– Мне и вправду это тяжело, – признается Карен.
– Если мы будем на все соглашаться, то быстро лишимся сил, правда?
Карен кивает.
– В последнее время я чувствовала себя очень уставшей.
– Наверное, вам нужно почаще думать в первую очередь о себе, – говорит Лилли.
– Вообще-то я не всегда потакаю детям, иначе они были бы безнадежно избалованы.
Могу поспорить, она отличная мать, думает Эбби. Добрая, щедрая и уж точно не глупая.
– Беря ответственность за себя и свою жизнь, очень важно уметь устанавливать границы, – говорит Джонни.
Будто по учебнику читает, с раздражением думает Эбби. Совсем как психотерапевт, к которому я ходила в колледже.
– Но ведь это неплохо – помогать людям, – вставляет Рита.
– А мне порой кажется, что мы недостаточно помогаем друг другу, – замечает Таш.
– Вот именно, – ворчит Эбби, с негодованием вспоминая, как прохожие отводят глаза, когда у нее возникает проблема с Каллумом.
– Я всегда очень благодарна, если кто-нибудь останавливается мне помочь. – Рита похлопывает по больной ноге, шелестит шелковое сари.
Таш кивает, тряхнув ярко-розовой шевелюрой.
– Если бы все в мире думали только о себе, некому было бы помочь Рите сесть в автобус.
Рита и Таш радостно обмениваются улыбками.
– Наверное, я неправильно выразился, – говорит Джонни. – Я совсем не имею в виду, что нам не следует поддерживать друг друга. К тому же отклик человека, к которому мы проявили внимание, может принести большое удовлетворение.
Эбби снова думает о Каллуме. Ей хочется, чтобы он реагировал больше; как же она ждет от него отклика…
Джонни продолжает:
– Но если ставить потребности других людей выше своих постоянно, это может вызвать депрессию. К примеру, если мы никогда не говорим «нет», или установленные границы недостаточно тверды, потому что мы всегда что-то делаем для других, в том числе для собственных детей, то в чем заключается опасность? – Он обводит всех взглядом.
– Мы не будем знать, кто мы есть на самом деле? – говорит Лилли.
– Именно. Потеряем чувство собственного «я».
Лилли кивает.
– Я где-то читала, как полезно устанавливать границы для детей. Они должны понимать, что и у мамы есть свои потребности.
Внезапно до Эбби доходит: они говорят обо мне! Да еще как надменно и осуждающе. Ладно Джонни – ему простительно, он тут за главного. Но чтобы меня отчитывала Лилли – это уж слишком! У любого, кто может себе позволить каждый день подолгу холить себя любимого, явно не столько дел, как у Карен и у меня. Неужели она думает, что мне не хочется порой сказать «нет» и заняться собой? Раньше, до рождения Каллума, я экспериментировала с прическами и одеждой. Мне говорили, что у меня экстравагантный стиль и отличная фигура. В колледже я обожала танцевать, ходить в клубы; я была гедонисткой. Но только представьте, что случилось бы, начни я так себя вести сейчас: пока я крашу ногти на ногах, Каллум успел бы разбить два телевизора. К тому же у нас в доме уже есть один воинственно настроенный родитель. Если я стану говорить «нет» столько же, сколько Гленн, начнется такое…
– Когда ты мать, не всегда возможно в первую очередь думать о себе, – сердито произносит она. – Похоже, вам кажется, что с нами что-то не так: Карен на первое место ставит интересы своих детей, а я спешу быстрее выписаться, чтобы ухаживать за сыном. А на мой взгляд, с нами все хорошо.
– Вы не сможете ухаживать за кем-то, пока не будете ухаживать за собой, – возражает Лилли. – Нельзя позволять другим помыкать собой.
Эбби возмущена еще больше.
– По-моему, вы пытаетесь учить нас с Карен, как быть родителями. Знаете, мой малыш не умеет даже выговаривать слово «нет». Он понимает это слово, но все равно, вы даже не представляете, как все это трудно для него. Да, Лилли, в субботу он взял у вас те наклейки, и поэтому вы решили, что он всегда так себя ведет?
– Не надо, Эбби, я не хотела…
– Последние семь лет жизни я только и делаю, что ставлю сына на первое место. Я его мать, ясно вам? Если не я, то кто? Уж точно не наше долбаное государство, я вас уверяю!
У Лилли отвисает челюсть, но Эбби уже не остановить.
– Когда у тебя есть ребенок, он – твое продолжение. Часть тебя. Если у вас нет детей, вам этого не понять. – Она многозначительно смотрит на Джонни, потом переводит взгляд на Лилли.
Лилли хватается за сиденье кресла. С ее лица медленно сбегает краска.
– Ничего, – произносит сидящая рядом Рита, сжимает руку Лилли и добавляет шепотом: – Просто она не знает.
Чего не знаю? – думает Эбби. Тем временем Колин встает с места и приседает рядом с Лилли.
– Она не в курсе, Лил, – говорит он.
О боже, думает Эбби, что я сказала? Однако не успевает произнести и слова, как Лилли бросается прочь из холла, по ее щекам бегут черные от туши ручейки.
27
Майкл сидит в кресле напротив Джиллиан.
– Моя жена хочет, чтобы я с вами поговорил как полагается.
Джиллиан кивает. Ненадолго повисает тишина, затем она задает вопрос:
– А вы, Майкл? Вы сами хотите поговорить?
– Не знаю. – Он задумывается. – Да, хочу. Вот только получится ли…
Джиллиан всплескивает руками.
– Для вас это тяжело, Майкл, я понимаю. Иногда самое трудное – начать, потом становится легче, как и со всем, чего мы боимся.
Майкл смотрит на свои ногти. Кусочек кожи отошел, надо бы его оторвать, но Майкл себя останавливает.
– Не знаю, с чего начать. – Он пожимает плечами.
– Может, расскажете о том, как вы здесь оказались?
Последние несколько недель были настолько ужасными, что у меня не получится связно все объяснить, думает Майкл. Он молчит. Слушает, как тикают часы на стене.
В конце концов, Джиллиан откашливается.
– Не против, если я спрошу о магазине?.. Вы о нем уже упоминали.
Эти слова действуют как удар под дых, и история вдруг выплескивается сама собой. Ему по-прежнему больно, будто все происходит здесь и сейчас.
* * *– Да. Это конец, – говорит Майкл Али.
Он закрывает на висячий замок оконную решетку и смотрит на вывеску «Цветущий Хоув».
– Дружище, мне так жаль. – В темных глазах приятеля блестят слезы.
– Не надо.
Если Али расплачется, ему тоже не удержаться.
Майкл делает шаг вперед и протягивает к Али руки. Похлопав друг друга по спинам, они, наконец, отстраняются.
– Звони, не пропадай, – говорит Али.
– Хорошо, – отвечает Майкл, хотя и не уверен, что станет звонить.
Он забирается в минивэн, торопливо машет рукой и уезжает.
День стоит мрачный, пасмурный; ветра нет, воздух тяжелый. Бунгало в Роттингдине кажется особенно запустелым. Переступив порог, Майкл слышит, как шаги отдаются эхом по паркетному полу. Он еще не сказал Крисси, что сегодня последний день; решил сначала отдать ключи, поэтому она не ждет его домой так рано. Наверное, ушла куда-то.
Он входит в гостиную; в центре полированного дубового стола лежит адресованное ему письмо.
Майкл рвет конверт, пробегает письмо глазами. Несколько секунд не может понять, в чем дело. Читает еще раз: да, все верно.
Они хотят отнять машину.
Он стоит без движения, ждет, когда отпустит шок.
Спустя несколько мгновений рывком открывает застекленную дверь и выходит. По краям ведущей в сад дорожки цветут нарциссы, а там, за задней стеной, – сарайчик.
Его сарайчик.
Как только Майкл его замечает, в кровь потоком адреналина и тестостерона бросается энергия, накопленная за недели просиживания перед телевизором. Ему не пятьдесят три. Он – не уставший седой старик из Роттингдина. Ему семнадцать. Он – панк с обесцвеченными волосами, живет в Кройдоне. И он зол.
Зол как черт.
Майкл рывком открывает настежь дверь. Бам! Дрожат тонкие деревянные стенки. С упорством робота он тянется за кувалдой – той самой, которой вынес стену между кухней и гостиной. Затем, будто воин с оружием, способным защитить его жизнь, обрушивает ее на одну из полок. Древесная плита некрепкая, как и кронштейн. Падают банки с гвоздями и шурупами.
БАМ! Он крушит следующую полку. Коробки с проводами подлетают вверх и со стуком валятся на пол.
БАМ! Удар по стене. Влажный воздух и морская соль сделали свое дело – дерево мягкое, как бумага.
БАМ! Он бьет по верстаку – тут многослойная фанера прочнее. Удар, еще удар – и верстак раскалывается на две части.
Кто-то зовет его по имени, но Майкл разворачивается к противоположной стене.
Кувалда летит прямиком в старинный шкаф; дверцы срываются с проржавевших петель. Он одним движением выгребает с полок краски и растворители, шпаклевки и грунтовки, банки с грохотом катятся по полу. С одной из них слетает крышка, старый лак, вязкий как мед, течет на осколки стекла и рулон обоев.
– Майкл!!!
В проеме двери кто-то стоит, но он почти ничего не видит – глаза застилает красный туман.
Он отворачивается, поднимает кувалду и – БАМ! – шкаф уничтожен. Прекрасно.
– Ты что творишь?!
Майкл разворачивается к третьей стене.
– Микки, прекрати!
Боковым зрением он ощущает присутствие Крисси – на ней пальто и шарф. Он собирается еще раз ударить кувалдой, однако жена хватает его за руку.
– Нет!
Он отталкивает ее локтем и продолжает крушить сарай.
* * *– Что было дальше? – спрашивает Джиллиан.
– Крисси вызвала полицию.
– Понятно.
К своему стыду, Майкл слишком растерян, чтобы продолжать рассказ.
– Наверное, она очень испугалась, поэтому позвонила не в «Скорую», – произносит он спустя какое-то время.
– Возможно, – откликается Джиллиан. – Учитывая обстоятельства, она поступила правильно.
– Я ни разу в жизни не поднял на жену руку, честное слово. Я бы не причинил ей вреда.
– Наверное, она боялась, что вы причините вред самому себе.
– Мне было так плохо…
– Я понимаю.
Неужели? Не представляю тебя в таком состоянии, думает Майкл. Он бросает взгляд на Джиллиан: выражение ее лица как будто стало мягче.
– Вы ко мне очень снисходительны.
На губах Джиллиан появляется мимолетная улыбка.
– Так долго ждали, пока я заговорю.
Она изгибает бровь. Этот жест выдает веселый нрав, думает он. Мне нравится.
– Да, ну…
– Крисси считает, я зря отмалчиваюсь.
– По-вашему, она права?
– Мне тяжело рассказывать о… своих чувствах.
Хотя на самом деле все оказалось не так уж и трудно.
– Полагаю, мой рассказ был эффектным. – Он смеется. – Ожидание того стоило?
– Да.
– Наверное, поэтому меня сюда и приняли – боялись, что я от Роттингдина камня на камне не оставлю.
– Могу спросить, почему вы выбрали именно сарай?
Притихнув, он мысленно возвращается в тот день.
– Не знаю точно.
– Просто вы сказали, что были в доме, когда вскрыли конверт. Так почему же вы – ну, не знаю, – не перевернули стол или диван, не разбили телевизор? Вас ведь уже достало смотреть телевизор…
Майкл мысленно рисует гостиную в бунгало и качает головой.
– Я не мог. Вся семья смотрела на меня с фотографий. – Он представляет, как Крисси протирает пыль с фарфоровых фигурок, поправляет подушки на диване, пылесосит ковер. – Это комната Крисси.
– Разве она не ваша тоже?
– Да, но Крисси изо всех сил старается, чтобы в доме был уют…
Майкл вздыхает. Одержимость Крисси одновременно трогает его и пугает. С одной стороны, ему бы не понравилось, если бы она относилась ко всему спустя рукава. С другой – ее усилия лишь подчеркивают его собственные недостатки.
– Наверное, я вышел из дома, потому что… – Майкл пытается восстановить последовательность событий. – Прочитав письмо, я так разозлился… В юности у меня случались ссоры с приятелями… От злости я бил кулаком в стены, да, бывало… Но в тот день… Я даже не припомню, чтобы когда-нибудь раньше испытывал такие ощущения. У меня голова могла взорваться. Нужно было что-то делать.
Джиллиан кивает.
– Мой бизнес хотят растащить на кусочки. Тим и Лоренс из гостиницы, Боб и даже Ян… – От этих воспоминаний на шее вдруг проступает пот. – Они меня кинули.
– Похоже, обстоятельства действительно были против вас, Майкл. – Джиллиан некоторое время молчит, потом добавляет осторожно: – Я очень хорошо понимаю, как все это действует на нервы. Однако реакции, которые вы здесь описывали – ярость, чувство несправедливости, – это всего лишь мысли. По крайней мере, оттуда они начинаются. А мысли можно изменить. Рискну предположить, что с другой точки зрения ваше поведение выглядит весьма галантным.
Майкл непонимающе трясет головой.
– Смотрите, ведь вы не порушили дом – это куда больше расстроило бы Крисси и ваших детей. Вы не тронули машину – многие на вашем месте от этого не удержались бы, лишь бы не отдавать ее кредиторам.
– Наверное.
– В конечном итоге от ваших действий больше всего досталось не тем, кому вы должны денег, и даже не вашей семье, верно?
Больше всего досталось мне, догадывается Майкл и медленно кивает головой. Вот уж никогда не подумал бы.
– Да… Крисси отнеслась ко всему трезво, с пониманием. Конечно, она расстроилась, но я бы на ее месте взбесился. – Он смеется. – Похоже, это она предоставила мне.
28
Эбби стучит в дверь сестринской.
– Простите, что помешала, – говорит она сидящей за компьютером Сангите. – Вы не знаете, где Лилли?
– Она в студии.
Действительно, Лилли сидит в студии за большим столом – рисует.
– Можно поговорить?
Лилли отрывает кисть от рисунка и оборачивается. Макияж уже в порядке: глаза умело подведены, ресницы подкрашены, однако веки все еще припухшие, на щеках пятна. Она явно долго проплакала, думает Эбби, испытывая угрызения совести.
– Мне очень жаль, что так получилось. Я не хотела вас расстроить.
Эбби волнуется, чувствует, что такого извинения недостаточно.
Лилли улыбается.
– Ничего. Вы просто не знали. А я говорила неуместные вещи. Или вам так показалось. Просто я люблю, когда люди ценят себя по достоинству. Джиллиан сказала бы, что я «проецирую», – Лилли имитирует шотландский акцент, – потому что у меня пунктик: ценить себя.
Лилли вновь берется за кисть. Хотя Эбби и любопытно, что спровоцировало ее слезы, спросить она не решается. Но и уходить не хочет. Она обводит взглядом комнату. Стены увешаны работами пациентов, самыми разными – от детской мазни до безупречно вышитых картин. На большом комоде громоздятся коробки с карандашами, фломастерами и красками; в ящиках комода – судя по наклеенным ярлыкам – разложены материалы для шитья, пряжа, бумага и пластилин. В углу несколько мольбертов. Как в начальной школе, думает Эбби. Если не обращать внимания на большую табличку с надписью: «ПОЛЬЗОВАТЬСЯ НОЖНИЦАМИ ЗАПРЕЩЕНО» – даже детям доверия больше.
Она смотрит на работу Лилли. В центре большая черная дыра, обрамленная постепенно светлеющими – от бордового до ярко-красного – кругами. В верхнем левом углу Лилли старательно рисует нечто похожее на птицу.
– Не возражаете, если я посмотрю? – спрашивает Эбби.
– Ничуть.
Она подвигает стул, стараясь не опрокинуть пластиковый стаканчик с водой, и смотрит на фарфоровое блюдце со сколами, которое Лилли использует как палитру.
– Акриловые краски?
На блюдце свежевыдавленные шарики: красный, желтый, синий и белый. В центре – большой алый завиток.
– Да. Я не очень хорошо рисую, – Лилли кивает на лежащий перед ней лист, – но люблю этим заниматься.
– А по-моему, красиво, – говорит Эбби.
Пусть абстрактный рисунок она никогда бы не повесила у себя дома, ей действительно нравится – хотя бы потому, что это приносит удовольствие Лилли. Эбби наблюдает, как Лилли, почти не задумываясь, наносит крошечные белые точки, и ей самой тоже очень хочется попробовать. Не помню, когда я последний раз давала волю воображению, думает она. В фотожурналистике фантазии особо не разгуляться, но когда-то давно, работая над дипломом, я рисовала почти круглосуточно.
Они сидят в приятной тишине, лишь время от времени Лилли полощет кисточку в воде. Наконец Лилли говорит:
– Жаль, что я не объяснила раньше, а на занятии у меня просто не осталось на это сил. Наверное, я пыталась оставить прошлое позади и жить дальше. Здесь я не многим об этом рассказывала. Вы ведь знаете, что я и раньше здесь лежала?
Эбби кивает.
Лилли опускает кисточку в стакан и поворачивается.
– Лечилась от травмы. – Она набирает в легкие воздух и медленно выпускает, как их учили, чтобы успокоиться. – Да, я лежала несколько раз, но когда я впервые сюда попала, меня просто привели в чувство, стабилизировали состояние и отпустили. Я говорю «просто», а на самом деле поработать им пришлось порядочно – мне было совсем плохо. Я почти не спала и вела себя как маньячка: ничего не ела, только пила. Спускала в «Черчилль-сквер» по пять тысяч в день…
Эбби, затаив дыхание, ждет продолжения. Ей самой не удалось бы потратить и десятой части этой суммы за один поход в торговый центр.
– Тогда я здесь всего не рассказывала, – говорит Лилли. – Во второй раз я, наверное, им уже доверяла больше, а может, просто была в таком отчаянии, что согласилась бы на что угодно. Конечно, я была напугана – второй психический припадок за год. К счастью, с самого начала моим лечащим врачом была Джиллиан – она единственная здесь, кто занимается травматерапией. И мы с ней погрузились в работу, потому что понимали – здесь до сих пор полный хаос. – Она стучит пальцем по виску.
Эбби кивает. Прекрасно знаю, каково это, думает она. Хотя в таком состоянии, как Лилли, я никогда не бывала.
– Насколько я понимаю, травматерапия – серьезное дело.
– Да уж. Приходится заново переживать события прошлого, это жутко… – Еще один глубокий вдох. – Мне даже сейчас трудно об этом говорить… В детстве, начиная с семи лет и до того момента, когда я ушла из дома, меня насиловал отчим и два его приятеля. Мама работала посменно, они приходили, когда ее не было дома.