войне. Гадить холодильник на камбузе — который после этого пришлось бы выбрасывать — тоже никто не хотел. Выход нашли — положили тело в дальнем углу авиационного ангара, там где по словам техников холоднее всего и обложили мешок свежей порцией сухого льда из камбуза. Каждые восемь часов — лед приходилось менять.
Сейчас — я сидел на заправочной штанге десантного вертолета Сикорского и смотрел на лежащий передо мною мешок, обложенный тающим льдом. Злорадства, да и вообще радости — не было, была какая-то темная пустота в душе. Ощущение того, что... что больше я не нужен в этом мире.
Вот так. Ведь совершенно не просто так — провал в Риме оставили без последствий и дали мне возможность работать дальше. Совершенно не просто так. Это как с сибирскими лайками, которых натаскивают на медведей. Когда их учат — их натаскивают на ручных медведей, но при этом всегда дают медведю уйти, привязывают — а потом дают уйти и лайки смотрят, как он уходит, даваясь лаем в ошейнике — петле. Так вырабатывается ненависть — следующий раз, уже на настоящей охоте — лайка будет бежать за медведем до конца. Голодная, возможно раненая — она не оставит след и будет бежать по нему, пока не упадет замертво.
Так и я. Персия и то, что там произошло — разделили мою жизнь на две половинки. Я научился ненавидеть. Все, что было до этого — Ирландия, даже Бейрут — все это было как не по-настоящему, как в игре. В армии, на флоте — приучают думать именно так, чтобы не боялись летящих навстречу пуль, чтобы шли вперед, на врага. А вот в Персии — все стало по-настоящему. Потому что когда смотришь в глаза смертнице, которую ее родной отец отправил подорвать казачий патруль — не остается никаких сомнений в том, что это по-настоящему. И когда видишь детей, которым отрубили кисть руки за то, что они ходили в школу, а не в медресе — тоже понимаешь, что все это по-настоящему.
А когда стоишь у трупа убитого врага, главного врага, понимаешь, что ты настиг, догнал, уничтожил его, вот он — перед тобой, точнее не он сам, а его труп — появляется ощущение пустоты. Я сделал погоню за этим уродом смыслом своей жизни — и теперь, получается, обессмыслил ее.
Нет, я не из тех, кто призывает мириться. Все мои мысли о том, что они — такие же как и мы — улетучились как дым в том месте, где казнили детей. Они не такие как мы. Я просто теперь понимаю, что ничего не завершилось. Совершенно ничего. На место одного — придут другие, и все продолжится как раньше.
Интересно — а когда наши деды брали Багдад, что они думали про все это? Знали они о том, что впереди — сорок с лишним лет Замирения, кровавой и страшной войны на Востоке? Или не знали? А если бы знали — что они бы сделали? Наверное бы — то же самое, что сделали в жизни. Просто мы сейчас хорошо живем — потому нам и отступать есть куда...
— Господин вице-адмирал...
Посыльный. Молодой совсем еще матрос. Дай ему Бог — дай Бог хотя бы ему — увидеть конец войны...
— Закрытый сеанс с Петербургом через пять минут. Разрешите, я подежурю.
А я и забыл.
— Разрешаю. Смотри внимательнее.
— Так точно, Ваше Высокопревосходительство!
Когда я поднялся в оперативный штаб авианосца — меня встретили аплодисментами. Совершенно непривычно и для меня как то... неприятно, что ли. Нет, даже не неприятно... просто не по себе. Никогда и никто меня не встречал аплодисментами, никогда я не делал свою работу ради аплодисментов. Я просто делал ее, чтобы оставаться самим собой.
На экране — улыбающиеся лица. Военно-морской министр, директор ГРУ, директор военно-морской разведки, Путилов — начальник СЕИВК. Уже поэтому понятно...
— Взяли? — спросил я
— Подтверждено анализом ДНК. Совпадение девяносто девять и девять. Взяли!
Ошибки быть не может. Тимур, как бывший военный — сдавал образцы биоматериала для генетической экспертизы на случай своей гибели и невозможности опознания. Это было еще тогда, когда не шла война... точнее, когда было перемирие. Неизвестных солдат нет и быть не может.
Так что в мешке, обложенном сухим льдом — лежит генерал Абубакар Тимур, решением Священного Синода объявленный вне закона, бывший генерал шахской службы безопасности САВАК, британский агент и террорист номер один в списке особо разыскиваемых террористов. Мы его взяли. Вот и все!
— Все закончилось! — сказал кто-то
— Ни хрена не закончилось! — развернулся я, дурной от нахлынувшей на меня непонятной злобы — все только начинается...
Весна 2014 года. Бывшее Королевство Афганистан. Где-то в провинции Пактика. Передовая база сил специального назначения «Космос»
Космос...
Была какая-то злая ирония в этом названии. Они сами себя называли космонавтами, а то, что вокруг — космосом. Это было жутко, но это слово как нельзя лучше отображало природу того места, где они находились. Жестокое, беспредельно враждебное человеку место, место, где нет кислорода, где радиация готова испепелить тебя, как только ты оказался вне надежных стен модуля (космического корабля). Здесь невозможно было жить, здесь можно было только существовать, приняв меры предосторожности и нанося жестокие ответные удары противнику. Здесь не было друзей, не было вообще нормальных людей — искалеченные войной, которая продолжалась здесь несколько человеческих поколений местные жители воспринимали чужаков, любых чужаков как агрессоров и завоевателей. На протянутый кусок хлеба — здесь всегда отвечали пулей или ударом ножа. Англичане знали это — пять компаний они провели для замирения Афганистана и особенно — дикой, непокорной племенной зоны. Потерпев поражение от русской Гвардии — они отступили на Восток -и теперь русские вели шестую компанию.
Русские были совсем не такими, как англичане — и даже самые отмороженные из племенных вождей это признавали. Русские были хамелеонами, они не заставляли пуштунов учить русский язык, они сами учили пушту, отращивали бороды, делали намаз и соблюдали пуштун-валай, кодекс чести афганских племен пуштунов. Встретив на тропе бородатых братьев своих — можно было погибнуть в следующую же секунду, так бывало не раз и не два. Над Афганистаном — парили ударные беспилотники и тяжелые штурмовики, от которых не было спасения нигде. Медресе в Деобанде давно взорвали[46], мало кто остался в живых из тех, кто начинал. Но сопротивление продолжалось — и пятилетний мальчик в ответ на вопрос — кем ты станешь, когда вырастешь, гордо отвечал — шахидом. Этот народ невозможно было победить — его можно было только уничтожить, как это сделали люди Чингисхана: они просто убивали всех, кого встречали. Но русские — по каким-то причинам не желали этого делать. И потому — космос был...
Лагерь — занимал площадь чуть больше гектара и был выстроен так, чтобы его невозможно было обстреливать с гор прямой наводкой — он примыкал к склону горы, а на самой горе, на вершине — был оборудован передовой аванпост с пещерами и скорострельными автоматическими пушками. Со всех сторон — лагерь прикрывала стена, высотой в несколько метров, которая частично состояла из земли, а частично — из двадцати и сорокафутовых морских контейнеров, списанных и перевезенных сюда. В части контейнеров были укрытия с оружием и боеприпасами, часть использовалась как огневые позиции: сочетание каменистой земли и контейнеров, прикрытых землей же — образовывало сплошной защитный вал, ощетинившийся пулеметами, гранатометами и скорострельными пушками и представлявший собой сплошную цепь ДОТов. Это укрепленное сооружение защищало в случае самого жестокого минометного огня, обученные солдаты, опираясь на этот вал, могли отразить атаку двадцатикратно превосходящего противника. Чтобы взять лагерь — нужно было применить бомбардировщики и саперные гаубицы — а у мятежников не было ни того, ни другого.
Все сооружения лагеря находились в земле, все модули были вкопаны в землю по крышу и сверху — прикрыты насыпанной курганами землей же, что давало повод шутникам называть их «саркофагами». Личный состав базы передвигался не по земле — а по отрытым ходам сообщения, сверху защищенным стальной металлической сеткой, от мин. Даже в случае минометного или ракетного обстрела — жертв почти никогда не бывало, русские вложили в постройку укреплений всю свою изобретательность, трудолюбие, упорство и опыт жесточайшей, сорокалетней партизанской войны. Под землей находилось все — все припасы, все командные центры, стрельбища, укрытия для техники — все, а вынутая земля как раз и пошла на сооружение циклопического вала. Это был как сухопутный авианосец, территория с почти абсолютной безопасностью. Здесь же — находилось все, что нужно для контроля территории — катапульты для точечного старта беспилотников, вертолетные площадки и новые, усовершенствованные артиллерийские орудия с дальностью стрельбы до сорока километров. Но эта база не была самой крепкой — южнее, в горах близ Кандагара были построены настоящие крепости, там базы были устроены полностью под землей, а личный состав передвигался по закопанным на глубине несколько метров нефтяным трубам, которые наверное выдержали бы и массированный обстрел осадной артиллерии.
А все, что было вне этой территории — называлось Космосом.
Дверь кондиционированного вагончика — модуля для летного и офицерского состава открылась с едва слышным шипением, пропуская внутрь человека. Многие из тех, кто жил и воевал здесь — машинально положили бы руку на оружие, благо здесь его было в достатке и все предпочитали держать его под рукой. Но только не этот человек. Его поведение можно было объяснить либо бесстрашием, либо разгильдяйством — но он вел себя так, как вел, и даже командир передового поста, майор по адмиралтейству Печенин оставил все попытки его переделать, тем более, что и летный состав ему подчинялся... с оговорками, так скажем. Он сидел в самодельном шезлонге, спиной к двери (чего девять из десяти здесь находящихся никогда бы не сделали, и читал книгу). Книги у этого человека были разные, они составляли большую часть скарба, который был у каждого офицера и перемещался с ним по всем таким маленьким, занюханным и почти забытым передовым базам. Не так давно — он дочитал Шахнаме в подлиннике, который приобрел где-то во время персидской кампании — а теперь читал — опять таки в подлиннике — Шекспира. Только Летный крест на кителе — он получил его, когда со смертельным риском для жизни высаживал десантные отряды в Тегеране, в районе казарм Гвардии Бессмертных — спасал его как от придирок начальства, так и от травли сослуживцев. Которые были людьми простым и человека, страстно читающего английские книги — могли и не понять.
Вошедший в вагон человек — остановился на середине прохода между двумя койками. Офицерские модули предназначались для проживания двоих человек — но второй, который жил здесь отправился на родину с тяжелой контузией и минно-взрывной травмой и вторая кровать пока пустовала.
— Время, Денис — негромко сказал он — пора.
Человек в шезлонге посмотрел на часы — золотые, наградные, Павел Буре, такие были у немногих.
— Минут пять еще есть...
Человек шагнул вперед, чтобы увидеть страницы книги. Взгляд наткнулся на литографию старинной гравюры. Похоже, книга была дорогая...
— И охота тебе это читать... — нарочито грубовато сказал он
Человек аккуратно закрыл книгу.
— Шекспир — сказал он — репринтное издание одна тысяча девятьсот двадцатого года. Интересно, как оно здесь оказалось...
— Да так же, как и тульский самовар, помнишь?
Тульский самовар они видели в Кабуле в одной из едален. Более чем столетней давности аппарат, питающийся дровами — по-прежнему радовал людей настоящим чаем, а хозяина едальни — прибылью. Многие из прикомандированных к ограниченному контингенту офицеров заходили в эту едальню испить на чужой земле чая из старого русского самовара — это казалось чем-то вроде оберега на этой жестокой и негостеприимной, очень негостеприимной земле.
Человек в шезлонге отложил книгу, но не встал. Молчание — нарушалось только лишь шипением кондиционера, спешно восстанавливающего нарушенную внезапным вторжением оптимальную атмосферу — двадцать два градуса по Цельсию.
— Ты бы поехал, отдохнул что-ли, командир... Второй срок без замены допахиваешь. НЕ можешь сам — я с полковником переговорю.
— Да нет. Не стоит...
Оба они знали, что майору ИВК, Императорского воздухоплавательного корпуса[47] Денису Грибоедову, потомку разорванного разъяренной толпой в Тегеране посла Грибоедова — ехать в сущности некуда. Да, у него были и супруга и трое детей, они были... но в то же время их и не было. Так бывает...
— Я вот думаю... — задумчиво начал Грибоедов — увижу ли я конец этой кампании? Или только наши дети пожнут плоды...
— Да брось, командир. Рано или поздно — сломаются...
— Нет. Нет, не сломаются...
Грибоедов взглянул на часы. Подмигнул своему второму пилоту, лейтенанту Стецкому
— Время. Пошли...
Они вышли в космос — и дверь закрылась за ними с привычным шипением.
Примерно в то время, как вертолет майора Грибоедова добрался до контрольной точки «Июнь» — в километре от контрольной точки, в небольшой неглубокой пещере, вход в которую был накрыт маскировочной сетью лежали два человека...
Эти два человека мало чем отличались от жителей здешних, негостеприимных мест: они были грязны, косматы и бородаты, их глаза были быстрыми и внимательными, они умели подмечать малейшие признаки того, что что-то неладно. Потревоженная неосторожным шагом каменная осыпь, сломанная ветка чахлого куста, мелькнувшая за дувалом тень, поднявшаяся в тревоге птица. Эти люди умели читать следы, говорить на пушту и на дари, самых распространенных языках афганского королевства, они знали, какое племя живет здесь, в чем оно дружит и с кем враждует, они могли призвать на намаз и полностью совершить его без малейшего недочета. Они знали имя старейшин местных деревень и действующих в округе амиров — вождей местных бандформирований, знали, сколько людей у каждого — и чем они примерно вооружены. Долгие походы по горам сделали их тела поджарыми и быстрыми как у местных, их пятки и ступни закаменели так, что они могли обходиться вовсе без обуви, они могли неделями жить на лепешках, змеином и бараньем мясе, они умели лечиться кислым молоком и жирной местной простоквашей, которую здесь называли «маза», а так же местными, произрастающими здесь растениями. Любой эмир — принял бы этих сорбозов себе в банду — вот только они в банду совсем не стремились, если, конечно, не было приказа на операцию по внедрению. Потому что они были военными моряками флота Тихого океана и относились к отряду специального назначения амфибийных сил флота, первоначально нацеленного на захват плацдармов и удержание их до подхода основных сил с тяжелым вооружением. Сейчас — они были вынуждены переквалифицироваться в охотников на террористов и бандитов, которым помогали конечно же англичане, и которые не собирались прекращать террористического сопротивления. Таких надо было уничтожать, чем они, собственно и занимались.