Год спустя на свет появился я. А через три года бабушка и родители, ужаснувшись, впервые увидели, что бабушкины предчувствия сбываются и что у меня, испанского кронпринца, гемофилия. Охваченная тревожным ожиданием, бабушка рассматривала меня, когда отец 10 мая 1907 года вынес меня из комнаты моей матушки и, голого, лежащего на подушке, показал министрам. Точно так же его самого двадцать лет назад показывали членам правительства и чиновникам двора. Позднее, когда я учился ходить, бабушка следила за каждым моим шагом, внутренне трепеща от страха…
Отец глубоко в душе, вероятно, испытывал то же самое. Но после того как в течение двух лет не произошло ничего страшного, он уверился, что опасность миновала. 23 июня 1908 года родился мой брат Хайме. Когда ему еще не исполнилось и года, он уже несколько раз падал и ранился. Однако Хайме казался обычным ребенком, хотя почему-то не мог научиться говорить. Гемофиликом он точно не был.
Но затем наступило 22 июня 1910 года. У моих родителей гостили родственники из Германии. Принц Людвиг Фердинанд Баварский с дочерью Пилар на четыре недели приехал в наш дворец в Мадрид. Я играл с Пилар, мне разрешили остаться со взрослыми на ужин… Было шесть часов вечера. Как всегда, открылись двери в столовую. Родители и гости прошли к столу через большую дверь. Я побежал за ними.
Я бежал слишком быстро и упал до того, как няня успела меня подхватить. Я стукнулся головой о дверь… И тогда произошло то, что разрушило мою жизнь. Я закричал так громко, что бабушка, которая в этот момент собиралась сесть за стол, в испуге обернулась… Позднее она часто рассказывала мне, что она почувствовала в тот момент. От страха ее словно парализовало. Она почувствовала, что пришло несчастье, которого она боялась три года.
Все присутствующие подбежали ко мне. Я, скрючившись, лежал на полу у створки двери. Я успокоился лишь после того, как няня подняла меня и положила мою голову на свое плечо… Она отвела меня в спальню, раздела и осмотрела. Травм она не обнаружила, у меня лишь болел лоб с правой стороны. Няня принесла воды и сделала мне холодный компресс…
Она велела мне заснуть. Все это явственно отпечаталось у меня в памяти. Я закрыл глаза и подумал о пони, на котором мне разрешили прокатиться днем раньше…
Позднее меня разбудил тихий вскрик. Няня сняла компресс с моего лба и от страха уронила его. Она отбросила покрывала и осторожно подняла меня. Затем по коридорам понесла меня в столовую. Я услышал голоса отца, принца Людвига Фердинанда Баварского и матери. Они закончили ужинать и перешли в так называемую синюю комнату, располагавшуюся рядом со столовой.
Все, кроме бабушки, уже забыли о мелком происшествии. Когда няня неожиданно вошла в дверь, неся меня на руках, и в ужасе замерла в комнате, все вскочили со своих мест. У меня на лбу образовалась большая синеватая опухоль, налитая кровью. Бабушка подошла ко мне, ее ноги дрожали. Если верить рассказам, ее лицо было белым как снег. За ней подошли мать, отец, принц Людвиг Баварский и его дочь Пилар.
Принц Людвиг Фердинанд был врачом. Думаю, в то время это был единственный на свете врач королевских кровей. Он практиковал в Германии. Став старше, я часто с ним встречался. Его глаза всякий раз напоминали мне тот вечер в Мадриде. Наверное, в тот момент в них читались мрачные предчувствия.
Я услышал голос отца. Он спросил:
– Это?..
В лице моей матери отпечатался тот же немой вопрос.
Оба неподвижно смотрели на принца Людвига Фердинанда, словно была еще надежда, словно они не хотели поверить в несчастье. Но принц не оставил им надежды.
– Да, – сказал он, и когда няня вынесла меня из комнаты и уложила в кровать, продолжил:
– У принца болезнь Баттенбергов. Он гемофилик…
Позднее бабушка рассказывала мне о разговоре, который тогда состоялся. Отец сказал:
– Но кровь у него не идет!
Это был последний проблеск надежды.
– У него внутреннее кровотечение, – прозвучал ответ. – Мы можем лишь радоваться тому, что не произошло кровоизлияние в мозг.
– Как у принца Гессенского… – К бабушке снова вернулся голос. Ее лицо словно окаменело и осталось таким с того дня. – Он был твоим кузеном, – обратилась она к моей матери. – Это племянник твоей мамы и сын тети Алисы… – казалось, в ее словах звучало обвинение, нежелание простить то, что моя мать принесла в нашу семью болезнь.
Сначала отец и мать не придали значения ее словам. Они все еще ждали хоть какого-нибудь слова надежды из уст принца Людвига Фердинанда. Но принц настаивал на поставленном диагнозе:
– Сомнений нет. Можете собрать специалистов со всего света. Они скажут то же самое: Альфонс – гемофилик…
– Тогда об этом никто не должен знать, – сказал мой отец. – Если об этом узнает кто-нибудь из республиканцев, начнутся волнения. Люди станут говорить, что Бог наказал нас, подал знамение о том, что близится конец династии Бурбонов…
Этот вечер и последовавшая за ним ночь навсегда остались в памяти у всех присутствовавших. Ждали, не увеличится ли опухоль, не остановится ли кровотечение под кожей. Наконец утром стало казаться, что я благополучно перенес первый приступ гемофилии в своей жизни.
Желание отца сохранить тайну оказалось утопичным. Прошло немного времени, и поползли слухи – сначала по дворцу, затем по Мадриду и потом по всей стране: Господь покарал Бурбонов. Он послал ангела-карателя – англичанку. Принц Астурии – гемофилик. Никто не отваживался говорить открыто. Но втихомолку все об этом судачили. И беда была еще сильнее оттого, что пришла не одна.
Спустя несколько недель после того, как обнаружилась моя болезнь, наш тогдашний придворный врач выяснил, что мой брат Хайме, которой был моложе меня на два года, неизлечимо глухонемой. Мать родила меня с гемофилией, а второй сын оказался глухонемым.
Лишь немногие знают о том, как живет ребенок-гемофилик. Может быть, какому-нибудь бедняге кажется, что в окружении двора легче переносить эту болезнь. Но это заблуждение. При дворе человек бессилен перед гемофилией еще больше, чем где бы то ни было. К тому времени, когда мне исполнилось четыре года, представления врачей об этой болезни были еще очень сумбурными.
Единственное средство, которое позднее мне помогало и не раз спасало меня, – переливание здоровой, способной к сворачиванию крови тогда было не так распространено и разработано, как сегодня. Переливать кровь было даже очень опасно, так как знания о группах крови только формировались. А о фибриновой пене, которая сегодня иногда используется в качестве наполнителя при обработке наружных ран, потому что она содержит вещество, получаемое из крови и усиливающее ее сворачиваемость, тогда знали так же мало, как о витаминах или о влиянии кальция.
Наши придворные врачи не называли болезнь гемофилией, а осторожно говорили о «наследственной слабости». Они лечили меня молоком, яйцами и красным вином. Потом надеялись на свежий воздух и деревенский образ жизни, на спорт и верховую езду. Но все было напрасно, а кое-что даже угрожало моему состоянию. Всякий раз после сильного напряжения у меня случались внутренние кровоизлияния, мне приходилось отлеживаться. Я лежал постоянно. Из четырех недель детской жизни не меньше одной-двух я проводил в постели.
Любой другой больной ребенок может хотя бы наслаждаться покоем. Но я был испанским кронпринцем. Никто не должен был видеть моей слабости, хотя все о ней шептались. Кроме меня, из сыновей у отца с матерью оставался лишь Хайме, который из-за глухонемоты был настолько беспомощным, что его невозможно было никому показать, и отец заставлял меня делать вещи, которые вредили мне, – пока не появился третий, здоровый сын.
Согласно нашим допотопным представлениям, кронпринцы и принцы должны были служить солдатами. В тринадцать лет я простым солдатом поступил в старинный гвардейский полк, отмеченный множеством наград. Еще в тринадцатом веке он участвовал в покорении Севильи. Он сражался за Испанию в Мексике и в Перу еще в те времена, когда наша страна была мировой державой. Эта солдатская служба противоречила всякому здравому смыслу. Но я стал солдатом. Первые учения в скалистом, холмистом парке Эль-Пардо обессилили меня.
Четырнадцать дней я лежал с внутренними кровотечениями, и тогда меня спасли лишь первые попытки переливания крови. Коварство кровотечений заключалось в том, что нередко они ненадолго останавливались из-за судорожного сокращения кровеносных сосудов. Но когда они снова расширялись, как у здорового человека, у которого кровь сворачивается, пока сосуды сокращены, – кровь снова беспрепятственно сочилась и текла. Тогда этот механизм еще не был известен так хорошо, как сегодня. Временная остановка кровотечения вводила в заблуждение, и ночью, когда все спали, происходила катастрофа. Несколько раз я просыпался в луже крови. Когда у меня выпали первые зубы, врачи целыми днями пытались спасти меня от смерти из-за кровопотери. Целыми днями мой рот был зажат резиновыми скобами. Тогда у меня изменилось отношение к отцу. Я никогда не терял ощущения, что в то время он предал меня.
Только желание родить здорового сына или политическая необходимость заставили моих родителей снова рискнуть после рождения глухонемого Хайме. Я уверен, что их подтолкнули к этому не оптимизм или счастье, сохранявшиеся лишь несколько лет после свадьбы. Возможно, позднее только Первая мировая война и борьба вокруг нашей нейтральной страны позволили моему отцу править еще пятнадцать лет, избегая республиканского переворота. Но количество республиканцев росло быстрее, чем когда бы то ни было. Отец был спортсменом, а в политике и финансах совершенно не разбирался. Три миллиона, которые он ежегодно получал на содержание двора, уплывали сквозь пальцы. Все деньги, которые он вложил в заводы, были потеряны. Исчезло без следа и состояние моей бабушки, которая умерла с молитвой о будущем короны и обо мне. Отец считал, что в его несчастье есть и моя доля вины. Он думал, что здоровый сын сможет рассеять слухи о проклятии Бурбонов, которые бродили по стране и распространялись даже среди простых крестьян, верных своему королю.
Но сначала моя мать родила дочь. В 1909 году на свет появилась Беатриса. Это была красивая, очаровательная девочка, стройная и хрупкая, внешне здоровая, как все женщины в семьях гемофиликов. Но кто знал, какое наследство она позднее передаст своим детям?
В 1911 году родилась вторая дочь Мария Кристина. Она тоже была милой, красивой и умной. Но и о ней никто не знал, является ли она носительницей болезни. Позже, когда Кристина выросла, ей, как и Беатрисе, пришлось страдать от неизвестности, от ощущения того, что в ней скрыто несчастье, с которым ей не справиться. Отец долгое время запрещал сестрам выходить замуж. Но это отдельная история7…
Наконец мать забеременела в пятый раз. 20 июня 1913 года на свет появился мой брат Хуан, граф Барселонский. С первых дней жизни он был крепким – крепче, чем все мы, – сильным и здоровым. Появилась надежда… Отец и мать каждый день стояли у его кровати…
– Я прочел все исследования о наследовании гемофилии, какие опубликованы по сей день, – говорил один из наших тогдашних придворных врачей. – Если верить им, в среднем от четверти до половины сыновей рождаются здоровыми. Значит, надежда есть…
Отец часто заболевал от беспокойства.
– Мне не нужна надежда, – говорил он, – мне нужна уверенность…
– Тогда вам нужно поранить принца, ваше величество, – ответил врач. – Мне придется спровоцировать кровотечение…
Наверное, никогда еще католический двор не молился так много, как мы в то время. И никто не знает, что перенесла моя мать, когда однажды няня Хуана бросилась к врачу, испуганная и в то же время счастливая.
– У принца нет кровотечений! – закричала она. – Принц здоров.
– Откуда вам это может быть известно? – воскликнул врач.
Няня едва не потащила его за собой. Она забыла о иерархии и этикете.
– Он поранился, – сказала она, смеясь и плача одновременно. – Я перепугалась до смерти. Мне было очень страшно. Я не хотела вас звать, потому что боялась, что меня накажут. Я прижала платок к ране…
– Вы сошли с ума, – ответил врач, с трудом переводя дыхание, – вы не знаете, что делаете…
– Вот и нет! – ответила няня. – Спустя минуту кровь остановилась. У него кровяная корка на ручке… – Она все еще не знала, плакать или смеяться. – Он здоров…
Наверное, это был один из немногих счастливых дней, которые еще было суждено пережить моему отцу. Но для меня это означало, что внутренне отец окончательно отдалился от меня.
Хуан рос быстро. Он был настоящим Баттенбергом – таким, как все Баттенберги: здоровым, спортивным и умным. Мне приходилось смотреть, как он шумит и играет, пока я лежал в постели или берегся всевозможных опасностей. Любое напряжение, с которым он справлялся, лишало меня сил. Родители, и прежде всего отец, видели в нем избавление от всех республиканских опасностей. Наконец у них появился здоровый сын.
Но во мне эти обстоятельства вызвали ревность и отчаяние. Мне говорили, что я красивее Хуана. Девушки оборачивались на меня, когда я проезжал по Мадриду или по Аранхуэсу. Но мне всегда казалось, что я слышу вздохи сострадания.
Я добился права водить машину и учиться на пилота. Хуан стал морским кадетом – сначала в Испании, а затем в Англии, в английском флоте. Полный ярости и отчаяния, я вспоминал о том, как мальчишкой мечтал стать адмиралом на испанском линкоре. Но я хотя бы мог летать. Однако даже моей отчаянной воле не удалось справиться с проклятым наследством. После нескольких полетов мое состояние кардинально ухудшилось. Меня отвезли в Мадрид, и я снова лежал больной. Я был молодым мужчиной, но плакал от беспомощности.
Наконец у меня появилось утешение. В Европе есть поговорка: «Горе на двоих – полгоря». Чаще всего она кажется совершенно неверной, потому что горе и особенно боль разделить нельзя. Их приходится нести в одиночку. Найденное мной утешение не облегчило болезнь, но стало в моих глазах возмездием отцу за то, что он пренебрегал мной, превознося Хуана, и считал меня виновником несчастий нашей семьи. То обстоятельство, что Хуан был здоров, побудило отца дать жизнь новым детям. Он хотел второго здорового сына.
В октябре 1914 года мать действительно родила мальчика – последнего из сыновей, самого младшего из моих братьев. При крещении ему дали имя Гонсало.
Два года спустя врач сообщил отцу, что Гонсало стал его вторым сыном-гемофиликом. Гонсало поранил стопу. Началось кровотечение, и остановить его удалось лишь через несколько дней…
Это было страшное утешение. Я перестал быть единственным источником несчастья. И тем не менее в 1925 году я больше не смог жить в мадридском дворце, где все реже звучал смех.
В то время друг порекомендовал мне врача, итальянца по имени Кастильони, жившего в Мадриде. Кастильони будто бы творил чудеса. В те времена я уже давно не верил во врачей… Не верил я и в него… Но однажды, поранившись в машине, я вызвал его. Он просто посмотрел на меня острым, колющим взглядом, и вскоре кровотечение остановилось. Это повторялось в течение нескольких лет. С тех пор я много прочитал. Я прочитал о Распутине, русском монахе-чудотворце: он помогал моему кузену – русскому царевичу, который через принцессу Великобритании Алису (сестру моей бабушки-англичанки Беатрисы) унаследовал ту же викторианскую болезнь, что и я.
Сегодня считают, что влияние Распутина основывалось на гипнозе или внушении. Говорят, что Распутин заставил кровеносные сосуды маленького царевича закрываться на гораздо большее время, чем обычно. Возможно, Кастильони обладал схожей силой внушения. Не знаю… Я знаю лишь, что он часто помогал мне и убеждал выбраться из мрака нашего дворца на свежий воздух, чтобы там спокойно жить и заниматься каким-нибудь полезным трудом.
Наконец я переехал в поместье далеко от Мадрида, вблизи Сеговии. Кастильони и его жена отправились со мной. Покинув дворец, я вздохнул полной грудью. Какие дурацкие у всех у вас представления о королевских дворцах… Тот, кто видел в Мадриде покои, где жил мой отец, спрашивал себя: это действительно жилище короля? Наша семья жила в комнатах в юго-восточной части дворца – окна выходили на Плаца де Ориенте. Это лишь крошечная часть огромного дворца. Остальные комнаты по большей части были нежилыми, даже летом в них царил холод, заставлявший людей дрожать.
Отец жил в четырех столь низких комнатах, что входившие в них боялись стукнуться головой о потолок. Света в них было немного, а камины даже зимой были недостаточно теплыми, во всяком случае, для меня и Гонсало. Большую часть времени отец проводил в кабинете. В нем помещались только стол, заваленный бумагами и газетами, красное кожаное кресло и маленький секретер, где стояло несколько книг, книги по экономике, «Кто есть кто» и справочник королевских семей Европы… На секретере лежала большая коробка сигарет, которые отец постоянно курил. Когда он принимал посетителей, аудиенция длилась одну сигарету – не больше. Кроме этого, в комнате висел портрет моей матери с нами, детьми, портрет моей бабушки Марии Кристины и портрет моей английской бабушки Беатрисы. Гостиная была еще холоднее и неприветливее. Она была едва ли не меньше – каморка, пахнувшая старостью и пылью, и между собой мы и называли ее только каморкой. Шторы были серыми. Там стояла весьма неудобная красная выцветшая кушетка. На шатком столе лежали газеты, которые читал отец, а на стене висела коллекция тростей и охотничьих трофеев. На стуле рядом с окном всегда лежала старая фетровая шляпа, которую часто носил отец. Его спальня и ванная были еще хуже – безвкусные, без света и солнца… У него была латунная кровать, словно купленная на аукционе. Стены, обтянутые розовой камчатной тканью, всегда казались пыльными и старыми. Мраморный умывальник был маленький и неудобный. Над кроватью висели распятие и испанские флаги.