Чем больше я говорила, тем скучнее становились их лица. Мечта рассыпалась в прах. Я еще добавила про маньяков, которые охотятся на детей, про банды, в которые воруют детей и делают из них преступников. А мамы и папы сходят с ума от горя, а бабушки так вовсе умирают. Бабушку мальчики любили истово и смерти ей никак не желали.
— Да ну ее, эту Африку, — махнул рукой Никита.
— Мне тоже расхотелось, — сказал Митя.
Я облегченно перевела дух.
А через час они не поделили игрушки, схватились и были «предупреждены в последний раз», мелом провели линию через комнату, разделили территорию и поднимали крик, если другой переступал «границу».
Мы с мужем не любители палаток и песен под гитару у костра. Хотя в годы студенчества все это, конечно, было.
Единственная поездка дикарями к Черному морю на дедушкином «Запорожце» Никите не понравилась, в чем я с ним полностью солидарна. Спать в палатке жестко и тесно. Душно, а откроешь полог, комары налетят или какая-нибудь ползучая тварь заберется. На второй день надоедает варево из котелка и строительство замков из песка. Чудный морской дух нейтрализуется зловонием из камышей, превращенных в грязный туалет дикарями-отдыхающими. Словом, эта романтика оказалась нам чуждой.
Но со времени неудавшегося путешествия в Африку мы стали каждый выходной выбираться в лесопарк для поиска сокровищ и на пикник. Дети не верили, что кто-то прислал им письмо с планом, как найти клад. «Это вы сами в почтовый ящик положили», — говорили они. Однако искали спрятанную настольную игру или конструктор с азартом. Мы купили складной мангал, мама сшила для него стильную сумку из старого плаща. Брали с собой дрова (дощечки от сломанных ящиков в большом количестве валялись у задней двери магазина), мясо, овощи, хлеб, лимонад детям и бутылку сухого вина себе. Мне удалось раздобыть легкую пластиковую посуду, по идее — одноразовую, как в самолетах Аэрофлота. Дома я посуду тщательно мыла, ни о какой одноразовости речи не могло идти. После нас в городском лесу не оставалось ни соринки, только маленькая кучка пепла из мангала. Эти пикники не зависели от погоды (шашлыки на снегу — пальчики оближешь) и продолжались до нашего отъезда в Мексику. Они слились в моей памяти в один весело и счастливо проведенный выходной. Природа, муж, дети, аппетитная еда — что еще нужно для счастья?
После командировки мы купили участок и построили домишко. Конечно, на даче мы проводили гораздо больше времени на свежем воздухе. Но там была бесконечная, подчас нелегкая физическая работа, и поиграть с детьми в мяч или в бадминтон времени и сил не оставалось. Мы стали пленниками дачи, а дети пленников тоже несвободны. Сыновья носили воду, сажали деревья, копали землю, накрывали парники и выполняли сотни других заданий, без которых не обойтись в сельской жизни. А тогда, в лесопарке, мы были свободны как птицы. Нет, про свободу пернатых говорят ошибочно, ведь птицы — рабы жесткой генетической программы. Мы были свободны как бедные люди. Потому что достатку и богатству прямо пропорциональны обязанности и хлопоты, пусть и накладываемые на себя самими.
ДЕТСКИЙ САД
Мне исполнилось пять лет, когда мама решила отвести меня в детский сад. Ходила я туда один день. Отлично его помню, долгие детские годы воспоминания об этом дне преследовали меня как безумный кошмар.
Теплая украинская осень. На мне новое платье, сшитое мамой, и новые, плохо гнущиеся сандалии. На макушке хвостик с пышным капроновым бантом.
— Иди к детям, — велела мне воспитательница и махнула рукой в сторону площадки.
Большинство детей — ветераны, они в саду уже третий год. Первым делом они стали меня щипать. Наверное, это был какой-то ритуал испытания новичков. Меня окружили, ко мне потянулись руки, меня щипали за спину, за живот, даже за ноги — кто-то не смог протиснуться сквозь плотный заслон и присел. Было больно, очень обидно, а главное — не понятно, что делать. Если кто-то во дворе вздумал бы меня ущипнуть, уж я бы ответила. Но тут ДЕТСКИЙ САД, почти школа! Здесь нельзя вести себя как дворовая девчонка — так мама говорит, когда злится: «Ведешь себя как дворовая девчонка!» Я не плакала, я все ждала, что придет воспитательница и спасет меня. Но воспитательницы стояли в отдалении, о чем-то болтали. Потом позвали нас завтракать. Дети бодро побежали в здание, я, защипанная, паникующая, лохматая, потерявшая замечательный бант, плелась в конце. Завтрак был кошмаром номер два, потому что дали молочную кашу.
Единственный продукт, который я не выносила и не выношу до сих пор, — это теплое молоко. Холодное — обожаю. Мама кормила меня грудью до года, потому что когда попробовали ввести жидкую манную кашку, я ее тут же выдавала обратно. В дальнейшем кашу варили на воде, а прохладное молоко я пила из чашки.
Когда я была беременной и заболела бронхитом, пришла врач и сказала, что лекарства мне принимать нельзя, надо пить горячее молоко с медом, маслом и содой.
— Ой, нет! — запаниковала я. — Горячее молоко я не могу пить. Да еще с маслом!
— Девушка, то есть женщина, — строго сказала врач, — подумайте о своем положении, о ребенке и не капризничайте. Есть молоко в доме?
— Есть, — ответил муж.
— Сделайте, как я сказала, и принесите.
Муж благоразумно вместе с чашкой молока, поверх которого плавало желтое пятно, принес и тазик.
— Пейте! — велела врач.
Я закрыла глаза, зажала пальцами нос и выпила. Муж вовремя успел подставить тазик, в который вернулось молоко с маслом.
— Такого еще не видела, — призналась врач. — Тогда остается только чай с малиной.
Конечно, я научилась варить каши, когда появились дети, и в обморок у плиты не падала. Но молочный суп не готовила никогда в жизни. Во время обеденного перерыва, отправляясь с коллегами в столовую, предупреждала: если возьмете молочный суп, я сяду за другой столик, не обижайтесь.
Написала подробно об этом своем недостатке, чтобы поверили: тогда в детском саду я не капризничала, действительно не могла есть молочную кашу. Мама не предупредила воспитательниц, да и кто стал бы готовить для меня отдельно?
Я сидела над тарелкой и боялась пошевелиться. Опять-таки не плакала. У детей тоже бывает такая степень отчаяния и страха, когда даже слезы не навертываются. Нянечка (или это была воспитательница, не помню) меня ругала и призывала других детей ругать Наташу, которая не хочет кушать. Я очень хотела продемонстрировать всем, какая я послушная, умная, добрая. Я мечтала об этом за много дней до первого похода в детский сад. Я была готова на любые подвиги, но только не есть молочную кашу. И я вдруг поняла, что если не могу делать то, что делают другие, то никакая я не умная, не послушная, не добрая. Я много хуже, чем дворовая девчонка. Я негодная, неправильная, и вся жизнь моя испорченная.
После завтрака нас снова вывели на улицу, на площадку, где были качели и круглая деревянная беседка. Воспитатели продолжили свои разговоры, дети предоставлены сами себе. Мальчик-заводила скомандовал, что будем играть «в домик» — так у нас в Донбассе именовалась игра в дочки-матери. Заводила меня выбрал:
— Наташка будет моей женой. Готовь есть, а я на работу пошел.
О! Я воспряла. В домик я умела играть отлично. И хотя детской посуды у меня не было — другие девчонки расхватали и никто не поделился, — я носилась как угорелая. На листочках, на обрывках бумаги, заменивших тарелочки и кастрюльки, приготовила и первое, и второе, и третье.
«Муж» пришел с работы и громко потопал ногами на пороге беседки:
— Жрать давай!
Понятно, что мальчик копировал собственных родителей. Мой папа никогда не говорил «жрать». Но на эти мелочи я не обратила внимания, была слишком горда тем, что меня взял в «жены» главный заводила.
— Вот борщ, — показывала я на горсточку песка с мелкой травкой, — вот макароны с котлетами (щепки и камешки), вот компот (винная пробка, найденная на детской (!) площадке).
— А выпить? — потребовал «муж». — Пусть это будет не компот, а водка, — взял он в руки пробку и лихо опрокинул.
Потом сымитировал, что ест борщ и второе. Рыгнул и приказал:
— Теперь пошли в койку.
Этой фазы в нашей дворовой игре не было, и я не знала, как действовать. Мальчик обозвал меня дурой и велел ложиться на скамейку. Сам улегся сверху, на меня. Раскрыл рот и стал шумно дышать мне в лицо: хэ, хэ, хэ… Рядом стояли дети и смотрели, как здоровски мы играем.
Я не понимала, что происходит, но чувствовала, что происходит нечто отвратительное, ужасное, неправильное. Пятилетняя, я не могла проанализировать свои чувства или описать их. Это сейчас я нахожу слова, потому что хорошо помню эту сцену, она преследовала меня долго. Главным было унижение, настолько громадное, что выбрасывает оно тебя за границы нормальной человеческой жизни. И парализующая беспомощность, как во сне, когда бежишь-бежишь, а с места не трогаешься. И сознание того, что теперь ты грязная, порченая, отвратительная.
Иногда я думала: а пришли бы воспитательницы, увидели «домик» — как отреагировали бы? Скорее всего, посмеялись бы, сказали бы что-нибудь вроде того, что рано еще вам в такие игры играть. Да и сама я, будучи взрослой, пересказывала друзьям эту историю с юмором. Но тогда! Тогда я пережила настоящую трагедию, не по-детски тяжелую. Ребенок чаще всего пропускает мимо ушей, когда его называют балбесом, хулиганом, неряхой, лентяем. На то они и взрослые, чтобы ругаться. Но если ребенок сам себя считает грязным, испорченным, если держит это в тайне, если боится признаться, боится, что все узнают о его позоре, — это настоящая детская драма.
Остаток дня в детсаду я провела в тумане. Говоря взрослым языком, я чувствовала себя как в пыточной, где каждый может надругаться надо мной.
Мама забрала меня полуживую, страшно усталую, вялую. Я тихо и безостановочно ныла: «Никогда больше не пойду в детский сад. Пожалуйста, не води меня туда, не води, не води, не води. Лучше я умру, умру, умру…»
— Наточка, — удивлялась мама, — но воспитательница сказала, что ты вела себя хорошо, не плакала.
— Не пойду в детский сад, не пойду, — твердила я. — Убегу оттуда, если ты меня снова отведешь. Не хочу в детский сад!
Мама решила, что я капризничаю, что у меня не вышло занять лидерские позиции, как обычно бывало в детской компании, что под мою дудочку не плясали и теперь я отказываюсь ходить в коллектив, который не увидел во мне вожака.
— У нас для тебя сюрприз, — переменила мама тему. — Мы купили телевизор! Сейчас придем домой, будем смотреть.
В другой ситуации я буйно радовалась бы. Телевизор был у двух-трех семей в нашем многоквартирном доме. К ним ходили смотреть: перед маленьким экраном ставились стулья полукругом, а то и в два ряда, нас, детей, брали на руки, или мы пристраивались на полу. Значит, теперь к нам будут приходить соседи, и мой авторитет среди друзей резко пойдет в гору.
Папа приспособил старый утюг в виде антенны.
— Наталья, смотри, — веселился он, — на утюг волны ловятся.
Какие волны, почему на утюг — я даже не спросила. Мне было плохо, к ночи поднялась температура, я бредила и все просила не отдавать меня в детский сад. Невроз не отпустил и в последующие дни. Я ни о чем не могла говорить, кроме как просить не водить меня в детсад. Родители сдались, мама не вышла на работу и еще год сидела со мной.
Я ей так и не объяснила, почему возненавидела детсад. Сначала было страшно и больно рассказывать, а потом забылось. Я ведь уже говорила: на детях раны хорошо зарастают.
Можно было бы подумать, что собственный печальный опыт навсегда закроет дорогу в детский сад моим детям. Ничуть не бывало. С высоты прожитых лет детские страхи кажутся глупостями и приобретают смешной оттенок. Родителям следовало хитро выпытать у меня причину нелюбви к детскому саду и научить защищаться. Уж я-то не совершу подобных оплошностей. Кроме того, я вышла на работу, маме моей с двумя мальчиками тяжело. Здоровье у нее не богатырское, и коль есть возможность облегчить ей жизнь, то эту возможность надо использовать. Да и ребенку полезно привыкать к коллективу, а то придет в школу трепетным парниковым созданием, там его затюкают.
Поскольку мы переезжали с одной съемной квартиры на другую, то и детсады менялись. В первом Никита испортил отношения с воспитательницей сразу. Я пришла забирать ребенка, у воспитательницы презрительно поджаты губы, цедит:
— Забирайте своего…
Она не договорила, запнулась. Но, судя по выражению лица, она проглотила нелицеприятное слово, вроде «негодяя» или «урода».
Идем по улице, Никита почему-то падает через каждый шаг, я его подхватываю, он снова спотыкается.
— Никита, в чем дело? Почему ты валишься?
— Потому что я тлусы в одну дылку надел.
— Ты уже умеешь хорошо «р» говорить. Раскатисто произноси. Тр-р-русы в дыр-р-рку. В какую еще дырку?
— У т-р-р-русов две дыр-р-рки для двух ногов, правильно?
— Правильно, то есть неправильно. Для двух ног. Понравилось? Будешь теперь так одеваться?
— Не-ка.
Проблему можно считать закрытой. Но есть другая.
— Никита, почему Татьяна Васильевна на тебя разозлилась? Что ты сделал?
— Не знаю.
У детей короткая память. Заставить трехлетку связно пересказать какую-то ситуацию очень сложно. У него столько информации крутится в голове, что несущественная быстро выветривается. Но я проявила настырность и добилась восстановления событий путем правильной постановки вопросов. Разминочные вопросы опускаю.
— Что сделала Татьяна Васильевна?
— Она сказала, что никто не идет в туалет, а сама пошла.
— А ты не послушался и отправился за ней? — Да.
— И что ты делал в туалете?
— Снял трусы и сел на унитаз.
— А Татьяна Васильевна?
— Она тоже сидела на унитазе.
— И что говорила?
— Ну там… скоро ты, вставай, уходи.
— А ты не уходил? Никита, зачем ты пошел за воспитательницей? Зачем ты сидел, если не хотелось ни писать, ни какать?
На родительское «зачем?» дети, как правило, ответа не имеют. Зачем ты нарисовал на обоях? Зачем ты раскурочил будильник? Зачем ты напустил в ванну воды? Зачем ты вспорол плюшевого медведя? Затем, что ребенок экспериментатор по определению, или он не ребенок.
От Никиты я добилась-таки ответа:
— Мне было интересно.
— Что интересно, скажи на милость?
— В саду унитазы маленькие, не такие, как дома.
— Так, дальше.
— А попа у Татьяны Васильевны больша-а-а-я.
— И?
— И мне было интересно, когда унитаз под ней сломается.
Во втором детсаду воспитательницу звали Мария Федоровна. Никита учил ее русскому языку. Громко заявлял:
— «Дожить» говорить неправильно, надо «класть».
Воспитательница командует после завтрака:
— Бокалы отнесите на столик у окна.
Никита поправляет, умничает:
— Бокалы — это для вина. Детям нельзя пить вино. А это — чашки.
Откровенно признаться, я и сама не знала, стоит ли поддерживать авторитет воспитательницы в ущерб грамотной речи.
Утром привела Никиту в сад, он переоделся, прощается:
— Мамочка, иди, я тебе в окошко помахаю.
— Сыночек, надо говорить: помашу.
На следующий день опять:
— Иди, я тебе помахаю.
— Никиток, помашу!
И на третий день — «помахаю».
— Ты в состоянии запомнить, что надо говорить «помашу»?
— Я в состоянии, — отвечает Никита, — но Мария Федоровна говорит «помахаю».
Ситуация повторилась с Митиной учительницей в начальной школе (дело происходило в командировке, в Мехико). Она вместо: «Дети, садитесь!» — говорила: «Дети, садитеся!» Вместо «пришел» — «пришов», вместо «ушел» — «ушов». Она была родом с Украины, старалась помнить про фрикативное «г», но его постоянно контролировать невозможно, вот и прорывалось: «Гремел хром», вместо «Гремел гром».
Учительницей она была замечательной, работала вдохновенно, тем более что в классе — пять человек. Мы, родительницы-мамаши, не знали, как быть: с одной стороны, педагог хороший, с другой стороны — «садитеся» и «хром». Я, кстати, тоже родилась и выросла на Украине, но проблем с произношением русских слов никогда не имела. Мы призвали к совету родителей-папаш. Один из них, дипломат, нашел выход. Сказал, что учительницу, конечно, обижать замечаниями не следует, а надо поговорить с директором школы, он, в свою очередь, проведет работу с педагогом. Так впервые в жизни, на примере первого класса я поняла, что такое настоящая дипломатия. Родители остались чистенькими, учительница стала следить за речью.
От мысли стричь под одну гребенку, огульно порочить всех воспитательниц я далека. Конечно, они любят детей. Нечадолюбивая женщина просто не выдержит многочасового пребывания в группе малышей. Но ведь и материнская любовь бывает разной. Для одной мамы дело чести, чтобы ее ребенок был вкусно накормлен, чисто и красиво одет. Другая мама ставит во главу угла интеллектуальное развитие, чтобы ребенок читал, считал и в принципе обладал знаниями с опережением возраста.
Мы отдавали детей в сад, потому что на одну, мужнину, зарплату было не прожить, и потому, что хотели состояться профессионально. Главным нашим требованием, пусть не высказываемым вслух, было: уберегите моего ребенка, чтобы не покалечился, чтобы никакого ущерба здоровью за время нашего отсутствия не было нанесено. Этот посыл воспитательницы прекрасно знали и выполняли. Даже с перехлестом.
Как-то я остригла Никиту наголо. Бытовал миф, что после «нулика» волосы крепче растут. Прихожу забирать его из сада (уже третьего по счету)
— Он не у нас заразился, — с вызовом говорит воспитательница.
— Чем заразился? — пугаюсь. — У Никиты температура, сыпь?
— Вшами и гнидами заразился. Не у нас!
— Какими вшами? — таращу глаза.