Практикант - Сергей Дигол 2 стр.


Во всяком случае, неспешно постояв у стола со стеклянной столешницей (Корнел посмотрел на меня взглядом пса, оберегающего от чужака кость), я почувствовал что–то странное. Несоответствие небрежных штришков, которыми Корнел словно переливал из атласа, стремительно сокращая век голубого карандаша, Средиземное море, безмятежно–однотонному — словно настоящее море, это застывшая как в ясный день небесная синева без бурь и штормов — безупречному голубому цвету. Нет, я слышал, что есть такая штука — сканер, с помощью которого любое печатное изображение попадает в компьютер, но дальнейшее превращение — косых штрихов в небесной безупречности синеву, изрядно отдавало мистикой.

— Все просто, — услышав о моих затруднениях, улыбнулся одним усами Казаку, — перерисовываем карту из атласа под больший размер. Затем сканируем частями — у сканера ограничение форматом А 4, это двести десять на триста миллиметров. Потом в специальной программе, которую ты обязательно освоишь, аккуратно подгоняем отсканированные части друг к другу и, наконец, последний, но самый трудоемкий этап: прорисовываем все заново, теперь уже правда пользуясь компьютерной мышкой и придаем объектам на карте соответствующие цвета. Ну а дальше — он кивнул за окно, — готовый файл отправляется в типографию.

— А дальше? — спросил я.

— А дальше мы продаем выпущенную нашим издательством настенную карту.

Программа, о которой обмолвился шеф и которую мне предстояло изучить, на самом деле была не одна. Программ было три — «Корел Дро», «Иллюстратор» и «Фотошоп», и к концу третьей недели работы я знал результаты той или иной отдаваемой мышкой команды не хуже, чем Корнел, Лилиан и Эдуард — закоулки виртуальных лабиринтов, в которых они, подключив три компьютера к одной сети, целыми днями нещадно истребляли графических монстров. Меня в игру не приглашали, видимо опасаясь, что моя некомпетентность в графических программах, как следствие убитого на массовые убийства монстров времени, породит у шефа подозрения не столько в моей тупости, сколько в том, чем, собственно занимаются сотрудники в его отсутствие.

Легче было назвать, что делали в его присутствие — настолько редко, загруженный часами на факультете, появлялся в собственном издательстве Казаку. Ребята пили кофе, изображая на лицах бледность от утомления, которая была никакой не уловкой: сами–то попробуйте шесть часов кряду ожесточенно отстреливаться от компьютерных вурдалаков! Выслушивали планы на будущее, которые практически не менялись, словно с прошлого прихода шефу полностью стерли память.

Сюрпризы на работе были большими сюрпризами, поэтому так непривычно громко гудели компьютеры в наступившей в офисе тишине, когда я объявил шефу, что нашел. Функцию масштабирования в «Фотошопе», позволяющую не просто увеличивать отсканированное изображение из атласа до размера настенной карты, но и выкинуть, наконец, ко всем чертям, неказистый стол с листом толстого стекла вместо столешницы.

Корнел проработал до конца месяца, и целую неделю до того как он навсегда исчез, мы старались не смотреть друг на друга, встретившись взглядом лишь однажды — когда выносили его теперь уже бывший стол к мусорному контейнеру во дворе. Я готов был поклясться, что видел слезы в его глазах.

Оставшиеся ребята, скорее из чувства не вполне понятного им долга еще с неделю оперировавшие, стоило мне заговорить с ними, односложными фразами, вскоре приняли меня как родного, особенно когда я замочил в игре на троих жирного вампира на восьмом уровне, с которым они не могли справиться недели две. Вечерами мы втроем, сидя на креслах с колесиками и свободно вытянув ноги (освободившееся пространство было единогласно признано моей заслугой) неспешно выстраивали на полу частокол из опустевших пивных бутылок, и никто уже и не вспоминал, что из–за моей внезапной компьютерной продвинутости им крепко, хотя и на словах, досталось от шефа.

В конце концов, они могли оправдать себя несовершенством едва восходящей на горизонте компьютерной эры.

В Молдавии заканчивался всего лишь одна тысяча девятьсот девяносто восьмой год.

2

Мама спала и видела меня в аспирантуре.

С чего я взял?

Она заявлялась ко мне как призрак — спросонья ее светлая ночнужка на фоне наполненной ночью комнаты заставляла меня содрогаться в такт с моим же взбесившимся сердцем.

— Мне приснилось, что ты защитил кандидатскую, — обдавала меня мама дыханием ночи; в человеческом исполнении это равнозначно запаху нечищеной ротовой полости.

— Мама! — зарывался я лицом в подушку, пряча обожженные внезапно вспыхнувшим светом глаза.

Мама всегда так поступала — будила меня в темноте, а затем без предупреждения включала свет, совершенно не задумываясь о том, что заставать врасплох сына, которому стукнуло двадцать два, даже для ближайшего родственника граничит с неприличием: мало ли что она могла увидеть!

— Пообещай мне, что подашь документы в аспирантуру, — снова наклонялась надо мной мама, проделав обратный путь к выключателю.

— Мммм! — мычал я в подушку, и этого оказывалось достаточно, чтобы мама немедленно капитулировала.

— Все, спи, спи! — слышал я почему–то удовлетворенный голос мамы: мое раздраженное мычания она явно принимала за согласие.

Я все еще злился, слюнявя теплую подушку, но стоило маме торопливо погасить свет и бесшумно затворить за собой дверь, как я снова проваливался в сон — беззаботно и незаметно для себя. И все же утром пробуждение начиналось с досадного воспоминания о том, что ночью кто–то возвращал меня, пусть и на считанные мгновения, в мир, от которого меня чем дальше, тем больше мутило.

Может, поэтому теперь я и спал по десять часов в сутки?

Я тер глаза, разгоняя щекочущие ресницы лучи солнца, которого и утренним уже было не назвать; мой диплом, в раскрытом виде выставленный мамой за стеклом книжного шкафа, словно давал мне эту привилегию — если и пробуждаться, то не по прихоти людей. Шуметь по утрам в квартире дозволялось лишь старым часам, с трудом поспевавшими за бегом секунд, да внезапно проносившимся, стартовавшим с верхних этажей, потокам через общий канализационный стояк. С собственными утренними хлопотами родители управлялись беззвучно, а может это просто у меня была стадия глубокого сна?

Зевая и потягиваясь (гардеробное зеркало, хотя и потускнело, но изображало меня в этой сцене в полной неприглядности), я вспоминал, как школьником просыпался от хруста суставов и казавшихся мне со сна мало приличными вдохов–выдохов: это отец в коридоре делал зарядку. Не замечать, как стареют родители — беззаботная иллюзия, за которую можно отдельно поблагодарить молдавское государство, удлинившее срок выхода на пенсию чуть ли не за пределы средней продолжительности жизни собственных граждан.

Впрочем, отчасти в моем ощущении вечности родителей — странном, что и говорить, для двадцатидвухлетнего выпускника вуза чувстве, — были виноваты они сами. Люди, передавшие мне по наследству не только цвет маминых глаз и папину молчаливость, но и то немногое, что их объединяло, помимо секса — единственной, как было понятно теперь, причины, по которой они терпели друг друга почти четверть века. Умение обходить вершины — способность, одинаково присущая обоим предкам: сколько не комбинируй гены, шансов избежать подобного «дара» у меня было немного.

Все время от моего рождения, и даже, как утверждали родители, за семь лет до этого исторического — уж точно для нашей семьи — события, папа служил инспектором в министерстве сельского хозяйства: вначале Молдавской ССР, а потом и незаметного на карте государства Молдавия. Маму же я не мог — а ведь пытался — представить кем–то еще, кроме как врачом–рентгенологом и непременно в третьей кишиневской поликлинике, где она пересидела шестерых главврачей, но так и не добилась выделения ей более современного и менее радиоактивного оборудования.

По словам родителей, я не был плаксивым ребенком: неискренний комплимент, маскирующий их собственную вину. Мама с папой могли сколько угодно утешаться мифом о короткой детской памяти, но я‑то на самом деле помню. Помню мрачное молчание мамы и возбужденную болтовню отца — они словно менялись телами, и эта метаморфоза, означавшее родительскую ссору, вводила меня в состояние парализующего ужаса. Я застывал на месте, не останавливались лишь слезы, противно щекотавшие мои детские щеки. Заметив мое состояние, родители, конечно, возвращались к лицемерной идиллии. Прижимая меня к себе и целуя в мокрые щеки, мама строчила словами с частотой министерской машинистки, а папа, как всегда, «переживал молча», отчего маме приходилось вертеть головой, уговаривая нас обоих, что все обойдется. Верила ли она сама в то, что пыталась внушить нам? Особенно после папиной скороговорки, который — нет, вовсе не отчитывал маму, — а с совершенно чуждым ему энтузиазмом, почти взахлеб, отчитывался об очередном сулившим карьерный рост предложении. От которого он, как всегда, отказался, что и становилось причиной его безумной эйфории.

— Обойдемся без их подачек! — кипятился отец, пока его не обдавало холодным душем — видом заплаканного, застывшего в дверях комнаты сына.

Когда я подрос достаточно для того, чтобы позволять себе вмешиваться в то, что принято называть семейным советом, разделить молчаливое мамино отчаяние, а может, вооружившись крепкими словами, пойти на отца в атаку, я уже не мог. Так же как, не было у мамы причины переживать очередной крест, которыми отец усеял свою карьеру — никто ему заманчивых предложений уже не делал. В своем кабинете отец напоминал необходимую деталь интерьера, более того, казалось, убери его — и в помещении опрокинется стол, рухнет огромный двухстворчатый шкаф и поползут вниз обои — эффект, сходный с изъятием из многоэтажной карточной конструкции всего лишь одной детали — пусть и не туза, а всего лишь шестерки пик.

Сегодня, разгоняя в это самое мгновение свой красный «Фольксваген Поло» до смертельной, возникни на моем пути даже не самая мощная лошаденка, скорости, мне кажется, что я понимаю Петра. Моего старшего брата, сбежавшего из дома при первой возможности, предоставленной, конечно, женщиной. Ничего не сказав родителям, Петя по окончании восьмого класса расписался с первой попавшейся — в чем была уверена мама и в чем я не рискнул ее разубеждать, хотя и знал, что никакая она у Пети не первая — прошмандовкой: характеристика, данная рыжей красавице Люде опять же мамой. Люда была старше Петра на три года — возраст девятнадцатилетней ненасытной студентки, которой она и не собиралась становиться, выбрав вместо университета Тюменскую область, куда и увезла своего юного мужа. Поближе к нефтяным деньгам, подальше от сонных, безумных родителей.

Мама простила брата в год моего семьнадцатилетия и даже наготовила к его с Людой приезду «любимых Петечкиных беляшей» — мамино выражение, которое брат, возникший в проеме двери огромным мужиком с тронутой — нет, не безумием — а всего лишь сединой, на которую, правда, мама косилась с явным испугом, головой, выслушал с усталой и слегка ироничной улыбкой, как и полагается уверенным в себе людям. Не уверен, что мамин крутой вираж был столь же расчетлив, как работа виртуозного пилота, но факт остается фактом: за два месяца до приезда брата мы впервые получили от него пятьсот долларов. Денежный перевод, после которого мама и потеряла ночной покой.

— Тебе нужно поступать в аспирантуру, — твердила мама.

Если бы только по ночам!

Она все для себя решила: пока старший сын будет вкалывать на нефтяной скважине, обеспечивая семью — мама, конечно, подразумевала нас четверых — и, так уж и быть, свою рыжую Людку, младший совершит то, что не удалось ни ей, ни отцу: добьется чего–то, о чем можно будет с гордостью сообщить на работе или соседкам, а для маминой общительности столь очевидное отсутствие поводов для гордости означало отсутствие тем для разговора.

Что и предстояло, по ее замыслу, исправить мне. Вернее, моей научной карьере, исключительно ради которой, взглянув через стекло на дипломный средний бал в 9,46 из 10-ти возможных, лениво потягиваясь, я и вставал с кровати в начале одиннадцатого и в одних трусах шел через пустую квартиру на кухню — подогреть заботливо вскипяченную воду для привычного кофе.

Минут через сорок (завтракать, тем более в одиночестве, я любил неторопливо) я уже лежал на диване в комнате родителей, подложив под голову подушку: в таком положении было удобно смотреть телевизор. С полчаса попереключав каналы и пару раз усмехнувшись, представляя, как родители не решаются набрать номер домашнего телефона, чтобы, упаси боже, не оторвать ребенка от занятия наукой, я все же сползал с дивана и возвращался в свою комнату, где создавал успокоительный мираж на случай внезапного, пока я буду неспешно принимать ванну, визита кого–то из родителей: студенческие конспекты, учебники, монографии и журналы, все — произвольно раскрытые и беспорядочно разбросанные на моем письменном столе.

Мое собственное изобретение — безупречная система гарантированного безделия, рухнула в один миг. В тот самый, когда я не смог ответить отказом Роману Казаку, ставшему на моем пути в университетском фойе.

— Наука — это замечательно, но только на сытый желудок, — сказал он, — Кстати, если хочешь, можем потолковать и об аспирантуре. Хочешь, поговорю с директором института истории?

С Любомиром Атанасовичем Драгомиром, этническим болгарином, в официальной биографии которого утверждалось, что его род ведет начало от средневекового молдавского господаря Александра Лэпушняну, я лично не был знаком, хотя однажды меня и бросило в пот, когда он внезапно заговорил, стоило мне закончить свой доклад на ежегодной студенческой конференции. Сразил он меня скорее неожиданностью, чем качеством вопросов, ведь я никогда прежде не имел чести общаться с самим Драгомиром, директором института истории при Молдавской академии наук.

Его реакция на мой доклад была предсказуемой: раздражительные придирки к датам и терминам и ни одного замечания по сути. Как еще я мог ответить на предложение Казаку — причем двойное: об оплачиваемой работе и возможности со временем самому, получив научную степень, задавать нелепые вопросы студентам?

Так завершилось мое почти трехмесячное безделье, а наша семья еще с месяц жила маминым восторгом — таким, что даже папа стал проявлять признаки беспокойства за ее здоровье. Правда, эйфория была преждевременной: о своем обещании поговорить с Драгомиром Казаку вспомнил, когда я заканчивал свою вторую самостоятельную карту — на этот раз Древнего Египта периода Нового царства, и случилось это на третий месяц моей работы в издательстве.

— Я поговорил с Любомиром Атанасовичем, — тронул меня за локоть Казаку.

Я как раз корпел над великой рекой, которой египтяне всех времен обязаны жизнью. От неожиданности Нил, дернувшись от одного неверного движения «мышкой», сделал крутой зигзаг, обойдя, вопреки географической очевидности, древний город Гераклиополись с запада.

Позже я узнал, что Казаку это ничего не стоило. Я имею в виду — договориться насчет моей аспирантуры.

Все дело было, конечно, во взаимных обязательствах. Не столько его передо мной — за то, что он платил сущие гроши, о чем я стал догадываться после того, как впервые (родители умудрились скрыть от будущего светила науки даже это) отправился оплачивать счета за коммунальные услуги. Взаимные обязательства, если конечно можно так назвать договоренности, которыми можно пренебречь в любой момент, связывали, пусть и как впоследствии оказалось, не навсегда, самого Казаку с Драгомиром.

Монографии и, главное, учебники авторов института истории, разумеется, самого Драгомира и наиболее близких к его, надо признаться, уже немолодому телу, соратников, издательство публиковало за счет средств, выбиваемых совместными усилиями из международных грантов. Выгода была обоюдной, особенно если учесть что за небольшую, в сравнении с прибылью от тиража, взятку любой учебник получал официальное одобрение министерства образования, а учеников, перед носами которых эти учебники должны были лежать на партах, все еще оставалось немало, несмотря на растущий из года в год поток покидавших родину молдаван. Меньше всего Казаку боялся конкуренции: директора других издательств, пытавшиеся сунуть нос в его с Драгомиром вотчину, больше напоминали уволенных сторожей, чем издательских магнатов.

На весть о блате, ожидавшем меня на вступительных экзаменах в аспирантуру, мама отозвалась предсказуемо.

— Ну раз тебе интересно, — с трудом изображаемым интересом протянула она.

Удивляться было некогда: брат полгода сидел без работы, но узнали мы об этом только месяц назад — когда от него перестали приходить привычные пятьсот ежемесячных долларов. Так что моя теперь уже одна тысяча леев, выдаваемая в конверте — словно для того, чтобы шефу не было так стыдно, — вдруг из соломинки превратилось в бревно, которое, должно быть видит утопающий в любом предмете толще волоса. Пару часов спустя мамины глаза все же заблестели — в схватке ее давней мечты с внезапно замаячившей угрозой голода наметился, пусть и временный, но перелом в пользу первой, — и мы даже распили втроем бутылку коньяка.

— Вот умничка! Правда, Валера? — утвердительно кивала мама отцу, лишая его иной, кроме положительного ответа, альтернативы.

Выпить было решено после того, как я сообщил, что после поступления в аспирантуру мне полагается триста леев ежемесячной стипендии.

Как и ожидалось, отец тоже закивал головой, будто не в силах совладать с передавшимся от мамы резонансом.

— Молодец, Демьян, — сказал он.

Это он мне. Демьян Валерьевич Георгицэ — так меня зовут.

Не смешно?

Значит, вы никогда не жили в Молдавии.

3

Назад Дальше