Я стоял в прохладных предрассветных сумерках, позволяя спокойной уверенности азана проникнуть мне в сердце. И снова меня пронзила мысль: ничто из этого я не могу назвать своим — ни мотоцикл, ни дом, ни даже умиротворение, принадлежащее чужой мне религии. Все это я взял лишь на время и рано или поздно должен вернуть.
Из–за угла соседнего дома появился господин Ботен, неся в руках охапку старых ловушек для ловли омаров.
— Насчет дома не волнуйтесь, — произнес он вполголоса, чтобы никого не разбудить. — Мне заплатили за полгода вперед.
Я понимал, что он хочет проявить участие, но невольно напрягся.
— Я не волнуюсь.
Господин Ботен положил ловушки на землю и посмотрел на свои руки, как будто заметил в них что–то новое.
— Мои руки стареют, — сказал он. — Вы могли бы стать моим помощником.
— Я не рыбак, — горько рассмеялся я.
— Вы многое умеете, — заметил он и посмотрел на красную спутниковую тарелку.
— Но не рыбачить, — возразил я бесцветным голосом. — Я был строителем. Работал руками. А когда фирму у меня отобрали, я стал шофером. Водил фургоны. Легковые автомобили. — Я положил руку на «Роял Энфилд». — Потом мотоцикл. Теперь у меня отняли и это… В милостыни я не нуждаюсь.
Лицо господина Ботена сердито вспыхнуло.
— Это не милостыня. Это работа.
Он покачал головой и пошел к дому.
— Совсем как мой сын. Тоже важная птица! Рыбалка, видите ли, ниже его достоинства!
— Никакая работа не ниже моего достоинства, — сказал я, но он уже скрылся за углом.
Я докатил мотоцикл до конца грунтовки, чтобы не разбудить своих и госпожу Ботен, и поехал на юг — на Бангла–роуд, где каждую ночь играет музыка, пенится пиво и деньги текут рекой.
Целая река денег. Мне столько не нужно. Моей семье хватит и малой толики.
Пошел дождь, и я купил у торговца прозрачный полиэтиленовый зонтик. Потом внезапно захотелось есть. Я купил у другого торговца кокос и принялся медленно колесить по Патонгу с зонтом в одной руке и кокосом в другой, потягивая через соломинку молоко и предоставляя мотоциклу самому выбирать дорогу.
Я опустил свой новый зонтик и поднял лицо к небу. Дождевые капли были настолько теплыми и крупными, что я невольно улыбнулся. Я ощущал на лице дождь, а во рту — сладковатый вкус кокосового молока. И тут я осознал, что на острове всегда чувствую себя так, словно мне непременно повезет.
Однако через несколько часов я бесцельно сидел на мотоцикле перед отелем «Сала» и разглядывал длинную череду таксистов. Они стояли у своих машин, курили, разговаривали и ждали — в основном просто ждали.
Я смотрел на их полные скуки и нетерпения лица, а они смотрели в мою сторону, глядя прямо сквозь меня.
Когда я поставил мотоцикл на место, в дверях сарая появилась Кива с выражением абсолютного счастья на лице. На руках у нее была маленькая собачонка — облезлая коричневая дворняжка, еще почти щенок, хотя, судя по виду, бомжевала она не один год.
Я моментально вышел из себя.
— Что вам сказано насчет собак? — спросил я дрожащим голосом.
Дело было не только в собаке. Дело было во всем, что со мной произошло.
Улыбка Кивы сразу померкла.
— Их нельзя трогать, — ответила она и поставила жалкое существо на пол. — Никогда не трогать собак.
Щенок поднял на нее мордочку, а потом засеменил ко мне и принялся обнюхивать мои ботинки и самозабвенно вилять облезлым хвостом, точно узнал во мне старого друга.
— Кива, у этой собаки, возможно, бешенство, — продолжил я уже мягче.
Я смерил дворнягу взглядом и указал на дверь. Она склонила голову набок, как будто не совсем поняла, к чему я клоню.
— Пошла вон, — сказал я.
Собака не сдвинулась с места.
В Таиланде полно бродячих собак. Тайцы уважают любое живое существо, объяснила госпожа Ботен. Потому что его величество король однажды взял из приюта собаку по имени Тхонг — Дэнг, и теперь все собаки в фаворе, предположил господин Ботен. Мне же казалось, что дело в другом: просто тайцы не испытывают к животным никаких особых чувств, а собачье мясо не едят. В их отношении к бездомным собакам проявляется и знаменитая тайская терпимость, и не столь знаменитое тайское равнодушие, которые подчас невозможно отличить друг от друга.
Видя, что дворняга отказывается уходить, Кива с надеждой подняла глаза.
— Можно, оставим ее себе? Ненадолго?
Я заметил, что рядом с сараем притаился Рори. Сына по–прежнему переполняла злость на меня, которой он не мог ни выразить, ни объяснить, но в то же время его притягивала к себе собака.
— Нет, — отрезал я и вышел из сарая.
Дворняга выкатилась вслед за мной и теперь радостно прыгала вокруг.
— Иди, иди отсюда, мистер!
Широко раскрытыми глазами Кива посмотрела сначала на брата, потом на меня.
— Мистер? Так ее зовут? Папа, а откуда ты знаешь?
— Ко мне, Мистер! — позвал Рори. — Мистер, Мистер, Мистер…
И у этой грязной маленькой твари хватило хитрости ответить: «Да, именно так меня и зовут. Как вы догадались? Мы определенно созданы друг для друга!»
Любовь к животным оказалась сильнее страха передо мной: Рори поднял собаку на руки и развернул хвостом к сестре.
— Мистер — мальчик, видишь?
Я только покачал головой и вздохнул.
Господин Ботен вышел из дома и поглядел на играющих с собакой детей.
— Во сколько вы отправляетесь на работу? — спросил я.
Он оставил мой вопрос без внимания и вернулся в дом.
Рори посмотрел на меня — в первый раз с тех пор, как все пошло не так.
— Мистер хочет есть, — сказал он. — Можно мы его накормим, прежде чем отпустить?
Я кивнул. Дети поскорей подхватили собачонку на руки и побежали в дом, пока я не передумал. Я услышал голос Тесс и их веселый ответ. Мистер радостно затявкал, как будто ему несказанно повезло.
Господин Ботен снова вышел из дома, держа в руках какую–то одежду — чистую, зеленую, аккуратно сложенную. Он протянул ее мне, и я увидел, что это легкие штаны вроде тех, которые он постоянно носил. Старый таец кивнул на мои джинсы, и я внезапно почувствовал, насколько не подходят они для жизни на острове.
— Я выхожу из дома с рассветом, — произнес господин Ботен.
Я кивнул, и он вернулся к себе.
Я вошел в дом, где Кива с Рори кормили собаку.
— Поест, и чтобы духу его здесь больше не было, — сказал я, но они не подали виду, что слышат. — Я серьезно.
Я тронул сына за плечо, и он поднял на меня глаза.
— Ты все еще на меня злишься?
— Я и не злился, — ответил он и снова занялся собакой. — Просто волновался.
Тем вечером на Бангла–роуд я встретил молодого сержанта Сомтера.
Он стоял на другой стороне улицы рядом с полицейской машиной и наблюдал за двумя австралийцами, которые ссорились у входа в «Безымянный бар». Несмотря на быстро сгущающиеся сумерки, на нем были темные очки, как у Тома Круза в фильме «Лучший стрелок». Сержант хотел выяснить, насколько австралийцы пьяны и не пора ли вмешаться, а потом увидел меня на мотоцикле и подошел.
— Мы получили на вас досье, — сказал он. — Когда вы уехали.
Сержант Сомтер рассмеялся и покачал головой, словно не мог до конца поверить, что я так легко отделался.
— Пришли досье на всех сотрудников. Уже после того, как вас отпустили.
С неба начали падать капли — крупные, мягкие, теплые. Полиэтиленовый зонтик был со мной, но я его не раскрыл.
— Я знаю, что вы сделали у себя на родине, — продолжил сержант Сомтер. — Знаю, в какую историю попали.
— Я не сделал ничего плохого — просто защищал свою семью.
— Мы оба знаем, что вы сделали, — ответил он.
Австралийцы принялись дубасить друг друга, беспорядочно размахивая руками. Какое–то время они еще дрались, а потом оба полетели в канаву. Миниатюрная женщина в коротенькой юбке подняла визг, опасно раскачиваясь на невозможно высоких каблуках. Несколько туристов с довольными ухмылками на лицах остановились поглазеть на потасовку.
— Я больше не желаю вас видеть, — произнес сержант Сомтер и расправил плечи, готовясь заняться австралийцами. — Так что поезжайте домой. Просто поезжайте домой.
И он не имел в виду пляж Най — Янг.
Домой я попал после полуночи. У соседей свет не горел, на нашем крыльце Тесс оставила для меня лампу. В тусклом желтом свете я видел, как собака подняла ко мне мордочку, словно хотела проверить, есть ли у меня сердце. Когда я поставил мотоцикл в сарай и вернулся, она сидела все на том же месте и терпеливо ждала.
— Пошли, Мистер, — сказал я, поднял песика на руки и внес в дом.
Часть вторая Бродячий пес
11
Лондон.
Ночь, когда все пошло прахом.
— Пошли, Мистер, — сказал я, поднял песика на руки и внес в дом.
Часть вторая Бродячий пес
11
Лондон.
Ночь, когда все пошло прахом.
Я несколько часов проторчал в аэропорту — рейс задержали, — и, пока отвез клиента в отель и добрался до дома, наступила глубокая ночь — тот краткий отрезок времени, когда кажется, будто весь город спит.
Едва войдя в дом, я сразу почувствовал, что откуда–то тянет холодным воздухом, и у меня перехватило дыхание. Я уставился в непроницаемую тьму гостиной и с леденящей уверенностью понял: что–то не так.
На мне была форма, упорно хранившая запах сигарет какого–то неведомого шофера, сколько бы раз ее ни сдавали в химчистку, и фуражка, которую я обычно срывал с головы, едва перешагнув порог. Но той ночью я ее не снял. Я просто стоял и вслушивался в тишину, по–прежнему сжимая в руке ключи от остывающего на подъездной дорожке служебного лимузина и ощущая на лице поток холодного воздуха.
Жена и дети спали. Несомненно, спали.
Я выдохнул — наверное, просто выпил слишком много кофе и устал после долгого дня за рулем, вот нервы и пошаливают. По пути к выключателю я задел ногой упавшую фотографию.
Я поднял ее и увидел, что через все стекло идет зубчатая трещина, похожая на молнию. Фотография была сделана всего два года назад — удивительно, как сильно изменились с тех пор дети. Кива смеялась и манила слона бананом, а Рори стоял позади нее и с немым обожанием наблюдал, как животное тянет хобот за лакомством.
Что–то завозилось у моих ног. Я нагнулся и сгреб в ладонь подергивающийся комочек шерсти. Я показал хомяку разбитое стекло, и он виновато посмотрел на меня своими глазками–бусинками.
— Что, Хэмми, опять разносишь дом?
Когда я поставил его на пол, в саду за домом включился сенсорный прожектор. На лужайке совершенно неподвижно стояла лиса и внимательно смотрела на меня сквозь стеклянные двери.
Я заметил, что они открыты.
Двери открыты.
Вот откуда тянет сквозняком. Я почувствовал, как струя уличного воздуха холодит мое внезапно покрывшееся потом лицо.
Лиса была молодая, тощая, но держалась так, будто все здесь принадлежало ей. Глаза горели в темноте двумя желтыми фонарями. И никаких признаков страха.
Прожектор погас. Тень лисы скользнула по садовой ограде и исчезла в ночи. Еще мгновение я стоял как вкопанный, не понимая, что происходит и что мне делать.
А потом бросился наверх, зовя ее по имени:
— Тесс!
Дверь в детскую была открыта. На пороге в одном халате стояла жена. В руке она держала угрожающего вида нож, с которым мы занимались дайвингом за несколько лет до рождения детей. Коралловые рифы, экзотические рыбы и Тесс в гидрокостюме — вот что мне вспомнилось при виде этого ножа. Я и не знал, что его до сих пор не выбросили.
Вдали завыла и стихла сирена. Я перевел взгляд с ножа на лицо Тесс, но она отрицательно покачала головой.
— Это не к нам, — тихо произнесла она. — Я вызвала полицию только что.
Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга.
— Может, это просто лиса, — проговорил я.
— Нет, Том, это не лиса.
Из складок ее халата, словно по волшебству, вынырнули наши двойняшки, такие не похожие друг на друга — и не только из–за круглых, как у Гарри Поттера, очков мальчика и длинных волос девочки. Они встали по бокам от матери и прильнули к ней. Глаза у обоих слипались. Рори старался не расплакаться.
— Может быть, они ушли, — сказала Тесс.
— Кто? — спросила Кива. — Кто ушел, мама?
— Может быть, — ответил я и начал спускаться на первый этаж, однако на верхней ступеньке остановился, услышав за спиной хлюпающий звук, как будто кто–то сглатывал слезы. Я знал, что это Рори, и оглянулся на него. Мне хотелось что–нибудь ему сказать, но нужные слова не приходили.
— Я пойду с папой, — объявила Кива.
Тесс дернула ее за руку, и она тут же замолчала.
— Оставайтесь здесь, — велел я. — И ничего не бойтесь.
— С Хэмми все в порядке? — спросил Рори, утирая нос рукавом пижамы с надписью «Всемирный фонд дикой природы».
— В полном порядке, — ответил я и начал спускаться.
Вот что сейчас произойдет, говорил я себе. Ты проверишь сначала двери в сад, потом все комнаты на первом этаже, но никого не найдешь. Некоторых вещей, конечно, не досчитаешься, и ладно. Это всего лишь вещи. Пускай забирают.
Драться я не хотел.
А потом снова включился сенсорный прожектор. Я видел в окно его резкий белый свет и знал, что на этот раз лиса ни при чем. Я чувствовал, как наполняется страхом сердце, ноги, рот.
Уходите, подумал я. Забирайте что угодно, только уходите.
Но когда я добрался до подножия лестницы и выглянул в ярко освещенный сад, то увидел, что он не ушел.
Дверь сарая была открыта, и этот пацан, этот мальчишка–переросток, этот здоровенный шкет, как раз выходил из нее, пятясь задом и держа в руках велосипед моей дочери. Свет прожектора, похоже, нисколько его не смущал. Посреди сада возвышалась какая–то темная груда. Прошла пара секунд, прежде чем я узнал в ней наш телевизор, DVD-плеер и всю прочую технику, которая раньше стояла в углу гостиной.
Прежде чем прожектор погас, парень успел посмотреть на меня мутным взглядом. Мы оба стояли не двигаясь, но я знал, что он по–прежнему там, в темноте, черный силуэт на черном фоне, не освещенный ни луной, ни уличным светом, который в городе не гаснет даже по ночам. Потом кто–то спустил в туалете на первом этаже воду, и я подумал: «Быть этого не может».
Я уставился на дверь туалета. Из нее вышел еще один парень, хмурясь и застегивая на ходу джинсы. На нем была моя старая кожаная куртка, и я заметил, что она ему немного мала.
Парень остановился и посмотрел на меня. Даже в тот момент я еще надеялся, что все кончится мирно: они бросятся бежать, похватав то, что смогут унести, а я буду без особого энтузиазма гнаться за ними, пока не услышу вой полицейской сирены.
Однако все произошло совсем не так.
Тот, что был в саду, положил велосипед на землю — осторожно, словно боялся его повредить, — и вошел в дом через разбитые стеклянные двери. Тот, что воспользовался нашим туалетом, подождал, пока первый приблизится, и попер на меня. Потом кто–то завыл от страха и ярости, а в следующий миг я понял, что это я сам.
Но ничего страшного не случилось.
Ведь они дрались только за те вещи, что валялись посреди сада, а я дрался за женщину и детей, которые ждали наверху.
В углу полицейского участка были свалены в кучу разноцветные металлические детали, покрытые облупившейся желтой, красной, синей и зеленой краской, одни замысловато изогнутые, другие искореженные и бесформенные. Над грудой металлолома висела табличка с надписью: «Внимание! Не оставляйте детей на площадке без присмотра». Пока я ждал своей очереди, я все время перечитывал эту надпись, пытаясь понять, какой в ней смысл. Я потер глаза и почувствовал, что очень устал.
Четыре утра, а в участке до сих пор полно народу. Мы — жертвы этой ночи — стояли в очереди, каждый со своей жалобой или историей, а страдающий ожирением полицейский медленно их записывал, разговаривая с нами таким тоном, словно нам только что удалили мозг. Или словно нервы у него на пределе. Или и то и другое. Когда подошла моя очередь, и я попросил его выйти вместе со мной на улицу, это очень ему не понравилось.
— Мне нужно вам кое–что показать, — объяснил я. — В машине.
— Сэр, — произнес коп с такой интонацией, как будто хотел сказать: «Хватит тратить мое время, придурок!» — Сэр, мне запрещено покидать участок. — Потом он посмотрел на меня и добавил: — Что у вас с рубашкой?
Я только теперь заметил, что с ней: все пуговицы были оборваны. Я сконфуженно повторил, что машина стоит прямо перед участком. Полицейский посмотрел на мою фуражку — как ни странно, я все еще был в фуражке, — потом скользнул взглядом по моему лицу и сощурился.
— Что это у вас на губе? Кровь?
— Прошу вас, — проговорил я и быстро дотронулся до губы.
В конце концов он все–таки пошел: поднял с многострадального стула свою грузную тушу, картинно вздохнул и, кряхтя и пыхтя, вразвалку поплелся за мной на улицу.
Дрожа от холода, я надавил на кнопку брелока, и желтые фары большого черного «БМВ семь» дважды мигнули. Я открыл багажник. Парни лежали, связанные по рукам и ногам стартовыми кабелями. Упаковка получилась довольно плотная.
Один тут же начал ругаться и угрожать, что его брат меня убьет. Другой шумно ловил ртом воздух. Работая шофером, я видел такое и раньше. Я понимал, что значат эти отчаянные попытки вдохнуть: приступ астмы.
Ругань не прекращалась. Наоборот — усиливалась.
— Хочешь, чтобы я закрыл багажник? — спросил я и тут же почувствовал на своем плече руку толстого копа.