Сазонова мутило от запаха пищи. Пустой голодный желудок его громко урчал и конвульсивно сжимался, отзывался болезненными спазмами. Но он, сглатывая набежавшую в рот слюну, упорно отводил в сторону лицо, до боли выворачивал скованную наручником кисть руки, стараясь как можно дальше отстраниться от стола. Он понимал, что это пустое мальчишество, глупая законченная блажь, но ничего не мог с собой поделать. Не дело – подбирать объедки с поганого ворожьего стола.
АЛИНА
Алина свернула с асфальта на разбитую, с глубокой колеей гравийку, и через десяток метров машина ухнула в залитую водою яму. Грязная волна, оставляя рыжие разводы, с плеском прокатилась по капоту, и внутри похолодело: «Не хватало еще где-нибудь здесь застрять, чтобы потом, изворачиваясь и умирая от страха, пытаться внятно объяснить Самвелу, за каким чертом я сюда приехала!» Дальше двигалась с предельной осторожностью, по самой бровочке, старательно выбирая бугорок за бугорком.
Развернулась на покатом спуске и остановилась в нескольких метрах от бурлящего на перекате потока. Вышла из машины и вдохнула полной грудью пропитанный морозной влагой воздух. Голова после городского смога на мгновенье закружилась от избытка кислорода, словно после первой утренней сигареты. Сапожки с первыми шагами погрузились в густое хлюпающее месиво. Каблучки моментально обросли тяжелыми комьями прилипчивой глинистой почвы, но она не обратила на это никакого внимания. Смело ступила на окатанную скользкую гальку, подошла к самому срезу воды. Опустилась на корточки, не замечая, что полы ее элегантного светлого пальто упали в грязь. Зачерпнула полную пригоршню, но не решилась поднести ее к лицу, боясь испортить макияж. А просто подержала в ладони, глядя, как она тонкими струйками сочится сквозь плотно сжатые пальцы. Зачерпнула вновь…
Пошел мелкий колючий снежок. Крошечные кристаллики льда, едва повиснув, тут же таяли на загнутых кончиках ресниц, приятно холодили, остужали тонкую кожу на лице, на открытой шее. Она сидела на корточках, как будто в детстве, обхватив руками коленки. Гляделась в хрустальный речной поток, и с каждой минутой на душе становилось легче. Как будто вся эта накопленная с годами омерзительная житейская слизь потихоньку смывается этими тающими снежинками, этой окружающей ее сейчас тягучей тишиной на самое дно души.
Услышав негромкое урчание приближающейся машины, быстро поднялась на ноги, будто неожиданно застигнутая врасплох за чем-то предосудительным. Обернулась. Снисходительно скривила губки, глядя, как долговязый, мосластый, как кузнечик, Комов выбирается наружу. Стояла и ждала, не сдвигаясь с места ни на шаг.
Он приблизился. Отрывисто и нервно поздоровался. На его веснушчатой, со вздернутым острым носиком, физиономии читалась полная растерянность и недоумение:
– Извините, Алина Васильевна, но я не очень понимаю, зачем такие строгие меры предосторожности? Буквально никого не ставить в известность.
– Проявите терпение, молодой человек, и вы очень скоро поймете, чем все это продиктовано. – Помолчала. Убедилась в том, что Комов действительно готов ее внимательно выслушать. – Вы знаете, где сейчас находится ваш Андрей Степанович?
– Сазонов?
– Да, Сазонов.
– Ну, где сейчас конкретно – я не знаю. Но определенно в очередном отпуске. Точнее – во внеочередном. Я не в курсе, почему он неожиданно ушел вне утвержденного ранее графика. По всей видимости, у него есть на это какие-то серьезные личные причины. Но я все-таки не пойму, чем вызван ваш к этому интерес? С ним что-то случилось? Он попал в беду?
– Да, Саша. Он действительно попал в большую беду. Его просто выкрали.
– Как это – выкрали? Кто его выкрал?
– Арутюнян.
– Зачем?!
– По многим причинам, как я понимаю. Но здесь не только личная неприязнь. Не столько личная неприязнь, сколько желание вывести его из игры. Совсем вывести.
– Из какой игры? У меня что-то в мозгах неразбериха. А не могли бы вы изъясняться как-нибудь попроще, без околичностей?
– Дело в том, что все это связано с покушением на Сукоткина. В этом покушении замешан Мостовой. Вы, конечно, слышали от Андрея Степановича эту фамилию?
– Ну… Не знаю… Мне лично эта фамилия ничего не говорит, – вывернулся Комов. Но тут же воровато отвел глаза и запунцовел.
– Я вас попрошу, Александр, пожалуйста, не надо ничего усложнять. Этим мы только впустую теряем время. Тем более что врать вы совсем не умеете.
– Ну, хорошо, – через силу выдавил Комов, – этот Мостовой проходит как один из подозреваемых по этому уголовному делу. Пока как один из многих других подозреваемых.
– Это неважно. Скорее всего именно он и сделал с Сукоткиным все это. По крайней мере, ваш Сазонов в этом совершенно уверен.
– М-м-м…
– Да-да, уверен, я повторяю. Иначе ничего подобного с Сазоновым бы не произошло. Арутюнян и убрал его с дороги только потому, что он может быстрее добраться до этого Мостового.
– Но зачем вообще этому вашему Арутюняну этот Мостовой?
– Ну, это – сложная схема. Я не думаю, что смогу вам сейчас в точности объяснить, в чем заключается его интерес. Просто, скажем так, Арутюнян собирается его использовать как орудие шантажа.
– Какого шантажа? Кого он намерен шантажировать? И с какой целью?
– Это неважно. Да я и сама еще, если честно признаться, не совсем во всем этом разбираюсь. Он никого в это дело не посвящает, – в свою очередь ловко вывернулась Алина. – Главное, что Сазонову грозит сейчас смертельная опасность. И я нисколько не преувеличиваю, Саша! Это чистая правда. Арутюнян способен на любую подлость, вплоть до убийства. Он никого не потерпит у себя под ногами.
– Так чего же мы ждем?! – спохватился Комов, судорожно полез в карман за телефоном.
– Нет-нет! – остановила его Алина. – Вам нельзя никуда звонить! В том-то и дело, что ваш прокурор заодно с Арутюняном. Он определенно в курсе всего этого. Он давно уже куплен Арутюнянами на корню. Он их большой должник, а потому они и крутят им, как захотят. И в милицию, как я понимаю, вам тоже ни в коем случае нельзя обращаться. Все ваше милицейское начальство тоже, и давно уже, у Арутюняна в больших друзьях. Поэтому нужно придумать что-то совсем другое. Совсем! Вы меня понимаете?
– Но этого не может быть, – смутился Комов. – Нет, ну, конечно, я знаю, что и у нас, и в милиции часто просто закрывают глаза на кое-какие грязные делишки всей этой нашей разбогатевшей уголовной шушеры, но… не до такой же степени все запущено, чтобы отдавать ей на заклание важняка прокуратуры?! Это же прямое предательство!
– Поверьте мне, Саша, – взяла его за руку Алина, – вы просто еще очень наивны. По молодости. Все ведь на самом деле значительно хуже, чем вы это себе представляете. Намного хуже! И это тянется еще с самого начала девяностых. Кому, как не мне, все это знать?! Я же, как вы, конечно, в курсе, много лет была замужем за полковником Савченко и изнутри видела, как все это происходит. Поверьте мне, там нет вообще никаких корпоративных интересов. В основе всего лежит чистая материальная выгода. Только выгода, и больше ничего. Ничегошеньки.
– Хорошо. Я вас понял, Алина Васильевна. Большое спасибо вам за информацию. Простите, но сейчас мне надо удалиться. Время не ждет.
– Ну, конечно. Идите. Я сделала все, что смогла.
Комов бросился к машине. Распахнул дверцу, забрался на сиденье и замер, сжимая уже вставленный в замок ключ зажигания, глядя на Алину в упор:
– Извините, Алина Васильевна, но еще один элементарный вопрос. Мне не совсем понятно. А зачем вам лично все это нужно? Какой у вас во всем этом интерес? Ведь, как я знаю, Арутюнян для вас тоже – далеко не посторонний человек?
– А вот это уже, Саша, совсем не ваше дело. И не теряйте времени. Вы можете опоздать.
– И вот еще что, Алина Васильевна, – нерешительно вымолвил Комов и замолчал.
– Ну, что еще, Саша?
– Если бы его… из дома вывезли? Куда угодно?
– Не знаю… Это уже… Вы слишком много от меня хотите. Хорошо. Я попытаюсь что-то сделать.
После отъезда Комова она еще долго стояла на пустынном речном берегу, отрешенно и бессмысленно глядя, как на раскрытую ладонь медленно, одна за другой опускаются холодные и колкие снежинки. Стояла, не зная, что именно на этом самом месте пять лет назад накануне ареста изнывал от тяжести, повисшей на душе, ее любящий податливый Стасик. Стоял и мучительно обдумывал, как лучше ей помочь, еще нисколько не подозревая о ее подлом и низком предательстве.
АНДРЕЙ
– Нет, Андрюха, так у нас с тобой дело не пойдет, – насупился Славкин. – Ты мне можешь толково, по-человечески, объяснить, зачем тебе это нужно? Ты что, считаешь, что за считаные дни можно освоить взрывное дело?
– Я и не собираюсь ничего осваивать, – отрубил Мостовой. – Никакие ваши хитроумные тонкости меня абсолютно не интересуют. Я просто хочу в этом участвовать. Хотя бы на последнем этапе.
АНДРЕЙ
– Нет, Андрюха, так у нас с тобой дело не пойдет, – насупился Славкин. – Ты мне можешь толково, по-человечески, объяснить, зачем тебе это нужно? Ты что, считаешь, что за считаные дни можно освоить взрывное дело?
– Я и не собираюсь ничего осваивать, – отрубил Мостовой. – Никакие ваши хитроумные тонкости меня абсолютно не интересуют. Я просто хочу в этом участвовать. Хотя бы на последнем этапе.
– Ну, извини, – развел руками Саня. – Как это – хочу – и все? Это что за пацанство такое? Ты меня, старичок, начинаешь сильно разочаровывать.
– Да плевать я хотел на твои разочарования! – вспылил Андрей. – Я не баба, чтобы кому-то нравиться! Или ты привлекаешь меня к этому, или мы с Семенычем никуда с вами не едем! Теперь я ясно аргументирую?
– Да… Тяжелый случай. Я, кажется, догадываюсь, в чем дело. По-моему, ты хочешь сказать, что больше не уверен в том, что все пойдет так, как ты задумал? Попросту говоря, ты мне уже не доверяешь?
– А у меня за последнее время набралось для этого немало оснований.
– Вот, значит, как? – попытался изобразить обиду Саня, но, как было видно, сразу же передумал и терпеливо продолжил свои отеческие увещевания: – Да посуди ты сам, братка, ну какая тебе разница – кто из нас нажмет на кнопку? Главное ведь – результат? Так ведь? И ты его увидишь. Своими собственными глазами. Мы там в точности, как ты и хотел, всю эту таежную малину с дерьмом смешаем. Живого места не останется. Но никаких кнопок, извини, я тебе доверить не могу. И по одной простой причине. Ведь, согласись, если закладка не сработает, да еще и по твоей вине, ты же сам мне тогда до мяса плешь проешь. Ну, так же? Иван Семеныч, может, ты ему это объяснишь?
Иван Семенович молча отвернулся.
– А-а, так ты, бать, тоже с ним заодно? Д-а, мужики, с вами не соскучишься. И что мне теперь прикажете делать?
– Принимать мои условия, – сказал Мостовой.
– Но…
– И без всяких «но».
– Ладно. Хрен с тобой, золотая рыбка. Но, если все сорвется, пеняй тогда, Андрюха, на себя. Так что? Заметано?
– Да, – сдержанно ответил Андрей, но глаза его при этом радостно сверкнули.
Все еще находясь в возбужденном состоянии после разговора с другом, выбрался из зимовья. Бросил взгляд на завалинку, но, не задерживаясь, круто развернулся и шагнул в ночную темень. Отошел от сруба на сотню метров. Смахнул рукою невесомую пыль-куржу с поваленной лесины. Примостился. Закурил. Подставил разогретое возле раскаленной печурки вспотевшее лицо легкому свежему ветерку. И через мгновение таинственная, наполненная каким-то скрытым смыслом таежная тишь полилась, запросилась в душу.
Стояла почти безветренная морозная ночь. Обычная для начала декабря. Когда неистовый шквальный северяк, наярившись, нашумевшись вдосталь, смирит наконец свой буйный нрав, успев порядком притомиться за короткий ненастный день. Задышит ровно и покойно, лениво шевеля ворохи припорошенной снегом жухлой листвы. И развиднеется заполночь. И щедро вызвездит от края и до края по всему огромному небесному гобелену, бережно накрывшему спящую землю.
И отступит, словно растворится внутри все, что тревожило и жгло. И станет вдруг пустым и ненужным.
«А может быть, остановиться, пока еще не поздно? Отступиться? Отвернуться и… забыть, как затянувшийся кошмарный сон? Бросить все это к чертям собачьим и не брать больше грех на душу?
Работа? Да какая это может быть работа?! Жечь и кромсать, лишать кого-то жизни? Да… Это правда… Все они – примитивные, тупые, узколобые уроды. И их поганое, похабное счастье напрямую зависит от несчастья других. Но, подыхая, падая замертво, они же, как и все остальные, словно скатерть со стола, судорожно сгребают и тащат за собой совсем неповторимый, невозвратимый мир.
Танюшка… Нет. Она бы не одобрила, ни за что бы не одобрила то, что я задумал. Конечно – нет. И Елизар… И Глушенька… И у Семеныча в глазах – давно немой укор. Ведь так же? Так? Ну, и зачем тогда все это городить? Что и кому я этим докажу? Себе? Потешить самолюбие? Око за око, зуб за зуб? И только-то. И ничего другого…»
Скрипнула дверь зимовья. Выметнуло длинную оранжевую полосу света из проема.
– Ты где, Андрюха? Где ты там лазишь? – раздался голос Славкина.
– Да здесь я.
– Ползи, давай, на хауз. Сейчас тебе большой сюрпрайз будет.
– Какой еще сюрприз?
– А вот сейчас увидишь. Ползи, говорю.
Затер окурок. Поднялся неохотно. Поплелся к зимовью неспешно, по привычке подволакивая ногу.
А через полчаса послышался шум подъезжающей к крыльцу машины. И в зимовье ввалился Краев, толкая перед собой какого-то сгорбленного растрепанного человека.
Андрей пригляделся и, задержав дыхание, до хруста сцепил зубы, не давая воли опять перехватившей горло злости. Стоял и слушал, как громко бухает в груди растревоженное сердце, сверля горящим взором своего старого ненавистного врага.
– Но это, братка, еще не все, – где-то очень далеко, едва слышно, опять раздался голос Славкина. И через миг на пол перед Андреем швырнули низкорослого темнолицего китайца. – Вот, Андрюха, это тебе – на сладкое. Господин Ли своею собственной персоной. Ну, можно сказать так – сынишка твоего главного забугорного дружка. У них в гостях… и была твоя Танюшка…
– Вот у них она и была, – вторично повторил Славкин, опустив свою тяжелую мускулистую лапу на плечо Мостовому, будто упорно втолковывая ему, как какому-то желторотому несмышленышу, прописную истину, стараясь, чтобы она как следует дошла до его сознания. – Они ее, сволота желтозадая, и накачали наркотой до полного бесчувствия, чтобы послушнее была.
– Я здесь совсем ни при чем. Я тогда уже учился в Хабаровске, – открыто глядя в глаза Андрею, тихо и спокойно вымолвил Ли Вэйгу. – И я никакой не сын ему. – Хотел, видимо, и еще что-то прибавить, но резко выступивший вперед Краев неожиданно хлопнул его ладонями по ушам. Китаец схватился за голову, согнулся и застонал, а когда через несколько мгновений оторвал от головы узкие худые ладони, на них тускло блеснули темные кровяные крапинки.
– Во гаосу ни пуяо шуо шеме дуаю?[69] – без всякой интонации бесстрастно произнес Краев и добавил на русском: – Не люблю, когда эта сволочь узкоглазая начинает тупо изворачиваться. Привыкли как на базаре – с кристально честной рожей всякую рвань нам втюхивать.
– Да, тут ты прав, Егорыч, – подтвердил Саня. – Этого у них точно не отнимешь. Восток, блин, мать его ети. Ладно, Андрюх, ты извини, братка, но пока они нам еще живыми нужны. Можешь их слегка попинать наскоряк, а завтра я тебе их совсем отдам. Хочешь, секир башка делай, хочешь – на шаурму пускай. Даже скормить их друг другу по чуть-чуть можешь. Я тебе даже покажу, как это делается. – Сказал и отступил в сторону, словно предоставляя Мостовому широкое поле деятельности. Подождал, но, видя, что Андрей по-прежнему стоит без движения, уставившись в одну точку на стене незрячими глазами, поторопил: – Еще раз извини, братуха, но сейчас лишнего времени у нас нет. Счет же на часы пошел. Ну, так ты что, отведешь душу?
Мостовой не ответил, только отрицательно помотал головой.
– Добро. Тогда отложим этот кайф на завтра. Егорыч, толкай их в подпол – и займемся делом.
Снова расстелили на столе огромную склейку, сверху распечатку со спутника. Обступили со всех сторон. И Мостовой вместе со всеми тоже машинально подошел поближе. Остановился, прикасаясь плечом к плечу Семеныча. Громкие чужие слова еще не доходили до его сознания. Гудели где-то вдалеке, как прибитый к рамке дымокуром пчелиный рой. Перехватившая горло ненависть, едкая, как концентрированная кислота, постепенно растекалась по телу и, разбавленная кровью, растворенная в ней, проникала в каждый капилляр, в каждую клеточку, бросая в сильный, но теперь уже вполне переносимый жар.
Вот и случилось то, чего он так долго ждал. Представлял себе в малейших подробностях долгими бессонными ночами. Вера в то, что это все-таки когда-нибудь свершится, произойдет по чистой и праведной воле провидения, поддерживала его все эти страшные бессмысленные годы, помогала держаться на плаву, делать вид, что все еще живет, легко вводя в заблуждение окружающих. Но теперь эта уже хорошо видимая, маячащая перед глазами цель каким-то непонятным, непостижимым образом вдруг начала терять для него былую притягательность. Как будто все эти годы он упорно и упрямо брел и брел за миражом. И только сейчас, прозревая, постепенно начал понимать, что сама по себе эта, казалось бы, выстраданная, вымученная цель на самом деле никогда и не была для него по-настоящему важна. Единственно важным было только это упорное маниакальное стремление к ней. Движение к ней, позволяющее поддерживать гаснущую зыбкую веру в справедливость страшного возмездия.
Теперь, когда осталось сделать последний шаг, он начал понимать, что этот шаг не принесет ему никакого облегчения. Что и после достижения этой выстраданной треклятой цели внутри так будет впредь стоять звенящая пустота. И жизнь его уже никогда не обретет былого смысла.