- Что такое?
- Девка-то опять пропала!
- Как, - говорю, - пропала! Земская, - говорю, - полиция, мы с тобой здесь, а она пропала: ты чего смотрел?
- Я, ваше благородие, - говорит, - всю ночь не спал, до самой почесть зари пес этот гагайкал: до сна ли тут! Всю ночь, - говорит, - сидел на сеновале и трубку курил, ничего не слыхал.
Иду я на улицу-с; мужиков, баб толпа, толкуют промеж собой и приходят по-прежнему на лешего; Аксинья мечется, как полоумная, по деревне, все ищет, знаете. Сделалось мне на этого лешего не в шутку досадно: это уж значит из-под носу у исправника украсть. Сделал я тут же по всей деревне обыск, разослал по всем дорогам гонцов - ничего нету; еду в Марково: там тоже обыск. Егор Парменыч дома, юлит передо мной.
- Что такое, - говорит, - значит? Что такое случилось?
Я ему ни слова не говорю, перебил все до синя пороха, однако чего искал, не нашел.
"Ну, думаю, за это дело надобно приниматься другим манером".
Был у меня тогда в Михайловской сотне сотский, прерасторопный мужик: лет пятнадцать в службе, знаете, понаторел, и кроме того, если в каком деле порастолкуешь да припугнешь немного, так и не обманет. Приехав в город, вызываю я его к себе.
- Слушай, - говорю, - Калистрат: в Погореловской волости мост теперь строят натурой: ты командируешься присматривать туда за работами, - это дело тебе само по себе; а другое: там, из Дмитревского, девка пропадает во второй уж раз, и приходят, что будто бы ее леший ворует. Это, братец, пустяки!
- Пустяки-с, - говорит, - сударь, без сумнения, что пустяки.
- Ну, стало быть, ты это понимаешь, и потому, быв там, не зевай и расспрашивай, кого знаешь, что и как. Если слух будет, сейчас же накрой ее и ко мне представь. Сверх того, в этом деле Егор Парменыч что-то плутует, держи его покуда на глазах и узнавай, где он и что делает. Одним словом, или сыщи мне девку, или по крайней мере обтопчи ее след и проведай, как и отчего и с кем она бежала. Сам я тоже буду узнавать, и если что помимо тебя дойдет до меня, значит ты плутуешь; а за плутни сам знаешь, что бывает.
- Понимаем, сударь, - говорит, - не первый год при вас служим; только как донесение прикажете делать?
- Донесение, - говорю, - если что важное откроешь, так сейчас же, а если нет, то как кончится работа, тут и донесешь.
- Слушаю-с, - говорит он и отправился.
Жду неделю, жду другую - ничего нет; между тем выехал в уезд и прямо во второй стан{272}. Определили тогда мне молодого станового пристава: он и сам позашалился и дела позапутал; надобно было ему пару поддать; приезжаю, начинаю свое дело делать, вдруг тот же Пушкарев приходит ко мне с веселым лицом.
- Ваше благородие, дмитревская, говорит, девка, что сбежала, явилась.
- А, - говорю, - доброе дело! Где ты узнал это?
- Матка пришла сюда с ней в стан: к вам просятся!
- Давай их сюда!
Обрадовался, знаете. Входит ко мне Аксинья, покуда одна.
- Здорово, старуха!
- Здравствуйте, кормилец!
- Что, дочку нашла?
- Нашла, родимый!
- Каким манером? Опять леший подкинул?
- Какое, ваше высокоблагородие, леший! Дело совсем другое выходит. На вас только теперь и надежда осталась: не оставьте хоша вы нас, сирот, вашей милостью.
- Идет, - говорю, - только ты много не разглагольствуй, а говори прямо дело.
- Нет, сударь, може, вы мне и не поверите; оспросите ее самое; она сама собой должна заявить; я ее нарочно привела.
- Ладно, - говорю, - позовите девку.
Входит, худая этакая, изнуренная.
- Ну, девица красная, очень рад тебя видеть; сказывай, где ты это пропадала: только смотри, не лги, говори правду.
- Нет, сударь, - говорит, - пошто лгать! Не для ча мне теперь лгать: ни себя ни других не покрою.
- Конечно, - говорю, - рассказывай, кто тебя сманил? И где ты была во второй и в первый раз?
- В первой, - говорит, - раз, сударь, жила я на чердаке в господском доме, в Маркове, а второй проживала у погорельского лесника.
- Как, - говорю, - в господском доме? Как ты туда попала?
Молчит.
- Из дворовых ребят, что ли, тебя кто затащил туда?
Потупилась, знаете, этак покраснела.
- Никак нету-тка-с, - говорит.
- Так не сама же ты туда зашла! Зачем и для чего?
- Где, сударь, самой! Не сама.
- Так кто же? Говори, наконец!
Молчит.
- Что ж молчишь? - вмешалась мать. - Сама, - говорит, - пожелала господину исправнику заявить, а теперь не баешь. Бай ему все. Егор, сударь, Парменыч, управитель наш, загубил ее девичий век. Рассказывай, воровка, как дело-то было; что притихла?
- Рассказывай, - говорю, - Марфуша: здесь только мать твоя да я; оба тебе добра желаем. Егор Парменыч, что ли, тебя сманил?
Еще пуще моя девка покраснела и потупилась в самую землю.
- Он-с! - говорит со вздохом.
- Для чего же это, - я говорю, - он тебя сманивал? Пригуляла, что ли, ты с ним?
Опять молчит. Я посмотрел на матку: та стоит пригорюнившись и на мои слова кивнула мне головой и прямо говорит:
- Пригуляла, кормилец, - таить перед тобой нечего, пригуляла, страмовщица этакая! Кабы не мое материнское сердце, изорвала бы ее в куски... Девка пес - больше ничего, губительница своя и моя!.. То мне, кормилец, горько, в кого она, варварка, родилась, у кого брала эти примеры да науки!
Девка в слезы, а старуха и пошла трезвонить. Мать-с, обидно и больно, как дети худо что делают. Я сам отец: по себе сужу; только, откровенно вам сказать, в этот раз стало мне больше дочку жаль. Вижу, что у ней слезы горькие, непритворные.
- Перестань, - говорю, - сбрёх: старого не воротишь; девке не легче твоего. Не слушай, - говорю, - Марфуша, матери, разговаривай со мной: полюбила, что ли, ты его?
- Да, сударь.
- Очень любила?
- Очень, сударь, большое пристрастие мое к нему было.
- Как же, - говорю, - ты такая хорошенькая - и влюбилась в такую скверную рожу? Деньгами, что ли, он тебя соблазнил?
- Нету-тка, судырь! Дело мое девичье: пошто мне деньги! На деньги бы я николи не пошла, если бы не пристрастка моя к нему.
Я только, знаете, пожал плечами, - вот, думаю, по пословице, понравится сатана лучше ясного сокола, и, главное, мне хотелось узнать, как у них все это шло, да и фактами желал запастись, чтоб уж Егорку цапнуть ловчее. Стал я ее дальше расспрашивать - только тупится.
- Что же ты, - говорит ей мать опять, - коли дело делали, так рассказывай!
- Ничего, - говорит, - мамонька, не стану я говорить: как, - говорит, мне про мою стыдобушку самой баять? Ничего я не скажу, - а сама, знаете, опять навзрыд зарыдала.
Никогда, сударь мой, во всю мою жизнь, во всю мою полицейскую службу, таких слез не видывал. Имел я дело с ворами, мошенниками настоящими, и многие из них передо мной раскаивались; но этакого, знаете, стыда и душевного раскаяния, как у этой девки, не встречал: вообразить, например, она себе не может свой проступок, и это по-моему, признак очень хороший. Я вот и по делам замечал: которого этак начнешь расспрашивать, стыдить, а ему ничего, только и говорит: "Моя душа в грехе, моя и в ответе", - тут уж добра не жди, значит, человек потерянный; а эта девушка, вижу, не из таких. Больше ее расспрашивать мне даже стало жаль.
- Ну, - говорю, - Марфушка, коли не можешь, так и не говори, - и велел, знаете, выйти ей в сени - будто освежиться от слез, - а Аксинье мигнул, чтобы приосталась.
- Что, - говорю, - старуха, хоть ты не знаешь ли, что у них было?
- Выпытывала я, кормилец, из нее: баяла она мне много; не знаю, все ли правда!
- Как и когда и каким это манером, - говорю, - он ее соблазнил?
- Вот видишь, - говорит, - он и наперед того, на праздниках там, али бо-што, часто ко мне наезжал, иной раз ночку и две ночует; я вот, хоть убей на месте, ничего в заметку не брала, а он, слышь, по ее речам, и в те поры еще большие ласки ей делал.
- А тут, - говорю, - на барщину потребовали?
- Ну да, родимый, тут барщина эта подошла: свидания у них стали частые. Он ее, слышь, кормилец, все в одиночку на работу посылал, то в саду заставит полоть, либо пшеницу там обшастать, баню истопить, белье вымыть, а сам все к ней заходит, будто надсматривать; хозяйка его тем летом прытко хворала, и он будто такое имел намеренье: "Как, говорит, супружница моя жизнь покончит, так, говорит, Марфушка, я на тебе женюсь; барин мне невестою не постоит: кого хочу, того и беру". Сам знаешь, хитрый человек: хошь кого на словах уговорит да умаслит, а она что еще? Теперь-то разума немного, а в те поры и подавно... Не была бы она у меня, кормилец, такая, кабы не этот человек! Не в кого быть такой, - хоть бы про себя самоё мне сказать: смолода была сердцем любчива, а чтобы насчет худого, нет у нас таких в роду.
- Это так, - говорю, - старуха, про это и толковать нечего, только мне хочется знать, зачем он ее увозил и как он это сделал.
- Увез он ее, кормилец, одно дело то, что я от заделья ее отвела, пошугала тоже маненько: видит, на моих глазах ему делать нечего больше было; а другое: не знаю, може, ее слова справедливы, а може, и нет, она мне баяла, что до самого сбега ее промеж их была одна сухая любовь... Пучеглазый его Николашка кучер с самой весны живмя жил в нашей деревне: все, знаешь, за охотой ходил; места, вишь, у нас больно хороши для охоты. Через него он ей весточку и дал, чтобы вечером к ним на ободворки вышла. С поседок-то она, кормилец, к ним и прибежала, а они, сударик, ее будто от холода и уговорили выпить целый стакан винища, - крепкого винища... Девке непривычной много ли надо: сразу обеспамятела! Что у них тут было, не знаю; волей али неволей, только усадили они ее в сани да в усадьбу и увезли, и сначала он ее, кормилец, поселил в барском кабинете, а тут, со страху, что ли, какого али так, перевел ее на чердак, и стала она словно арестантка какая: что хотел, то и делал: а у ней самой, кормилец, охоты к этому не было: с первых дней она в тоску впала и все ему говорила: "Экое, говорит, Егор Парменыч, ты надо мною дело сделал; отпусти ты меня к мамоньке; не май ты ни ее, ни меня". Он обещал ей кажинный раз и все обманывал; напоследок она ему говорит: "Если ты меня из моей заперти не выпустишь, так я, говорит, либо в окошко прыгну, либо что над собой сделаю". Этих слов он, кормилец, поопасился: "Хорошо, говорит, Марфушка, я тебя к матери привезу; только ты ничего не рассказывай, а притворись лучше немой, а если, паче чаяния, какова пора не мера, станут к тебе шибко приступать или сама собой проговоришь как-нибудь, так скажи, говорит, что тебя леший воровал, вихрем унес, а что там было, ты ничего не помнишь. Кто бы тебя, говорит, ни стал спрашивать, хоша я сам али какой чиновник, не сговаривай: стой в одном, а не то будет хуже: сама пропадешь да и мне не уйти". Дальше, кормилец, что было, сам знаешь. Послушаться она его точно послушалась, только сердцем начала больно тосковать, а с тоски этой, вестимо, и припадки стали приключаться; в церковь божью сходить хочется, а выстоять не может "Много раз, говорит, мамонька, сбиралась тебе всю правду открыть, только больно стыдно было".
- По какому же черту, - спрашиваю я, - она опять с ним убежала?
- Тоже не своей волей: в те поры, как ты к нам наехал и начал разведывать, он той же ночью влез к ней в чуланчик, в слуховое окно, и почал ее пугать: так и так, говорит, Марфушка, за тобой, говорит, наехал исправник, и он тя завтра посадит в кандалы и пошлет в Сибирь на поселенье, а коли хочешь спастись, сбеги опять со мной: я, говорит, спрячу тебя в такое потаенное место, что никто николи тебя не отыщет. От страху да от глупости опять пошла по его стопам. Посадил он ее этим разом к леснику в сторожку. Напала на нее пуще того тоска несосветимая, две недели только и знала, что исходила слезами; отпускать он ее никак не отпускал, приставил за нею караул крепкий, и как уж она это спроворила, не знаю, только ночью от них, кормилец, тайком сбежала и блудилась по лесу, не пимши, не емши, двое суток, вышла ан ли к Николе-на-Гриву, верст за тридцать от нашей деревни. Спасибо, что знакомый мужичок довез. Словно полоумная пришла, повалилась мне в ноги и все открыла, что те баяла. Как хошь, кормилец, верь или не верь, а я словечка не прибавлю.
- Верю, - говорю, - и даю тебе честное слово, что я с вашим губителем, Егором Парменовым, распоряжусь отлично: я давно до него добираюсь!
- Нет, кормилец, - отвечает мне старуха, - я не то, что к тебе с жалобой, али там, чтобы ему худо чрез нас было; говорить неча: сама дура-девка виновата, - не оправляю я ее! Ты только тем, родимый, заступись, чтоб он нас прижимать шибко не стал.
Между тем, знаете, является и сотский, которого я командировал, и таким манером я, чтобы и его испытать да и матку с дочкою поверить, их сейчас в особую комнату, а его к себе.
- Что, - говорю, - братец, скажешь хорошенького?
- Дмитревская девка, - говорит, - ваше благородие, нашлась, сама пришла к матери.
- Где же это она была и пропадала? - спрашиваю я, будто сам, знаете, ничего еще не знаю.
- Была-с невдалеке: по лесу шлялась, с управителем прибаловала. Он ей сам и пристанодержательствовал в тот и этот раз.
- Полно, - говорю, - братец, не может быть.
- Верно, ваше благородие: он на эти дела преловкий; это не первая-с.
- Не первая, - говорю, - значит, он ходок?
- Ходок-с. Я по вашему приказу обтоптал все его следы, - отвечает мне сотский и начал, знаете, насчитывать: - и в Маркове - Палагея да Марья, и в Варгунихе - солдатка Фекла, и на мельнице - мельничиха, и так далее.
- Что же, - говорю, - жена-то его: чего смотрит?
- До жены не доводят, а коли где сама что заметит, потачки не даст: строго спросит.
Я только плюнул. Делай он это, каналья, где-нибудь в бойких местах черт его дери! А тут, знаете, народ нравственный в этом отношении: он эту моду завел, а с его примера, пожалуй, и другие начнут. Однако ж, чтоб на словах сотского не раскусить пустышки, под разными предлогами объехал я все эти показанные места, ласками да шуточками повыспросил, что мне нужно было: оказалось, что все правда, и только что потом я вернулся в стан, вдруг докладывают, что Егор Парменов приехал и желает меня видеть. Милости, говорю, просим. Входит, расшаркивается.
- Здравствуйте, - говорю, - молодой человек! Как ваши дела и обстоятельства?
- Да что, - говорит, - сударь, дела мои плохие: я так и так наслышан, что меня оговаривает беглая дмитревская девка, аки бы я сам ее сманивал и там будто бы прочее другое.
- Да, - говорю, - Егор Парменыч, есть такое дельце.
- Сделайте милость, батюшка, - говорит, - я, - говорит, - приехал просить вашего снисхождения. Позвольте мне против этого иметь свое оправдание: это все делается не что иное, как по злобе против меня; на первый раз точно-с: как эта девка сбежала, я, по молодости ее лет, заступился даже за нее перед вотчиной, но ей и матери сказал так, что если будет в другой раз, так не помилую. Она этому не вняла: сделала еще раз, а теперь, чтобы иметь увертку, чего лучше - свали на меня, да и баста. Если она говорит, что я ее сманивал, - один я этого сделать не мог; не в кармане же мне было ее держать! Пусть она покажет, кто ее, по моему приказу, держал, да тех людей и спросить: что они скажут, тогда и раскроется, кто прав и кто виноват. Про самое старуху всякий вам скажет: маята моя изо всей вотчины, хуже всякого потерянного мужика, - хитрая, злобная, грубая; а дочка тоже-с, яблоко от дерева недалеко падает, с двенадцати лет пошла, может быть, на все четыре стороны. Коли уж после этого эдаким людям станут веру давать, так лучше не жить на белом свете.
Слушаю я его и едва только себя сдерживаю: значит, у человека совесть потеряна, лжет нагло и хоть бы в одном слове заикнулся, - как по-писанному катает.
- Что же, - говорю, - Егор Парменыч, так уж очень эту девушку ты порочишь? Какая-нибудь Палагея марковская, солдатка Фекла из Варгунихи или там мельничиха не лучше ее.
Он немного сконфузился, но на секунду-с, и опять как ни в чем не бывало.
- Я ее, сударь, - говорит, - не порочу против других: она или другие прочие, все мне равны.
- Полно, - говорю, - Егор Парменов, петли мешать, фигли-мигли выкидывать: я вашей братьи говорунов через свои руки тысячи пропустил! По слову разберу, что солгал и что правду сказал. Тебе меня не обмануть: я все знаю.
- Я, сударь, - заюлил он, - не ради обмана, а только припадаю к вашим стопам: вотчина начинает против меня строить разные выдумки, заступы я себе ни от кого не вижу, не замарайте меня, маленького человека, навеки пред господином, а за добродетель вашу я благодарность чувствовать могу, хоть бы из денег, что ли, али вещами какими не потягощусь, а еще за благодеяние сочту.
Я усмехнулся, и вздумалось мне, знаете, с ним, мошенником, маленькую шутку сыграть.
- Если, - говорю, - Егор Парменыч, ты стал таким манером говорить, так дело, значит, принимает другой оборот; как бы с этого ты начал, так мы, может быть, давно бы все и покончили.
- Не смел-с, сударь, говорить; откровенно вам доложу, человек я от природы робкий, иной раз, не во гнев вам будь сказано, и подступиться к вам не смеешь: с вами говорить не то, что с кем-нибудь - ума вы необыкновенного, а мы люди самых маленьких понятий.
- Это, - говорю, - что! Это присказки; а ты мне говори сказку, как и что будет от тебя?
- Я бы, сударь, - говорит, - спросил вас самих назначение сделать. Вы чиновник не маленький; назначать я вам не могу, а должен только удовлетворить с удовольствием, чего сами потребуете.
- Хорошо, братец, я от этого не прочь, изволь, - говорю я, - только вот видишь что: совести моей до сей поры я еще не продавал, следовательно мне на первый раз за пустяки ее уступить не следует - десяти целковых не возьму.
- Как возможно-с - десять целковых! Совесть - вещь драгоценная, возражает он мне.
- Не то, что, - говорю я, - совсем уж драгоценная, а за твое, например, дело можно взять тысчонок сто на ассигнации.
Его, знаете, так и попятило: и смеется, и побледнел, и не знает, как понять мои слова.
- Как, сударь, - говорит, - сто тысяч?
- А что же такое! - говорю я.
- Очень много-с, - говорит, - эдаких денег у меня и в руках не бывало, мне и не сосчитать.
- Ничего, - говорю, - вместе сосчитаем; не обочту, не бойся.
- Оно точно-с, только, сударь, помилуйте: сумма-то уже эта ни с чем несообразна.
- Отчего ж несообразна? У тебя, я думаю, в кармане лежит около того, а чего недостанет, я и в долг поверю.
- И сотой части, сударь, около того нет. Шутить надо мной изволите: я не больше того, как в шутку принимаю ваши слова.
- То-то и есть, любезный, - начал уж я ему говорить серьезно, - хорошо, что ты скоро догадался. Неужели же ты думаешь, что я из-за денег стану с тобой заодно плутовать и мошенничать?
И начал ему потом высчитывать вся и все: все ему его добрые деяния представил, как в зеркале; но... как бы вы думали, милостивый государь... у него достало духу от первого до последнего моего слова во всем запереться: по его понятию, правей человека на свете нет! Хоть бы маленькое раскаяние в том, что дурно делал! Толковал, толковал с ним так, что в горле пересохло, наконец, выслал от себя и с первой же почтою написал барину письмо с подробным изложением всех обстоятельств. Что будет на это письмо, не знаю-с, а жду ответа с большим нетерпением.
III
Следствие мы производили около двух недель. Перед самым потом отъездом исправник пришел ко мне с торжествующим лицом.
- Что это, Иван Семеныч, вы сегодня что-то очень веселы? - заметил я ему.
- Да-с, веселенек, - отвечал он. - Сегодня я получил письмо от барина Егора Парменова, которое душевно меня порадовало.
- Какого же содержания? - спросил было я.
- Ну, уж этого я теперь вам не скажу, а вы сами увидите, когда поедем назад через Марково, - сказал он и во всю дорогу, несмотря на мои расспросы, ничего мне не объяснил, а, приехав в Марково, велел собрать сход.
Егор Парменов сейчас явился к нам, бледный, худой, так что я его едва узнал.
- Батюшка Иван Семеныч, - отнесся он прямо к исправнику, - позвольте мне с вами два слова наедине сказать.
- Да зачем же наедине? - возразил ему тот. - Если тебе что нужно, так говори и при господине чиновнике. Секретов у меня с тобою не было, да и быть не может.