Боеприпасы еще были — но стрелять было не по кому и их берегли. Вжимаясь в землю и кое-как окапываясь. Уйти — уже не получится, обе стороны ждали темноты. Все они знали, что будет ночью. Душманы — откроют минометный огонь, накроют высоту минами, от которых нет спасения даже в окопе. А потом — атака обкуренных и обдолбанных местных на добивание — если кому русским придется в ней поучаствовать.
Связи не было. Ни спутниковой, никакой...
Грибоедова — вытащили из вертолета и положили за валуном вместе с рацией. Как и положено — радисту придали охрану, одного из дембелей, летевших в Кабул, чтобы сесть там на самолет и на месяц — два убраться отсюда...
Рядом — лежал один из дембелей, тоже раненый — но автомат он из рук не выпустил. Здесь никто не выпускал оружие из рук. Оказаться без оружия в руках местных... смерти подобно.
— Отлетались мы... Ваше Благородие.... — сказал он, всматриваясь в соседний склон, в камни, чтобы не пропустить опасность
— Еще полетаем...
Грибоедов вдруг вспомнил одну вещь. В детстве — он хотел стать космонавтом. Очень хотел, можно сказать — чертовски хотел. Даже моделистом был, модели космических кораблей собирал. Книжками зачитывался. Ради этого — он и пошел в ВВС, потому что все пилоты космических кораблей и аппаратов — как раз офицеры ВВС.
Вот и попал... в космос. Это теперь — их космос.
Другого нет.
Четверка штурмовиков — с ревом и свистом вырвалась из-за склона, прошла над ними, грохоча двигателями — и ушла на разворот. Словно глас Божий — в наушниках, сквозь рев помех едва разбираемо прозвучало...
— Неопознанная группа, к северу от населенного пункта Кара-Гай, мы штурмовое звено ударной эскадрильи с Джелалабада, позывные с Лиса один — один, по Лиса один — четыре. Поймали ваш Прибой, направляемся к вам. Располагаем шестью тоннами боевой нагрузки на каждом аппарате, приближаемся с севера. Если можете — подсветите нам цели лазерами, если нет — обозначьте себя сегодняшним дымом и прячьтесь, повторяю — сегодняшний дым и прячьтесь! Будем работать с подхода!
— Красный дым! — заорал Грибоедов, срывая остатки голоса — красный дым на нас! И прячьтесь! Ложись!
Красная шашка — плюхнулась рядом с ним, плюнула ядовито-красным дымом...
— Лиса один — один, нас глушат! — закричал Грибоедов — мой позывной Виктор один — три, сбит к юго-востоку от населенного пункта Кара-Гай, нас глушат. Если ты слышишь меня — мы окружены, противник со всех сторон от красного дыма. Запрашиваю огонь в опасной близости от собственной позиции, как понял, прием!
— Лиса один — один — ведущий звена не стал получать подтверждение, то ли услышал, то ли нет — мы над целью, точка входа. Приказываю атаковать...
— Ложись!
Четверка штурмовых Юнкерсов, снова показавшись над гребнем — моментально пошла в атаку, стелясь над землей. Заработали носовые, тридцатимиллиметровые орудия — и горные склоны вздыбились от разрывов осколочно-фугасных снарядов, буквально разрывающих каменистую горную плоть. Увидев красный дым — четверка Юнкерсов разделилась на две пары, вниз полетели серебристые, продолговатые канистры. Миг — и стена ревущего пламени окружила высотку со всех сторон. Ревя моторами — Юнкерсы ушли вверх.
— Лиса один — один, мы на точке выхода.
— Общий сбор, разворот. Заходим с юга, еще один проход, строем.
— Вспышки, вспышки, вспышки!
Слово «вспышки» означало возможную атаку управляемыми ракетами
— Лиса один — один, разделиться принять меры противодействия. Работать парно...
Самолеты разошлись как на параде, щедро разбрасывая шары тепловых ловушек — а потом пошли в атаку, атаку рискованную, со встречных направлений. У цели — они объединились во фронт по четыре, прошлись над целью, щедро разбрасывая огонь. Теперь они били уже по самому населенному пункту, то тут то там — были видны разрывы...
А потом появились спасательные вертолеты...
Вылет, подобный тому, который совершил майор Грибоедов — являлся военным преступлением: санкция на вылет не получена, в результате самовольных, никем не санкционированных действий потеряна боевая техника, понесены потери в личном составе. Как порядочный офицер — майор Грибоедов едва пришел в себя в госпитале — взял все на себя, сказав что свой экипаж он заставил лететь, а дембелей усадил на вертолет обманом. Ведущий дело следователь военной прокуратуры конечно же не поверил — но сделал вид, что поверил, потому что имея твердое признание главного подозреваемого, можно со спокойной совестью подшивать дело, утверждать обвинительное заключением зональным военным прокурором и готовить его к передаче в трибунал. Поскольку главный хирург госпиталя выписал справку о том, что пока еще майор Грибоедов нуждается в восстановительном лечении — его не арестовали, а взяли подписку о невыезде, прямо на койке госпиталя, обязав являться на допросы к следователю по первому требовании. Учитывая тот факт, что пока еще майор до сих пор был прикован к больничной койке — это было даже не смешно...
В армии — мнения как всегда разделились, благо дело было скандальным. Часть бойцов считала, что майор Грибоедов поступил совершенно правильно, бросившись спасать своих во враждебном окружении — а его грубое нарушение устава и требований безопасности искупляется тем, что один из спецназовцев спасен живым, и банда и в самом деле там была — по агентурным данным она понесла такие потери, что распалась, а уцелевшие влились в другие банды. Другая часть полагала, что может быть в данном конкретном случае майор оказался прав — но он заслуживает показательной порки, потому что если каждый начнет класть с прибором на уставы, на приказы командира, на запрет полета начальника разведки — то будет бардак, и потери от этого бардак только возрастут.
На восстановительное лечение — врач отвел два месяца, и до конца этого срока, отпущенного майору — он находился в госпитале. Времени было мало — и он занимался восстановительной гимнастикой с такой яростью, как будто хотел убить сам себя. Врачи — а у врачей всегда есть нотка садизма — останавливали майора, когда с него уже градом лил пот. Он не пытался затормозить выздоровление, чтобы получить еще немного свободы — наоборот, он выполнял, и даже перевыполнял то, что предписывали ему врачи.
За три дня до медкомиссии, которая и должна была определить, насколько здоров майор и годен ли он к летной работе — в палату, где он находился вошел командир его эскадрильи, полковник Императорского воздухоплавательного корпуса Таран. Среднего роста, с задорно завернутыми вверх усиками, он напоминал авиаторов старой школы, еще времен капитана Нестерова, и как и те былинные герои, был отчаянно, даже безрассудно смел.
Но сейчас — он прижимал обеими руками к себе большой пакет с фруктами. Сверху — свисали бананы...
— Ну, как? — бодро спросил он — вот... народ собрал, что смог...
— Спасибо...
— Цветочков не передали, потому как не баба.
Выпивки тоже не передали. А может, на входе отняли, там настоящий обыск делают. Многим спиртного ни капли нельзя...
— Ну, как живешь то тут? Смотрю, живее всех живых.
— Живем потихоньку. Господин полковник, передайте ребятам, пусть на трибунал не приходят, хорошо. И ... не надо ничего делать. Пусть будет, как суждено...
Таран отрицательно покачал головой
— Отстал ты тут от жизни, майор. Совсем не следишь за новостями, даже если они касаются тебя лично.
— Да какие новости, на мне тут трибунал висит.
— Да такие... Ты тут лежишь, койку занимаешь, сестричек лапаешь — а люди за тебя глотку рвут. Ты слышал, Их Величество Наместника изволили назначить...
— Слышал чего то...
— Так вот, я только от него. Его Высокопревосходительство, адмирал, князь Воронцов. Он при мне позвонил военному прокурору и повелел прекратить уголовное дело[52]. Вопрос о тебе — передадут на рассмотрение офицерского суда чести. Там и встретимся. Будь готов, трендюлей ты получишь изрядно. Вертолетов и так не хватает, а ты свой угробил...
Полковник Таран встал с неудобной табуретки
— Давай, на медкомиссию и обратно в эскадрилью. Поправляйся...
За некоторое время до этого. Санкт-Петербург, Россия. Зимний Дворец
К Зимнему — подъехать спокойно так и не удалось. У Александровских ворот бушевали демонстранты...
Настроенное на волну 105,7 FM Русское Радио давало блок новостей...
... Их Императорское Величество, Император Николай Третий первым среди мировых лидеров приветствовал провозглашение Африканской Итальянской Республики, состоявшееся в Могадишо третьего дня. Их Величество изволили заявить, что мир, спокойствие и должный порядок, которого была лишена земля Итальянского Сомали в течение долгого времени — представляют собой самостоятельную и важную ценность, достижение которой оправдывает действия, которые могут быть расценены как акт сепаратизма. Их Величество также отметили, что автохтонный народ негритянской и смешанной расы, проживающий на этой территории показал свою полную неспособность к построению государственности, создал на своей территории рассадник криминального насилия, бандитизма и терроризма, и потому интересы порядка и спокойствия настоятельно требуют от всего мира оказать смелым итальянским морякам должную помощь, в чем Российская Империя, несомненно, воспоспешествует...
Вот и еще одно государство появилось на карте мира. Возможно, скоро там будет порядок. А вот эти молодые люди — стремятся порядок разрушить.
Для меня, как для человека, длительное время прожившего на Западе это зрелище не было пугающим. Например, в САСШ около Белого дома постоянно проходили какие-то пикеты, даже одиночные, люди устанавливали палатки и жили там, а один физик, протестуя против наращивания ядерных арсеналов, голодал двести восемьдесят два дня. Бывали демонстрации и в Берлине, правда, к правительственным зданиям они не подходили, ибо запрещено. Для немца эти слова не просто так. Бывали демонстрации и в России — но именно сейчас я даже испугался, смотря на искаженные гневом лица и молотящие по ветровому стеклу кулаки. Для этих людей я был никто, просто еще один человек, подъехавший к Александровским воротам. Ни ничего не знали ни про меня, ни про то что я сделал для России, в конце концов — но они ненавидели меня. То, что я приехал в Зимний — было поводом для ненависти...
Двери открылись, я включил фары и дал газ, осторожно, чтобы никого не задавить. У самых ворот — демонстранты отхлынули. Кого-то, кто не успел отцепиться от машины вовремя — метким ударом нагайкой снял казак.
О боковое стекло моего Майбаха кто-то разбил яйцо. Я опасался, что польется в салон, если опустить — и потому приоткрыл дверь, чтобы поговорить с гвардейцами на воротах. Тут же — еще одно яйцо полетело в створ закрывающихся ворот, шмякнулось о полированный бок германского лимузина...
— Князь Воронцов, Вице-адмирал Флота Его Императорского Величества, с визитом к Его Императорскому Величеству — отрекомендовался я — мне назначено на четырнадцать...
Лейб-гвардии казак взял переливающуюся всеми цветами радуги пластиковую карточку, в прозрачной глубине которой был оттиснен золотом двуглавый орел, отметил мое прибытия в своей книжке. Карточки были одноразовые, они рассылались спецсвязью или передавались фельдъегерями и давали право на одно посещение дворца. Мне не составило бы труда выправить себе и постоянный пропуск, но я этого не сделал. Я не так то часто здесь бываю...
Гвардейцы закрыли ворота. Еще одной яйцо — по минометной траектории перелетело через них и шлепнулось на гранитную брусчатку мостовой...
— Тяжелая у вас служба, казак... — посетовал я
— Так это что, Ваше Высокоблагородие... — ответил казак — свои же. Хоть и хулиганят, а свои. Вот там...
— Давно оттуда?
— Да уж, почитай год, Ваше Высокоблагородие...
— Обратно собираешься?
— А Бог даст — и поедем.
Вот в этом — и есть Россия. Бог даст — и поедем на войну.
— Можете ехать. До конца и направо.
— Я знаю. Благодарю, казак...
— За что, Ваше высокоблагородие?
— За всё.
На самом деле — за то, что ты есть, казак. Есть такие, которые бросают яйца с такой ненавистью, как будто это гранаты. Но есть и ты. И пока ты есть — не изменится ничего. Россия стояла, стоит, и будет стоять...
Очевидно, с поста сообщили — у стоянки меня ждал офицер лейб-гвардии. Он должен был проводить меня к высочайшей аудиенции.
— Ваше Высокоблагородие... — сказал он
Я проследил за его взглядом. Через весь борт — длинная, уродливая царапина. Это нельзя назвать случайностью — чтобы сделать такую на современной машине нужен острый нож.
— Мда... — только и сказал я — достойно, нечего сказать...
Достойно — меня встречает город, за спокойствие которого я проливал свою кровь, и главное — чужую.
— Все нормально — сказал я — все нормально...
— Извольте...
Николая я узнал не сразу.
Николай, в сущности, не был готов к тому, что свалилось на него после гибели отца. В нем все еще жил какой-то ребенок, проказливый, непоседливый ребенок, который давал ему возможность видеть и чувствовать мир совсем по-другому, нежели взрослые. Но Потешный двор стал вдруг настоящим — и теперь передо мной стоял человек, которого я плохо знал. Человек, отринувший все иллюзии, познавший зло и поставивший его на службу себе и своей стране, неоднократно преданный и разуверившийся в людях, наконец — осаждаемый в этом дворце подобно дикому медведю в берлоге. Он вовсе не собирался уступать никому — ни германцам, ни демонстрантам, ни обстоятельствам судьбы, никому. Если вы попросите меня назвать самого упрямого человека на Земле, я скажу вам — Его Императорское Величество, Николай Третий Романов. Ничуть не покривлю при этом душой.
— Итак? — спросил меня Император, стоя рядом с библиотечной полкой, на которой он что-то искал.
— Анте Младенович убит. Взять живым его не удалось — доложил я
— Немцы?
— Они. Эти ублюдки прикрывают свою ж... — едва ли не непечатно, и уж точно не так, как следовало бы в присутствии ЕИВ выразился я — там был Ирлмайер. Мы пожелали друг другу хорошего дня, в то время как в воздухе пилоты двух стран демонстрировали друг другу искусство высшего пилотажа.
Едкая и злая ирония не могла скрыть неприятную и некрасивую правду. Отношения со Священной Римской Империей, краеугольный камень мировой системы безопасности и залог мира на евроазиатском континенте — находились на самой низкой точке за последние пятьдесят лет. Никакие дипломатические рауты, никакие заверения друг друга в вечной дружбе не могли скрыть простую и неприятную правду — теперь, мы видели друг в друге врага. Ни одна страна не готова была к этой вражде — но мы все равно видели друг в друге врага.
— Это печально — сказал Николай
Я молча ждал решения. Что-то в последнее время я начал промахиваться — все активные мероприятия в Риме закончились полной катастрофой. Нельзя сказать, что конкретно по моей вине — но барона то я не спас. А надо было спасти. Ох, надо...
— У нас достаточно информации... — наконец сказал Николай — чтобы сделать главное. Вернуть украденные деньги. Немалые, надо сказать деньги. Что же касается всего остального — это чужая страна. Пусть немцы разбираются со всем с этим. В чем то это даже плюс для нас — потому что сконцентрировавшись на Италии, они дадут нам свободу рук на всех остальных спорных территория. Так что «Вива ла террор!»...
Я молчал. Да... изменились мы, сильно изменились... Все.
— Ты видел, что происходит у ворот? — спросил Николай
— Да.
— И что там по твоему происходит?
— Хулиганские выходки — ответил я — причина их в том, что эти молодые люди никогда не видели настоящего противостояния. Никогда не знали настоящей войны... страшной войны, такой как в Мексике. Не знают, что это такое. В их понимании противостояние с властью — достаточно романтичное дело, подрыв основ власти — показатель смелости.
— Слава Богу что время переезда,.. В России... никогда не было по-другому — сказал Николай — особенно в образованных кругах. Государство считалось этаким... Левиафаном, душителем свободы. Наша проблема в том, что сейчас к образованному классу можно причислить все население страны. Крестьян, которые держали портрет Государя в углу рядом с иконами — больше не осталось...
Николай помолчал, потом продолжил
— Знаешь про выборы? В Думу.
— Что-то слышал, Ваше Величество...
Николай в возбуждении встал со своего места
— Дума — намного более опасный политический инструмент, чем кажется, ее влияние многие недооценивают. То, что я могу принимать законы без согласования с Думой — не более чем фикция, традиция говорит совсем о другом. Совсем о другом! Дума является выразителем общественного мнения — и одновременно она сама формирует общественное мнение. Сколько я могу принять законов в обход ее, не подвергаясь обструкции, а? Один — два, не более. Каждый такой закон будет воспринят как удушение свободы — а ты не можешь не понимать, что законы выполняются только в том случае, если подавляющее большинство населения благожелательно воспринимает их. Опросы показывают, что с вероятностью девяносто процентов Консервативному блоку не сформировать в Думе даже простого большинства. Досрочный же роспуск думы приведет только лишь к консолидации рядов наших противником и притоку к ним новых людей!
Николай остановился, словно подняв лошадь на дыбы, и сказал
— И потому, я хочу, чтобы ты баллотировался в Думу! Мне нужны все люди, которых я могу собрать, и на которых могу положиться. Все до единого! Нужно максимально укрепить Консервативный блок!
Мда...
— Ваше Величество, покорнейше прошу освободить меня от этой ноши — сказал я
— Почему?
— Ваше Величество, Дума — совсем не то место, где я придусь ко двору! Совсем не то.
— Это почему это?
— Потому что решения, которые надо принимать в данный конкретный момент — требуется принимать без обсуждения, и без доказывания кому-либо чего либо. Кто доказывает — тот априори не прав, он доказывает, прежде всего, самому себе. Что было бы, если бы в Персии — я создал такую вот Думу, посадил в нее пятьдесят или тем пуще сто говорунов, и заставил бы их обсуждать решения, которые необходимо принимать быстро, и при этом не учитывая интересы каждого. В лучшем случае — получилась бы постыдная говорильня — при льющейся на улицах крови. В худшем случае депутаты, для придания веса своим словам и своим воззрениям — начали бы апеллировать к улице. И улица раскололась бы — в то время, как нужно было прямо противоположное — единство.